Русский реализм

Таким образом, отказавшись от «сильных», «личностных» героев, созданных предшествовавшим литературным развитием и генетически, а отчасти и идейно связанных с общеевропейскими процессами, провозгласив принципиальное равенство всех людей — как носителей общественных черт, как порождения среды — перед судом писателя, изучающего социальные нравы, натуральная школы выдвинула свой сверхтип, своего героя, овладевшего умами и начавшего странствие по страницам книг и по эпохам. Этим героем стал антиромантический, антидемонический рядовой человек. Но стал он им не прежде, чем в его изображение был вложен весь тот пафос протеста, гуманизма и защиты прав личности, который вносился творческим гением человечества до того в образы Гамлета, Дон-Кихота, Фауста, Чайльд-Гарольда, Чацкого, Онегина, Печорина. От первого, инстинктивного восклицания Достоевского: «Не то, не то» — и его совета взглянуть на падающую монету глазами страстно ждущего ее шарманщика прямой путь ведет к эпохе господства «маленького человека» в литературе, усиленного интереса к личности бедного чиновника, а затем и крестьянина. Если в начале 40-х годов натуральную школу не без некоторых оснований обвиняли в пренебрежении к индивидуальности, личности и в однообразно сатирическом подходе ко всем классам общества, то в начале 50-х годов А. Григорьев одним из главных «пороков» этого литературного направления считал уже то, что писатели взяли на себя выражение «мелочной претензии» героев «зловонных углов», возвели «на степень права» их требования и прониклись к ним «исключительною, болезненною симпатией». Уже не отсутствие индивидуальности героя, а избыток ее вменялся в вину писателю.

Главой этого течения А. Григорьев провозглашает Достоевского, но тут же упоминает и И. С. Тургенева, называя его «даровитым автором “Записок охотника”» и заявляя, что он лишь «отдал дань» болезненному направлению натуральной школы в «Холостяке».

Однако между методом обобщения, типизации маленького человека в  произведениях натуральной школы  и изображением народа в «Записках охотника» есть органическое родство. Первый очерк «Записок охотника», в котором, как в зерне, содержались важнейшие идеи, выраженные затем в книге, рисует два характера, двух крестьян, очерченных предельно конкретно, социально и этнографически точно и вместе с тем представляющих основные типы человечества.

В очерке «Хорь и Калиныч» решались все те задачи, которые ставили перед собою авторы физиологических очерков. Здесь давались и точные описания уклада быта и внешности героев, столь характерные для физиологического очерка; герои рисовались как представители своего сословия — крепостного крестьянства, и это было и оставалось главным содержанием очерка. Однако писатель вышел за пределы этого содержания. Герои его оказались не безличными носителями черт среды, а яркими индивидуальностями, способными собою представлять весь народ в его наиболее высоких чертах. Принципиально важно, что при этом они остаются «маленькими людьми», рядовыми крестьянами, разделяющими судьбу всего крепостного люда. Очерк открывается типично «физиологическим» сопоставлением крестьян Орловской и Калужской губерний, но не это этнографическое сравнение, а соединение и противопоставление двух основных психологических типов творческих натур делается сюжетом очерка. Интересна внутренняя близость и глубокое внутреннее различие принципа такого противопоставления у Гоголя в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович и Иван Никифорович» и в очерке Тургенева. Гоголь не устает твердить о противоположности своих героев. Эта противоположность гротескно выражена даже в их внешности, но сопоставление выявляет мнимость их различий. По существу в человеческом, нравственном смысле, как и в социальном, они одинаковы, они варианты одного типа, не только схожие, но целиком совпадающие, идентичные. Герои Тургенева — личности, им и имена даны не только не похожие, но сформированные грамматически по разному принципу (Хорь — образное сравнение, ставшее прозвищем, Калиныч — отчество, ставшее именем). Представляя коренные противоположные типы, они вместе (их связывает нежная дружба) составляют единство, которому имя — человечество. В физиологическом очерке о крестьянах Тургенев нашел новый типологический принцип, наметил характеры, которым суждено было составить внутренний стержень многих великих психологических образов романов 60-х годов. Это типы мыслителя-скептика, способного рационально действовать в практической сфере, но разочарованного и глядящего на жизнь сквозь суровый личный опыт, и вечного ребенка, поэта-пророка, непосредственного, близкого к природе.

