Система рассказчиков в цикле рассказов Н. В. Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки»

Характеристика рассказчиков дается в «Предисловии» и принадлежит Рудому Паньку. В этой характеристике мы наблюдаем взаимоотношения категорий «реального» и «фантастического». 

Авторитетом искусного рассказчика пользуется дьяк Фома Григорьевич. На него Пасичник ссылается как на лицо почитаемое и известное не только в Диканьке: «Вот, например, знаете ли вы дьяка Диканьской церкви, Фому Григорьевича? Эх, голова! Что за истории умел он отпускать!»32 Неопровержимыми доказательствами является то, что Фома Григорьевич не так, как прочие «мужики хуторянские» и даже «люди его звания», чистил сапоги «лучшим смальцем», утирал нос «опрятно сложенным белым платком, вышитым по всем краям красными нитками», и «складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую долю». И это подробности в глазах Пасичника имеют не малую значительность: если Фома Григорьевич серьезен, аккуратен и точен в таких мелочах, то тем более он серьезен, правдив и точен в своих рассказах. Юмористические детали портрета рассказчика сообщают ему абсолютную достоверность и реальность этого образа. Таким образом, в «Предисловиях» сообщено самое главное о Фоме Григорьевиче: он не только принадлежит хутору Диканьке, но особо выделен и почитаем здесь. 

На противопоставлении Фоме Григорьевичу строится характеристика другого его повествователя – Макара Назаровича. По имени он назван только раз. Но читателям сообщено прозвище, полученное гостем из Полтавы в Диканьке: «панич», либо «панич в гороховом кафтане». Такое прозвище дано не случайно и указывает нам на определенное отношение к этому рассказчику. Оно напоминает о контрастном Диканьке мире, и тем самым сближает Макара Назаровича с чуждым ей Петербургом, т.е. с фантастическим миром. 

Если Фома Григорьевич представлен как умелый и правдивый рассказчик, то по контрасту с ним «панич» определяется как сочинитель рассказов, полных невероятными фантастическими событиями. 

Как видим уже из «Предисловий», разграничение в первой части книги не условно: возвеличивание одного и развенчание другого соответствует полемической задаче автора – противопоставлению двух миров и соответствующих им типов сознания, каждый из которых воссоздается в цикле и соотносится либо с литературной, либо с народно-поэтической традицией. Стоит отметить, что к 30-м годам интерес к народному материалу усиливается, так как в нем находят живой образ народного мышления, в котором видят непосредственно эстетический идеал в  противопоставлении  окружающей действительности, в данном случае, Петербурга.33

2.3. Повествовательная манера рассказчиков

Обратим внимание на повествовательную манеру каждого из рассказчиков. 

В первой части книги «паничу в гороховом кафтане» принадлежат две повести – «Сорочинская ярмарка» и «Майская ночь, или Утопленница». Необходимо отметить, что их общность создается очевидной близостью сюжетных мотивов, композиционных и стилевых приемов.  
Это же отмечает и Ю. В. Манн, который классифицирует повести первого сборника на 2 типа по временному плану. «Сорочинская ярмарка» и «Майская ночь…» в этом отношении относятся к современности и, следовательно, строятся иначе, чем повести, относящиеся к прошлому.

В «Сорочинской ярмарке» действие происходит «лет тридцать…назад», в начале 19 века. Около этого времени происходят и события «Майской ночи…». И Ю. В. Манн утверждает, что «большей точности и не требуется, важно уже то, что это наше время, время читателя, которое противоположно прошлому».34

Данный исследователь сегодняшний временной план выявляет и в организации материала. «Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад… Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки?..»35 То есть читатель Гоголя может принять участие в ярмарке как ее современник и очевидец.  
Здесь же мы видим и изысканную литературную речь «панича», в отличие от рассказов Фомы Григорьевича. 

В сюжеты той и другой повести вводятся предания: в «Сорочинской ярмарке» - о красной свитке, в «Майской ночи» - о панночке. Но в этих повестях, рассказанных Макаром Назаровичем, фантастика не ограничивается наличием народных преданий и слухов. Эти произведения полны фантастическими событиями, не поддающимися логичному объяснению. 

