Автобиографические мотивы в творчестве Франца Кафки

      После семейных сцен Франц Кафка месяцами скрывался в своей комнате, не участвуя ни в семейных трапезах, ни в семейном общении другого рода. Так он «наказывал» себя в жизни, так он наказывает Грегора Замзу в новелле.

       Преображение сына воспринимается семейством как своего рода отвратительная болезнь «Дорогие родители, - сказала сестра, - так жить нельзя. Если вы этого, может быть не понимаете, то я это понимаю. Мы должны избавиться от него. Мы сделали всё, что было в человеческих силах, мы ухаживали за ним и терпели его, нас, по-моему, нельзя ни в чём упрекнуть. – Она тысячу раз права, - сказал отец тихо».

      Сороконожка Грегор подползает к двери, открывает её челюстями и появляется в столовой семейства Замза: он спешит поскорее проглотить свой завтрак, чтобы мчатся на вокзал…Однако отец в припадке гадливости загоняет перевоплощенного Грегора назад в комнату.

         Индивидуальное  отчуждение Кафки усугублялось  и его взаимоотношениями с  семьёй, прежде всего с отцом.  Сын и отец были совершенно  разными людьми, не способными  понимать друг друга:

        «Я – худой,  слабый, жалкий, – писал Франц  в «Письме к отцу» – ты – сильный, большой, широкий » (Hoch., 168).

         «Отец же  был хоть и здоровым, но старым  человеком, он уже пять лет  не работал и не очень –  то на себя надеялся; он очень  обрюзг и стал поэтому довольно  тяжёлым на подъём » («Превращение»).

           Следы кафковской вражды с отцом весьма заметны в его творчестве. Сороконожку Грегора ненавидит и третирует отец; даже является виновником его смерти: «Он (отец Грегора) наполнил карманы содержимым стоявшей на буфете вазы для фруктов и теперь, не очень – то тщательно целясь, швырял одно яблоко за другим. Одно яблоко задело Грегору спину, но скатилось, не причинив ему вреда. Зато другое, накрепко застряло в спине у Грегора.» Тяжёлое ранение, от которого Грегор страдал более месяца (яблоко никто не отважился удалить, и оно так и осталось в теле наглядной памяткой) повлекло за собой смерть.

          Жизнь Грегора Замзы, пусть и в облике насекомого, закончилась, как это часто бывает у писателя на страницах его произведений, трагической, еле заметной усмешкой: бедного насекомого из бывшего родного дома служанка выбрасывает, как никому не нужный мусор. Образ Грегора Замзы находится в ряду зооморфных образов Ф.Кафки – это шакалы («Шакалы и арабы»), собака – философ («Исследования одной собаки»), лошадь («Сельский врач») и др. У Кафки нет чёткой границы между человеком и животным (насекомым): люди могут стать животными, а животные – людьми.

      Смерть Грегора  поднимает его над враждебным  ему миром: познав самого себя, он по крайней мере понимает  невыносимость своего положения. Превращение в насекомое служит, с одной стороны, приговором, вынесенным герою рассказа, но с другой – морально оправдывает и трагически его возвышает. Отчуждение Грегора Замзы возникающее внутри семьи и потому имеющее характер всеобщности, передаёт черты личной ситуации Ф. Кафки, который писал «Я живу в своей семье более чужим, чем самый чужой».

 

 

2.3. Тайна притч Кафки.

 

Кафка рано нашёл подходящую для  себя художественную форму – притчу, иногда сводящуюся к моральной сентенции, иногда превращающуюся в развёрнутую метафору. Многие его произведения строились как развёрнутые, разветвлённые символы, смысл которых нередко отлетал от почвы реальности и становился отвлечённым, необъяснимым.

         Первоначальная  посылка его притч или новелл, как правило, всегда обладает видимостью достоверности, будничной простоты, подкупающей ненавязчивости. Однако, развиваясь, обрастая оттенками и подробностями, она видоизменяется, поначалу не очень заметно, постепенно, но упорно и настойчиво переводя исходное рациональное суждение в нечто противостоящее не только здравому смыслу, который всегда третируется Кафкой за приземлённость, но и разуму, считающемуся с закономерностями объективного мира. Парадоксальность ситуации и логической конструкции, лежащей в основе кафковской притчи или новеллы, должна была подчеркнуть и подчёркивала алогичность самого мира, зыбкость, непрочность, неустойчивость человеческого существования, порабощённость человека неведомыми силами, властно распоряжающимися его судьбой и жизнью.