С самого начала рассказа о героях, не отрываясь от конкретности, писатель возводит их характеры в высокий, внебытовой ранг. Он подчеркивает, что  его герои — крепостные люди помещика Полутыкина, и дает их господину  характеристику вполне в духе сатирических «физиологических» портретов. Известно, что в целом через книгу «Записки охотника» проходит противопоставление России помещичьей и России крестьянской, но в очерке «Хорь и Калиныч», как и в некоторых других очерках, оно является лишь внешней, первой оболочкой; мир народа настолько поднят над миром господ, что, составляя в социальном и бытовом плане единое с ним общество — крепостную Россию, рисуется как сердцевина и корень жизни страны. В отношении силы и значительности характеров изображенные в «Записках охотника» крестьянин и барин не могут измеряться одним масштабом. Помещик Полутыкин не соотнесен ни с Хорем, ни с Калинычем. Как характеры в рассказе сопоставлены друг с другом Хорь и Калиныч — два крестьянина. Вместе с тем писатель испытывает необходимость выйти за пределы изображаемого мира и найти масштаб для оценки своих героев. Этим масштабом оказываются самые высокие образы, хранимые человечеством как идеалы. «На пороге избы встретил меня старик — лысый, низкого роста, плечистый и плотный — сам Хорь... Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос», — так писатель «представляет» Хоря, и обычное в физиологическом очерке описание внешности становится средством возвышения героя, включения его в ряд характеров, достойных памяти человечества. Такой подход к героям-крестьянам проведен через весь очерк. В журнальном его тексте сопоставительная характеристика двух мужиков закономерно заканчивалась уподоблением: «словом, Хорь походил более на Гете, Калиныч более на Шиллера». Данный в начале очерка «сигнал» высокого поэтического строя, в котором ведется повествование о крестьянах, — сравнение Хоря с Сократом — казался писателю достаточным камертоном, тем более что в очерке содержался еще один эпизод, напоминавший читателю о «масштабе» характера героя. В «Хоре и Калиныче», как затем и во всей книге «Записки охотника», крестьянин выступает в качестве представителя нации, ее наиболее высоких черт, воплощения национального характера. «Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист», — заявляет автор и на основании наблюдений над характером крестьянина приходит к выводу: «Из наших разговоров я вынес одно убежденье,.. что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях. Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед». Таким образом, опять возникает сравнение Хоря с великим человеком, ставшим легендой. Крестьянин своей личностью, индивидуально ему присущими чертами не только напоминает Петра, но и служит оправданием его деятельности, свидетельствует об исторической ее плодотворности.

      60-е годы — эпоха невиданной до того активизации политической и идейной борьбы, ставшей в это время не только основой, но и сюжетом, а нередко и центральной ситуацией романов и повестей; годы художественного «правдоискательства», расцвета литературы факта, очерка, писанного с натуры, были вместе с тем и периодом напряженных поисков прямого, образного воплощения идеала.