В «Сорочинской ярмарке» фантастический аспект в первую очередь связан со слухом о появившейся «между товаром» красной свитке, воплощающей собою сатану. Но в то же время мы узнаем об уговоре Грицько с цыганами, обещавшими ему преодолеть все препятствия к свадьбе с Параской. Так же остается загадкой, как именно выразилось участие цыган в каждом из последующих чудес: «страшная свиная рожа» в окне; «красный обшлаг свитки», который Хивря подала Черевику вместо рушника; «красный рукав свитки» вместо коня в узде у Черевика (важно здесь, что именно рукав, а не вся свитка целиком, так как Черевик только что подумал об этом рукаве: «Неугомонен и черт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава…»; и все дальнейшие события.36 

Подобное введение фантастического элемента в сюжет мы наблюдаем и в «Майской ночи». Здесь также, как и в «Сорочинской ярмарке», происходят необычные события, которые можно было бы приписать к делам парубков: каким образом свояченица, которая только что сидела в хате с Головой, попала на улицу и оказалась запертой в сарае; затем свояченица оказывается пойманной и запертой вторично, не понятно, как удалось подменить ею пойманного перед тем предводителя парубков. Объяснить, как парубки смогли всё это проделать, невозможно. 

Действие в обеих повестях развивается стремительно – в течение вечера и ночи, и разворачивается как весёлое театрализованное представление. И Ю. М. Лотман говорит о том, что бытовое действие развертывается в пределах театрализованного пространства и являет собой быструю смену сцен-диалогов, в которых речь рассказчика сведена до минимума: он лишь короткими репликами, напоминающими драматургические ремарки, комментирует ход действия, которое развивается как бы самостоятельно. 37

Проанализировав повествовательную манеру Макара Назаровича, стоит отметить, что повести «Сорочинская ярмарка» и «Майская ночь, или Утопленница» сходны не только сюжетными мотивами и временным планом. Сходство ещё выявляется и в отношении к литературной традиции, а не к народно-поэтической. «Панич» передает нам истории, полные фантастичности, не поддающейся объяснению с точки зрения народного сознания. Рассказчик сам не верит в свои «сочинительства», то есть относится к ним как к сказке. В отличие от Макара Назаровича, повести Фомы Григорьевича носят противоположный характер.

Фоме Григорьевичу принадлежат в цикле 3 повести: «Вечер накануне Ивана Купала», Пропавшая грамота», «Заколдованное место». Их связь друг с другом, и прежде всего их жанровое единство, отмечены общим для них подзаголовком – «Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви». Наибольшую конкретность среди рассказчиков «Вечеров» приобрел облик дьячка Фомы Григорьевича, — любителя поболтать, рассказать маловероятную историю, сдобрив ее изрядной дозой своих рассуждений. В нем показана и «ученость», и провинциальная благовоспитанность сельского дьячка, прочно связанного с деревенским бытом. Рудый Панько умиляется этой ученостью и благородным обращением дьячка, высказывая чисто народное понимание его образованности: «Вот, например, знаете ли вы дьячка диканьской церкви, Фому Григорьевича? Эх, голова! Что за истории умел он отпускать! Две из них найдете в этой книжке». Во вступлении к «Вечеру накануне Ивана Купала» Фома Григорьевич охарактеризован следующим образом: «За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он до смерти не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда, если упросишь его рассказать, что сызнова, то, смотри, что-нибудь да вкинет новое или переиначит так, что узнать нельзя». С самого начала читатель предупрежден, что в повести многое принадлежит фантазии рассказчика, его любви «вкинуть» что-нибудь от себя.

Рассказчик постоянно пускается в, казалось бы, ненужные отступления от основной темы, но эти отступления, эта словоохотливость и придают художественную выразительность рассказу, так как из них возникает конкретная и вместе с тем типическая картина жизни украинского села. В то же время эти, казалось бы, излишние, подробности и отступления характеризуют самого рассказчика, превращают его в реальный, конкретный персонаж, воспринимаются как круг его, рассказчика, а не автора наблюдений, ограниченных умственным горизонтом рассказчика, его представлениями о жизни. 38