             Для него человек – отнюдь  не властелин природы, гордо  утверждающий себя в жизни.  человек для Кафки – пасынок  бытия, персть, комок глины, незащищённое, слабое, бессильное существо, всеми  фибрами ощущающее свою обособленность  от жизни, не слитность с нею – с её могучим потоком, омывающим его, но не проникающим в то сокровенное, тайное, замкнутое от чужих взоров, что и составляет сердцевину человеческой натуры. Общепринятую точку зрения на человека как на часть мира, часть человечества Кафка отвергает и не приемлет; эта истина представляется ему мнимой, ибо истинно для него другое – отделённость человека от жизни. связь человека с миром Кафка считает кажимостью, «Кажется, что они просто скатились на снег, слегка толкнуть – и можно сдвинуть их с места. Нет, сдвинуть их нельзя – они крепко примерзли к земле. Но, поди ж ты, и это только кажется»⁶ видимостью, заблуждением, полагая, что стоит лишь попристальнее вглядеться в мир, чтобы обнаружилась справедливость этого наблюдения и сама жизнь предстала перед внутренним взором человека как нечто зыбкое, непостижимое, неопределённое (притча «Деревья»).

            Человеческая натура не только  отделена от жизни, замкнута  в себе, но она не измена  и постоянна. Человек может  сбросить с себя прошлое, подобно  тому как он поступает с вышедшим из моды, состарившимся и поизносившимся платьем, но он не в состоянии сменить своё состарившееся, износившееся, вышедшее из моды лицо – зеркало души. С ним человек соединён накрепко и навечно, как каторжник, скованный цепями с тяжёлой тачкой, которую он обречён безостановочно толкать перед собой: «Только иногда, когда они (девушки) поздно вечером вернутся с бала и взглянут в зеркало, им вдруг покажется, что на них смотрит потрепанное, одутловатое, запылённое лицо, всеми уже виденное и перевиденное и порядком поизносившееся » (притча «Платье»).

            Если Кафка был вполне убеждён  в могучей, всепроникающей силе  зла, беспредельности его власти  над жизнью и человеческим  естеством, то он совсем не  был уверен в возможностях  добра. Поэтому теневая, злобная, жестокая сторона человеческой натуры неизбежно выплёскивается из неё вопреки всем стараниям и притворствам, всем попыткам утаить, не показать её холодной, разъедающей, бесчувственной власти. Она вызывает у Кафки ненависть – эта прячущаяся до времени власть, подстерегающая свою жертву в тёмных, ночных улицах и переулках больших городов, на людных перекрёстках, в жилищах людей, в домах, где богатство служит преградой против бедствий, наполняющая жизнь власть, таящаяся повсюду, где может скрываться зло, исподволь обвивая душу человека, раскрывая ей свои объятия, стремясь задушить, полонить человека, вовлечь его в нечистую сделку с совестью: « И у всех у них одни и те же приёмы: станут поперёк дороги, стараясь отвлечь вас от вашей цели, предлагая взамен для постоя собственную грудь; а когда вы наконец придёте в ярость бросятся к вам с распахнутыми объятиями» ( притча «Разоблачение проходимца»).

          Всепроникающая  сила зла разъединяет, разобщает  людей, превращает их во взаимоотталкивающие монады; она обезоруживает человека, вытравливает из него чувство сострадания и любви к ближнему и само желание помочь ему, пойти ему навстречу; она делает человека пассивным созерцателем происходящего в жизни, не желающим проникнуть в его смысл и содержание, дабы не обременить себя и не взвалить себе на плечи дополнительную ношу добра и человеколюбия. Эта могучая сила понуждает человека, гуляющего ночью по залитому лунным светом бездыханному городу, остановиться при звуках шагов и смотреть, как бегут друг за другом люди, молча, со свистом втягивая в себя воздух, с искажёнными от напряжения лицами, и стоять в стороне, раздумывая над тем, что таится за этим странным событием, что же в конце концов, промелькнуло перед его взором – смертельная погоня убийцы за жертвой или это двое людей, объединённые одной страстью, быть может ненавистью, преследуют третьего, или просто заурядные обыватели спешат после тяжёлого трудового дня к себе в привычные норы, к своим будничным ложам, к унылому дому. Ничего не ясно, ни один из поступков людей не может быть понят и объяснён – и лучше постоять в сторонке от происходящего и созерцать его, ни во что не вмешиваясь, ибо можно стать соучастником злодеяния или его безвинной жертвой, можно неожиданно понести ответственность за нечто, тебе неизвестное, в то время когда ты сам скован и раздавлен усталостью, а бремя жизни лишило тебя воли к борьбе и сопротивлению и тебя хватает только на то, чтобы поглядеть на происходящее, вливающееся в твои широко отвёрстые глаза. Эта философия жизни, столь характерна для Кафки и наиболее отчётливо выраженная в притчи «Проходящие мимо»- ключевой для его мировоззрения.  