Мы видели, как сильны были «идеальные начала» в творчестве Тургенева, который, «встречая» новый эпохальный тип у порога его возникновения, вводил его в литературу, окружал ореолом сочувствия и авторского признания, т. е. осмыслял как реальное воплощение нравственных устремлений общества. В романе «Накануне» Тургенев выразил устами своих героев мечту об общественном подъеме, объединении нации для решения важных исторических задач. Герцен считал, что такой подъем возможен в революционные эпохи, и предполагал, что общее страстное увлечение историческими и социальными проблемами, важными для всех, не исключает борьбы внутри общества. Толстой в «Войне и мире» показал «идеальное» состояние общества, в котором все здоровые силы охвачены единым патриотическим порывом, находятся в апогее нравственного напряжения. Роман «Война и мир», представляющий собою одну из великих вершин реалистической литературы, был насыщен идеальными элементами и идиллическими эпизодами. Выше было отмечено, что идеальный аспект присущ характеристике Андрея Болконского и Пьера Безухова, и определено различие идеальной природы этих образов. Идеальна дружба героев, возвышенна и поэтична их любовь к одной и той же девушке, воплощающей начало женственности в романе, — Наташе Ростовой. Сцены жизни Ростовых в Отрадном и семейная идиллия эпилога составляют органическое единство с картинами войн и исторических катаклизмов. Эти проникнутые настроениями мира и нравственного благополучия эпизоды занимают большое и важное место в образной системе романа и связаны с самым существом исторической его концепции. Не случайно одно время Толстой предполагал назвать роман «Все хорошо, что хорошо кончается». За разрушительными столкновениями народов, стихийно пришедших в катастрофическое движение, должен также неотвратимо наступить период восстановления сил наций, восполнения их человеческих ресурсов. Подобно тому как в дни войны герои романа Толстого, преследуя свои личные цели, живя «личными» интересами, участвовали во всенародном деле отражения неприятеля, защиты своих очагов и своей родины, так в последующий период, создавая семьи в стремлении к личному счастью, они приобщаются к общенародной жизни. В недрах их семей, в детских их домов зреет историческое будущее. Семейная идиллия вырастает из исторической эпопеи и предшествует ее новым этапам, готовит их. Мирная жизнь и процессы, предвещающие ее цветение в самые разрушительные моменты исторических сдвигов, в романе связаны с образом Наташи. Она естественно становится средоточием повествования в идиллических эпизодах. Поэтому нельзя рассматривать «материнскую экзальтацию» Наташи в эпилоге романа как момент тенденциозного искажения автором образа героини в полемических целях. В дни, когда смерть, убийство, «наступление» человеконенавистничества в образе мародерствующей французской армии, казалось бы, торжествуют, во время оставления Москвы (характерно, что, передавая во впечатляющих картинах вандализм французских войск, Толстой нашел нужным поместить здесь же изображение расправы графа Ростопчина с Верещагиным) Наташа дает окружающим ее добрым, хорошим людям урок нравственной самостоятельности, спасая раненых и жертвуя ради этого имуществом семьи. В этом поступке выражается ее «историческое» призвание как защитницы и хранительницы жизни. Далее ей предстоит сделать попытку вернуть к жизни Андрея Болконского, противопоставить свою любовь к матери бессмысленной беспощадности войны в момент гибели Пети. Таким образом, Наташа эпилога лишь «подводит итог» характеристике героини, венчает ее.

Первым писателем, который понял  в полной мере значение идеального начала в современной реалистической литературе, был Чернышевский. Это  сказалось в его статье о Толстом.

Реалистический роман, в котором  Чернышевский в образной форме выразил  свой социалистический идеал, — роман «Что делать?» — был сознательно ориентирован на традицию мировой утопической литературы и явился новаторским переосмыслением и развитием жанра утопии.

Говоря о романе «Что делать?», критики-марксисты неоднократно отмечали его связь с традицией утопической литературы. А. В. Луначарский утверждал, что молодой советской литературе следует учиться у Чернышевского, что нам нужны романы в духе и в стиле романа «Что делать?», и пояснил свою мысль: «Владимир Ильич как-то бросил такую золотую фразу: плох тот большевик, который никогда не мечтает... Часто говорят: мы построим социализм; но даже сколько-нибудь конкретное представление, что же это такое будет, утеряно или вычитывается из плохих или устаревших по существу утопических романов. Нам нужны наши утопические романы. Наши беллетристы считают нужным вращаться только в действительности. Чернышевский же, как революционер, не мог вместиться в рамки настоящего. Подлинный смысл его роман приобретает только в живой связи с будущим».

