Историософские образы и мотивы в художественном мире С.А. Есенина

  Движение времени  неостановимо и необратимо: «Да... Не вернуть, что было. Все годы  бегут в водоем» («Анна Снегина»). Время течет, плывет, бежит, летит (как  птица), безостановочно движется  из прошлого в будущее и  падает сверху вниз в «пропасть  времен». Есенин развивает образ  движущегося времени («потока», «птицы», «мельницы», «прялки», «ветра», «песка»).Оно  везде оставляет свои следы: «свиток  годов на рогах» («Корова»), «На  свитках лет сухая пиль» («Нищий  с паперти»); «Года меняют лица  —// Другой на них // Ложится свет» («Мой путь»). Время материализуется  и в сквозном образе памяти («память дня» и «память веков»), — иными словами, художественное  время не уходит бесследно: прошлое  живет в настоящем, а из этого  двойного сплава вырастает будущее. Есенин поэтически соединяет, сливает  краткий миг человеческой жизни  с вечным потоком истории, мирового  времени.

Время не только зависимо от настроения поэта и его героев (оно может растягиваться, останавливаться, сжиматься, ускоряться), но и окрашивается в различные цвета: годы (или дни) могут бить «голубыми», «розовыми», «желтыми», «белыми» или «черным сроком» («Пугачев»).

Время в поэтическом мире Есенина ярче всего выражается через движение сквозных пространственно-временных образов. Наиболее важным из них является образ пути (дороги), возникающий в первых же стихотворениях поэта. Этот образ также многозначен: деревенская дорога, жизненный путь человека, страны («великий поход» России из прошлого в будущее), человечества. Образ пути представляет собой стержневую ось, вокруг которой вращается поэтическая Вселенная Сергея Есенина.

  Есенин мечтал о  гармонии в мире и в душе  человека, поэтому хотел видеть  его красивым и сильным, добрым  и нежным, похожим и на цветущую  яблоню, и на летящую комету, и на горящее солнце, и на яркий «цветок неповторимый» [12; с.227].

1. Библейская эсхатология в поэме С.А. Есенина «Инония»

 События 1917 года стали  для Сергея Есенина сиволом  духовного обновления жизни. В поэмах «Иорданская голубица», «Инония» (1918) звучит мотив оправдания революции как пути к новой вере.

В черновике автобиографии «О себе» (1925) Есенин заметил: «В начале 1918 года я твердо почувствовал, что связь со старым миром порвана, и написал поэму «Инония»...». Спустя несколько лет Есенин попытался так истолковать образ, ставший названием его поэмы: «Образ ангелический, или изобретательный, есть воплощение движения или явления, так же как и предмета, в плоть слова. На чувстве этого образа построена вся техническая предметная изобретательность, а также и эмоциональная. <...> На образе эмоционального ангелизма держатся имена незримого и имматериального, когда они, только еще предчувствуемые, облекаются уже в одежду имени, например, чувство незримой страны «Инония»...».

«Тело, Христово тело, выплевываю изо рта»,- говорит Сергей Есенин. И, быть может, многие увидят в последнем только голое «кощунство», в то время как в нем - лишь разрыв с историческими формами христианства.

Нет, не с Христом борется поэт, а с тем лживым подобием его, с тем «анти-Христом», под властной рукой которого двадцать веков росла и ширилась историческая церковь. Вся «Инония» - не богохульство, а богоборчество; всякое же богоборчество есть и богоутверждение нового Слова:

Я  иным  тебя, Господи, сделаю,

 Чтобы  зрел  мой  словесный  луг!..

Давно было сказано, что Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых. С тех пор, однако, историческое христианство только и делало Бога живых - Богом мертвых. Оно постоянно входило в союз со всем мертвым, чтобы «прободать копьем клыков» все живое, «всех зовущих и всех дерзающих». И вот - в грозе и буре мирового вихря объявилась миру новая весть весны: старый мир смятется и сметется, новый мир восстанет и встанет, святое семя будет новым корнем. Пусть мертвые хоронят мертвых,-

Обещаю вам  град  Инонию,

 Где живет  Божество  живых!

И в этом ином граде все будет по-иному.

 Следуя традиции русской  и мировой поэзии, Есенин смело  разрабатывает богоборческие мотивы, объявляя себя новым пророком, отразившим взгляды и чаяния  многомиллионной крестьянской массы. Церковно-славянская лексика, библейский словарь («Октоих», «Сельский часослов»), религиозные образы лишь "оболочка" чисто земных помыслов.