           Он  любил описывать узкие городские  улицы, где ютился мелкий люд,  залитые мертвенным, леденящим лунным  светом и жёлтым светом окон, за которыми копошится одинокая жизнь, где в комнату холостяка, заставленную ширмами, с неуютной, нежилой мебелью, может забрести призрак и столь же неожиданно растаять в чадном, зловонном воздухе общих лестниц, по которым шаркают чьи – то тяжёлые шаги, идущие к скрипучим дверям, ведущим на чахлый двор с висящим на верёвках застиранным бельём, где растительность бедна и скудна, как жизнь обитателей домов, столпившихся вокруг двора, в чьих воротах, под кирпичными арками, выводящими на улицу, лежит темнота, прячущая в себе нечто устрашающее, тревожное, паучье, и хочется скорее миновать и влиться в толпу, где люди предоставлены сами себе и идут, не глядя друг на друга, и только иной раз взор скользнёт по затянутой в тугой корсет девице с тяжёлыми бёдрами, одетой в прошлогоднее платье, в этом году уже старомодное и смешное, или задержится на лице ребёнка, девочки – подростка, на которое надвигается тень идущего за ней мужчины, и улица снова поведёт тебя куда – то в горы, где ты в полном одиночестве неожиданно ощутишь свободу, но это будет безотрадная, безлюдная свобода, похожая на сомнительную свободу заключённого, погружающегося в свои мысли в душной и узкой одиночке, а если не хочешь выйти через постылый двор и надоевшие ворота на улицу, то можешь пройти по половицам твоей комнаты, где тоска гнетёт тебя и хватает за горло, и взглянуть в окно на надвигающиеся серые мышиные сумерки, на движущийся между вспыхивающими бледным, призрачным светом газовых фонарей, под щёлканье кнутов и ржанье лошадей поток экипажей и ощущать на мгновение, как разжимается рука одиночества, сдавившая твоё сердце, и тебе станет легче, но потом оно – бесформенное, безглазое – навалится на тебя, исторгая из твоей глотки крик отчаяния, заставляя тебя раскачиваться, сидя на постели, и кусать пальцы, и видеть в ближнем своём, в соседе, врага, ибо ничто так не разобщает людей, как повседневность, прозаичная, однообразная, погружающая человека в его собственные заботы и интересы и делающая его равнодушным к себе подобным и их страданиям.

           Эта  картина извлекается и возникает  из многих притч Кафки –  таких, например, как «Внезапная прогулка», «Тоска», «Прогулка в горы», «Рассеянный взгляд на улицу» и другие. Но при всей её выразительности она лишь закрепляла непосредственные впечатления от жизни, ибо взгляд художника, скользнув по её поверхности, не проникал в её сокровенные, подспудные тайники и глубины, где переплетаются корни причин и следствий, где зарождаются события.

 

 

 

 

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

 

       Творчество Кафки – это стремление совершить невозможное, высказать не высказываемое, запечатлеть неуловимое. Это вечно неготовое, блуждающее, переливающееся само в себя искусство. Сами тексты Кафки рассыпчаты, неторопливы, бесконечны и неизменно – не завершены. «Бесспорно: все, что я заранее, даже ясно ощущая, придумываю слово за словом или придумываю лишь приблизительно, но в четких словах, за письменным столом, при попытке перенести их на бумагу, становится сухим, искаженным, застывшим, мешающим всему остальному, робким, а главное – не цельным, хотя ничто из первоначального замысла не забыто».

        Тексты Кафки – апофеоз незаконченности, и проявляется это не только в романах (не законченных даже с формальной точки зрения), но и в новеллах (завершенность которых, казалось бы, незыблема, ведь многие из них были изданы самим писателем). Каждое произведение Кафки – это одновременно и весь его мир, и вся его жизнь в миниатюре и одновременно лишь осколок этого мира. Это как рассказы в рассказах, как сказки Шахерезады, только поднятые на уровень философии, его тексты одержимы стремлением оттянуть грядущее. Во многом это окажется близким экзистенциализму, в первую очередь – Сартру с его категорией «отсрочки». Но у Кафки это застывшее настоящее еще больше поражает своим непомерным ужасом. Как бы его герои ни старались вырваться из колеи настоящего, им это никогда не удается. «Мы находимся в положении пассажиров, попавших в крушение в длинном железнодорожном туннеле, и притом в таком месте, где уже не видно света начала, а свет конца настолько слаб, что взгляд ищет его и снова теряет».

        Произведения  Кафки в значительной мере  были прямым продолжением, фиксацией,  записью его внутренних состояний  и видений, тревожным, полным  недоговорённостей и смуты рассказом  о химерах и мучительных страхах, владевших его сознанием и омрачавших его безрадостную жизнь, которая протекала в мещанской среде, за письменным столом мелкого служащего, в безнадёжной борьбе с недугами, в недорогих пансионах для больных чахоткой.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Библиография.

 

1) Батай Ж. «Литература и зло» -  М., 1994.

     2) Бурсов Б. «Реализм вчера и сегодня» - Л., 1967.

     3) Бурсов Б. Реализм вчера и сегодня. Л., 1967.

      4) Затонский Д. Смерть и рождение Франца Кафки //Иностранная литература. 1959.

     5) Затонский Д. Хватит бояться Франца Кафки //Новое время. 1988.