Роман «Что делать?» содержит наиболее полное и наиболее всестороннее изложение социалистических идеалов Чернышевского. Говоря об утопизме «Что делать?», мы разумеем не «мечтательность» идеала автора романа и даже не особое качество социалистических теорий его как идеолога крестьянской революции, не видевшего реальных форм перехода к социалистическому обществу, не понимавшего роли пролетариата в этом историческом процессе, а прежде всего особую художественную форму, в которой автор излагает и пропагандирует систему своих социальных взглядов. Конечно, близость художественной системы романа Чернышевского к традиции мирового утопического романа находится в зависимости от характера его воззрений. Ведь не случайно роман-утопия стал излюбленным жанром уже первых утопических социалистов. Маркс и Энгельс, раскрывая историческую обусловленность и реальное содержание фантастики Фурье, относили его произведения к социально-утопическим романам, которые «проникнуты подлинно поэтическим духом». Говоря о значении утопического социализма, идеи которого в начале XIX в. все более и более охватывали умы европейцев, Маркс и Энгельс писали в «Коммунистическом манифесте»: «Это фантастическое описание будущего общества возникает в то время, когда пролетариат еще находится в очень неразвитом состоянии... оно возникает из первого, исполненного предчувствий порыва пролетариата к всеобщему преобразованию общества».

Образно-утопическая форма воплощения общественного идеала рассматривается  Марксом и Энгельсом не только как выражение исторической ограниченности концепций утопических социалистов, но и как предвестие нового, научного метода разработки социалистического  идеала, который стал возможным лишь на более высоком этапе развития общества.

Живое ощущение исторического сдвига, наглядно совершающегося социального  переворота («все переворотилось», по словам героя Л. Толстого) было характерно для русской литературы 60-х годов. Оно усиливало активность нравственных и идейных исканий писателей, их веру в значение убеждений, позиции отдельной личности. Несколько жестоких общественных переломов и даже попятных движений, пережитых поколением шестидесятников, возбудили критическое, аналитическое начало, начало развития теоретической мысли, испытавшей второй, после 1848 г., исторический толчок в начале 60-х годов.

Стремление к обнажению сути общественных явлений, к разоблачению обманов, иллюзий, свержению старых и ложных авторитетов, проверке аксиом было присуще мыслящим людям 60-х  годов не в меньшей степени, чем  жажда выработки и утверждения  новых политических и нравственных идеалов, потребность увидеть воочию их реальное воплощение. Революционная  действительность, действительность революционной  ситуации, создавала возможность  формировать совершенно оригинальные идеологические системы, новые методы рассуждения, новые художественные структуры. Художественный анализ и  живописание общества в его статике, разложение его на элементы сменилось  рассмотрением форм его эволюции, и сами элементы, из которых для  писателей предшествовавшей эпохи  складывалось общество, обрели изменчивость, подвижность.

Социальные группы в ходе общего изменения структуры общества меняли свои веками определившиеся отношения. Крестьяне огромными массами  уходили от земли, образуя новый  класс — рабочий, помещики сплошь и рядом уступали свою власть над  деревней кулаку, торгашу или промышленнику.

Литературные сюжеты, сложившиеся  в 40-е годы в устойчивые социально-событийные обобщения (горести бедных людей  или униженных и оскорбленных тружеников в большом городе, разорение  крестьянина, карьера чиновника  и т. д.) внезапно обнаружили способность к видоизменению, их внутренняя динамика и содержание раскрылись в своей исторической относительности. Разорившийся, обреченный на гибель крестьянин «возрождается» как рабочий и через неисчислимые страдания приходит к новой жизни, открывающей перед ним новые исторические горизонты (Решетников), «маленький человек» проявляет себя как потенциальный хищник, втайне мечтающий о том, чтобы компенсировать свое социальное унижение за счет угнетения другого (Достоевский). Борьба за существование бедняка-ремесленника становится своего рода «карьерой». Приспосабливающийся рабочий становится мещанином или консервативным бюрократом, опорой реакции, но сын его вырастает в мыслителя-идеолога, отвергающего те устои общества, которые охраняет его отец (Помяловский). Карьера дворянина сближается с профессиональным ростом разночинца (Толстой, Чернышевский).