Погибнет мир старый, родится мир новый; когда-нибудь, - верили раньше - после крови и мук придет человечество в «град чаемый». Видит поэт его воочию: «вижу тебя, Инония, с золотыми шапками гор»... И видит он ее не потому, что в нее «когда-нибудь» придут, на костях наших создавая себе далекое свое блаженство: это изжитая, еще Герценом опрокинутая «теория прогресса» как цели мировой жизни. Нет, такая «Инония» нам не нужна; ее-то и надо взорвать в первую очередь; это ее обещало когда-то христианство в своей эсхатологии. «Инония» наша не там, а здесь, она не вне нас, она в нас самих. Но мы должны бороться за то, чтобы не осталась она только в нас..., поэма «Инония» - определенное и глубокое отрицание всего старого мира, вплоть до изгнания христианских символов и замены их какими-то полуязыческими полуиндуистскими символами - вплоть до порицания национального прошлого «святой Руси».

Напрасно было бы, конечно, искать в его замечательной «Инонии» предсказаний конкретных исторических событий. Она вся вращается в сфере религиозно-социальных идей, облеченных в тяжелые символы. Исторические события развиваются, не считаясь с пророчествами. Но что мы стоим на великом переломе, что в душе нового человека назревают новые ценности, без которых «нечем жить»,- в этой основной мысли «Инонии» ее значение, переходящее за грани текущего дня [12; с.47].

Есенин в «Инонии» отказался от христианства вообще, не только от «исторического», а то, что свою новую истину он продолжает именовать Исусом, только «без креста и мук», - с христианской точки зрения наиболее кощунственно. Отказался, быть может, с наивной легкостью, как перед тем наивно считал себя христианином, - но это не меняет самого факта.

Другое дело - литературные достоинства «Инонии». Поэма очень талантлива. Но для наслаждения ее достоинствами надобно в нее погрузиться, обладая чем-то вроде прочного водолазного наряда. Только запасшись таким нарядом, читатель духовно-безнаказанно сможет разглядеть соблазнительные красоты «Инонии».

«Инония» была лебединой песней Есенина как поэта революции и чаемой новой правды. Заблуждался он или нет, сходились или не сходились в его писаниях логические концы с концами, худо ли, хорошо ли, как ни судить, а несомненно, что Есенин высказывал, «выпевал» многое из того, что носилось в тогдашнем катастрофическом воздухе. В этом смысле, если угодно, он действительно был «пророком». Пророком своих и чужих заблуждений, несбывшихся упований, ошибок,- но пророком. С “Инонией“ он высказался весь, до конца. После нее ему, в сущности, сказать было нечего. Слово было за событиями. Инония реальная должна была настать - или не настать. По меньшей мере Россия должна была к ней двинуться - или не двинуться. Раньше, чем многие другие, соблазненные дурманом военного коммунизма, он увидел, что дело не идет не только к Социализму с большой буквы, но даже и с самой маленькой. Понял, что на пути в Инонию большевики не попутчики.

 Наиболее значительные  произведения Есенина созданы  в 1920-е годы. В это время обостряется  желание философского осмысления  действительности. Проблема гибели  старой жизни не укладывается  в характеристику противоречий между «городом» и «деревней». В поэме «Сорокоуст» (1920), цикле «Москва кабацкая» (1924) отразилась глубоко личная трагедия, переживаемая Есениным - человеком и гражданином («Исповедь хулигана», 1920).

2. Современная история и её мифологизация в произведениях «Сорокоуст» и «Страна негодяев».

Сорокоуст - церковная служба по умершему; совершается в течение сорока дней, считая со дня кончины.

В основу произведения лег эпизод, описанный Есениным в письме к Е.И.Лившиц от 11-12 августа 1920 г.: «Ехали мы от Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно, и что же? Видим, за паровозом, что есть силы скачет маленький жеребенок. Так скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много. Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни...» [12].

Об одном и том же публичном авторском чтении «Сорокоуста» оставили (с некоторыми ситуационными разночтениями) воспоминания И.Н.Розанов [Восп., 1, 434-435] и В.Г.Шершеневич. Последний писал: «...Политехнический музей. «Вечер имажинистов». На эстраде председателем тот же Брюсов. <...> После теоретической декларации имажинизма выступает Есенин. Читает поэму. В первой же строфе слово «задница» и предложение «пососать у мерина» вызывает в публике совершенно недвусмысленное намерение не дать Есенину читать дальше.

Свист напоминает тропическую бурю. Аудитория подбегает к кафедре, мелькают кулаки. Сережа стоит, на столе, невозмутимо улыбаясь. Кусиков вскакивает рядом с Есениным и делает вид, что достает из кармана револьвер. Я давно стою перед Есениным и требую, чтобы ему дали дочитать.

...Мой крепко поставленный  голос перекрывает аудиторию. Но  мало перекрыть, надо еще убедить.

Тогда спокойно поднимается Брюсов и протягивает руку в знак того, что он просит тишины и слова.