Указание на «быль» здесь не случайно. По определению В. Я. Проппа39, «были», или «былички», «бывальщины», - «это рассказы, отражающие народную демонологию. В большинстве случаев эти рассказы страшные: о леших, русалках, домовых, мертвецах, привидениях, заклятых кладах и т.д. Уже название их говорит о том, что в них верят. Сюда относятся также рассказы о чертях, об оборотнях, ведьмах, колдунах, знахарях и т.д.» Поэтому былички носят характер свидетельского показания: то есть рассказывается о пережитом самим рассказчиком, либо делаются ссылки на авторитет того лица, от которого он об этом случае слышал.  
Именно таким повествователем представлен Фома Григорьевич. Его речь построена на характерных приемах былевого рассказа. Он, безусловно, верит в истинность слышанных им историй и в подтверждение их достоверности ссылается на авторитет деда: «Но главное в рассказах деда было то, что в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни скажет, то именно так и было».40 Этот и близкие ему мотивы повторяются в речи Фомы Григорьевича неоднократно вместе с уверениями в правдивости рассказываемых историй, частой апелляцией к авторитету деда, божбой с характерным для нее сопровождением, типа: «Дед мой (царство ему небесное! Чтоб ему на том свете елись одни только буханцы пшеничные, да маковники в меду) умел чудно рассказывать».41 Повторяются и типичные для «были» формулы: «Как теперь помню – покойная старуха, мать моя, была ещё жива…»; «Что было далее не вспомню»; «Раз,- ну вот, право, как будто теперь случилось…» За такого рода «припоминаниями» обычно следует изложение деталей, уточняющих место, время, обстановку действия и характеризующих его очевидцев или участников. Сообщая, например, о тётке деда в «Вечере накануне Ивана Купала», Фома Григорьевич вспоминает, что её шинок находился «по нынешней Опошнянской дороге». Подобные сведения он приводит о самом хуторе, в котором «произошли необыкновенные события». То же в «Пропавшей грамоте» и «Заколдованном месте».  
Такие приемы используются для подтверждения достоверности рассказа. На этом принципе основано всё повествование. Но особенно показательны в данном случае начала всех повестей, принадлежащих Фоме Григорьевичу. Именно в началах и сосредоточены, по преимуществу, указанные выше традиционные для «были» мотивы. В «Вечере накануне Ивана Купала» рассказывается о хуторе, каким он был «лет – куды! Более чем за сто» и о том, что там же «была церковь, чуть ли ещё, как вспомню, не святого Пантелея. Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец Афанасий». В «Пропавшей грамоте» такой же смысл имеет сообщение Фомы Гигорьевича о необычной по тем временам образованности деда, а в последней «были» - «Заколдованном месте» - этой цели служат воспоминания рассказчика об одном из эпизодов своего детства. 

Подобные ссылки на когда-то происходившие события интересны ещё и во временном отношении. В классификации Ю. Манна эти повести относятся к прошлому. «Действие однородно и во временном отношении (это прошлое),- утверждает исследователь,- и в отношении фантастики (не концентрирующейся в каком-либо одном временном отрезке, а распределяющейся по всему действию)». 42 
Нельзя не согласиться с таким подходом к воплощению фантастического в этих произведениях, так как фантастическое здесь имеет общие черты и не локализуется в одном месте. 

В пространственном отношении стоит отметить некое пересечение волшебного и обыденного миров. Так, в «Заколдованном месте» дед, попав через двери в волшебный мир, и не почувствовал разницы: все предметы и их расположение ему знакомы. «Начал прищуривать глаза – место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! Да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря».43 Но когда дед пришел на то же самое место в обыденном мире, начались страшные несоответствия пространства: «Вышел и на поле – место точь-в-точь вчерашнее: вон и голубятня торчит; но гумна не видно… Поворотил назад, стал идти другою дорогою – гумно видно, а голубятни нет!»44 

Лотман пишет: «Эти миры очень похожи, но сходство их лишь внешнее: сказочный мир как бы притворяется обыденным, надевает его маску… Сказочный мир «надевает» на себя пространство обыденного. Но оно явно не по его мерке: разрывается, морщится и закручивается».45 

Другой пример подобной деформации пространства мы наблюдаем в «Пропавшей грамоте»: герой не может попасть вилкой с ветчиной себе в рот – «по губам зацепил, только опять не в свое горло».46 Это можно растолковать и растяжением пространства, и тем, что дед и нечистая сила находятся в разных, каждый в своем, взаимоперекрывающихся пространствах. 

Отличительная особенность повестей Фомы Григорьевича характеризует прежде всего сознание самого рассказчика, поскольку сюжетные мотивы и ситуации включены в его речь, передаются через его восприятие.  
Если «панич» оказывается в положении стороннего наблюдателя по отношению к миру Диканьки, о котором он повествует, то в историях «дьячка ***ской церкви» этот же мир освещен изнутри. Всему, о чем рассказывает Фома Григорьевич, будь то описание героя, события, пейзажа или обстановки действия, он находит близкие его слушателям соответствия в явлениях и фактах их собственной повседневной жизни.

В «Вечере накануне Ивана Купала», говоря о красоте Пидорки, рассказчик прибегает к такому сравнению: «…брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей…»47 Этим же способом передается и состояние Петруся: «Я думаю, куры так не дожидаются той поры, когда бабы вынесут им хлебных зерен, как дожидался Петрусь вечера»48. Все это свидетельствует о том, что сказ Фомы Григорьевича больше приближен к народному сознанию и народной традиции, а следовательно и к реальной действительности, чем книжная, фантастическая и неестественная речь «панича».