Брюсов заговорил тихо и убедительно:

- Я надеюсь, что вы мне  верите. Я эти стихи знаю. Это  лучшие стихи из всех, что были  написаны за последнее время!

Аудитория осеклась. Сергей прочел поэму. Овации». И.Н.Розанов свидетельствовал, что «через неделю-две не было, кажется, в Москве молодого поэта или просто любителя поэзии, следящего за новинками, который бы не декламировал «красногривого жеребенка». А потом и в печати стали цитировать эти строки...»

Есенин пришел в город почти мальчиком. Его старое деревенское бытие в новой городской обстановке подверглось трагическим изломам, изломам до боли, до мучительного страданья. И Есенин возненавидел за эту боль «бездушный город», он почувствовал, что этот бездушный город оказался сильнее его души - души полной и вполне организованной, хотя бы в той же ее непримиримой анархичности. Эта битва продолжалась долго - несколько лет. Для поэта это - большой срок. И кончилась или начинает кончаться - победой города, которую признает и сам Есенин и которую он блестяще выразил в своей поэме «Сорокоуст». Сорокоуст - это отходная по всей старой жизни, полное признание победы нового - признание победы организации над хаосом. Победу индустриальной хозяйственной организации Есенин символизирует бешено мчащимся по степям поездом, которому приданы могучие образы совсем не есенинской - не деревенской лаборатории. Новое городское бытие победило старого деревенского Есенина. Ему удаются новые индустриальные образы не хуже его старых - деревенских. И то, что еще для многих является загадкой, вызывающей сомнения, - для Есенина свершившийся факт. Для него революция победила, она победила в нем самом деревенского анархосамоеда и начинает побеждать городского анархомещанина. И тут же, почти вслед за Сорокоустом всей старой побежденной жизни, вслед за тем, как он пропел ей отходную, Есенин начал брать широко общественные мотивы, и брать по-новому, не так, как брали до него писатели, у которых герой, личность, неизбежно приводился к крушению.

В таких меланхолических тонах он тоскует по привычному русском хаосу, который побежден железной организацией. Побежден ли? Для Есенина он побежден, бесспорно. Но поэт еще не сдался, быть может, и сам он решил умереть вместе с этим хаосом, не желая изменить своим рязанским предкам [12].

Судя по воспоминаниям современников, сюжет поэмы «Страна Негодяев» менялся трижды. Вначале Есенин хотел отразить в поэме революцию и гражданскую войну, затем сосредоточил внимание на событиях гражданской войны и, наконец, в окончательном тексте совместил гражданскую войну с введением нэпа [13].

Есенин начал работать над поэмой в 1922 г. В процессе написания раннего варианта этой вещи поэт отразил события гражданской войны, голода, разрухи, взяв за основу эпизод ограбления продовольственного состава. Он долго готовился к поэме «Страна негодяев», всесторонне обдумывая сюжет и порядок событий в ней. Мысль о написании этой поэмы появилась у него тотчас же по выходе «Пугачева». По первоначальному замыслу поэма должна была широко охватить революционные события в России с героическими эпизодами гражданской войны. Главными действующими лицами в поэме должны были быть Ленин, Махно и бунтующие мужики на фоне хозяйственной разрухи, голода, холода и прочих «кризисов» первых годов революции.

Источники «Страны Негодяев» разнообразны. Сюжет драматической поэмы рожден жизнью конца 10-х - начала 20-х годов, событиями гражданской войны, национальной вражды и разрухи. Борьба с голодом и бандитизмом была основной приметой времени. Употребление слова «негодяй» также было характерно для языка тех лет (ср., напр., название статьи А. Мясникова «В стане мелкобуржуазных негодяев» - газета [«Известия ВЦИК», М., 1919, 5 окт., № 222] и было принято даже в официальных документах того времени ( например, обращение Комитета обороны города Москвы).

Завязкой для детективного сюжета раннего варианта «Страны Негодяев» (ограбление продовольственного поезда и розыск преступника) могли послужить многочисленные публикации в газетах того времени о налетах махновцев на транспорт - например, статья Я. Яковлева «Махновщина и анархизм».

Есенин развил традицию «говорящих» фамилий в русской драме, используя подчеркнутую этимологию имен как выразительное средство, ключ к их характеристике: Рассветов, Замарашкин, Чекистов, Чарин. Дворянам Щербатову и Платову дал широко распространенные дворянские фамилии. Если говорить о трех основных персонажах - Рассветове, Чекистове и Номахе, то здесь подразумеваются определенные прототипы, причем фамилии персонажей отличаются от фамилий прототипов и в чем-то сходны с ними. Есенин сделал это, чтобы имя персонажа помогало узнать прототип и одновременно для того, чтобы «увести читателя от прототипа, с именем которого, однако, автор не может расстаться».