Тетралогия Виктора Пелевина как метатекст («Чапаев и Пустота», «Generation «П», «Числа», «Священная книга оборотня»)

     Таким  образом, мнение «экспертов» позиционируется постмодернистом как заведомо предвзятое, обусловленное их положением в государственной системе. Неудивительно, что оценка ими рассматриваемому тексту, написанному с совершенно противоположных позиций, дана самая разгромная. Если в «Чапаеве и Пустоте» предисловие приписано тибетскому ламе – лицу, которому автор симпатизирует, и в его рецензии «подделкой» объявляется идеологизированный продукт социального  заказа – роман Д. Фурманова «Чапаев», то во вступлении к «Священной книге оборотня» право голоса предоставлено персонажам, вызывающим у писателя неприязнь, поэтому «неумелой литературной подделкой» [СКО, С. 3] в их «Комментарии» назван близкий своему создателю текст о духовных поисках и прозрении лисицы А.

     Любопытно отметить, что позиция «экспертов» точно отражает реальное отношение определённой части литературной критики не только к рассматриваемому роману, но и ко всему творчеству Пелевина. Так, по их мнению, представленный текст «не заслуживает <…> серьёзного литературоведческого или критического анализа» [СКО, С. 5]. Неоднократно звучали в адрес писателя упрёки в «дурном слоге» (А. Архангельский,

А. Слаповский, М. Свердлов), на «инфантилизм» постмодерниста указывал П. Басинский. Примечательно, что интертекстуальный характер собственных произведений, наличие в них «густой сети заимствований, подражаний, перепевов и аллюзий» [СКО, С. 5] и связанная с этим проблема аутентичности вполне сознаются самим Пелевиным.

     Однако, пожалуй, самым интересным представляется  заявление «экспертов» о «псевдовосточной метафизике, шапочным знакомством с которой автору не терпится похвалиться» [СКО, С. 5]. На наш взгляд, повторение этого обвинения писателем носит иронический характер и может служить косвенным свидетельством в пользу того, что степень знакомства анализируемого автора с религиозно-философскими учениями Востока значительно глубже, чем это представляется некоторым критикам. Имеется в комментарии и ещё одна «шпилька» в адрес литературоведов, содержащая обвинение в некомпетентности уже по отношению к ним самим. Таково упоминание о том, что, расшифровывая вышитую на майке надпись «скuf», автор целой монографии М. Лейбман воспринял это слово как анаграмму английского ругательства «fuck», ибо стихотворение А. Блока «Скифы» «судя по всему, не читал» [СКО, С. 4], поскольку очевидную цитату из него на спине той же футболки («да, азиаты мы») распознать оказался не в состоянии.  Сама цитата, кстати сказать, помещена писателем на майку своей восточной героини далеко не случайно и служит способом выражения его позиции в постоянном споре русской интеллигенции о геополитическом расположении России.

     Тонкая  ирония звучит в словах о  «серьёзных и состоявшихся в  жизни людях» [СКО, С. 5], ибо собственное представление Пелевина о том, что значит состояться в жизни, кардинально отличается от мнения по этому поводу «экспертов». Использованный ими ярлык «неудачник», который они стремятся навесить на автора «текстового файла», явно отсылает читателя к «Generation «П» и статье Че Гевары, где при описании механизма мышления клетки экономического организма («орануса») говорится о выдаваемом им при соответствующих обстоятельствах флажке «loser» («неудачник»). Наконец, заключительная, откровенно издевательская фраза «Комментария» о «радостной песне» может быть с одинаковым успехом прочитана и как свидетельство тупости милиционера, и как самореклама ведущего.

     Таким  образом, «Комментарий эксперта» позволяет Пелевину заранее предоставить читателям возможные отрицательные отзывы о романе, а также свести счёты с литературной критикой, показав предвзятость и некомпетентность её авторов.

     Вместе  с тем предисловие, написанное не лисой, а посторонними людьми, выполняет ещё и важную сюжетообразующую функцию. С его помощью писатель делает последние штрихи к финалу романа, который остался за кадром повествования А Хули, ибо поведать о том, как выглядело познание собственной природы со стороны и что было после прыжка с трамплина, лиса в своих записках не могла: они были закончены ещё до финального путешествия в Битцевский парк.

      Тот же «Комментарий» даёт ключ к идее романа, позволяя соотнести прозрение лисы А (кстати, имя её оказывается в данном контексте весьма значимым: в тибетском буддизме «А» - священный звук, символизирующий трансцендентную мудрость – пустоту – изначальное состояние человека) с реализацией радужного тела (тиб. гью-лу), которая достигается посредством практики учения дзогчен. Внешними признаками этой реализации являются уменьшение и исчезновение обычного тела и появление радуг, о которых говорится в предисловии.

     Знаменательно, что в виде «радужного потока» изображает писатель и символ нирваны - Условную Реку Абсолютной Любви (Урал) - в романе «Чапаев и Пустота». Но если в первой книге тетралогии просто говорится о том, что поток светился «всеми цветами радуги» [ЧП, С. 381], то в заключительном тексте упоминаются «пятицветные» [СКО, С. 3] радуги (по числу элементов бытия в древнеиндийской системе мироздания), а в некоторых из них по шарообразности и просвечиванию цветов друг сквозь друга просвещённый читатель может узнать так называемые «тигле» – дзогченовкие символы очищенных воды, огня, земли, воздуха и пространства. Любопытно также, что данный символ возникает и в романе «Generation «П», где на майке Гиреева оказывается изображена «большая буква «А» в центре радужного круга» [GП, С. 297], а кроме того, о дзогчене  напоминает имя сына этого героя – «Намхай», отсылающее к современному держателю данного учения Намкаю Норбу Ринпоче.

     Космический масштаб придаёт повествованию и первый из двух эпиграфов, предпосланных тексту:

В чистом безветрии звёздных пространств

Много у Господа светлых убранств [СКО, С. 6].

     Несмотря  на то, что «неизвестный источник», из которого этот эпиграф, если  верить автору, взят, восходит, очевидно, к Евангелию и происходящему из него расхожему выражению «У Бога обителей много», писателя в нём интересует не столько собственно христианский смысл (ибо представление о Боге последовательно опровергается им на протяжении всего творческого пути), сколько идея безграничности и таинственности мира. Стоит заметить также, что возникающие в двустишии «звёздные пространства» сразу же напоминают читателю о только что завершившемся «Комментарии», где сказано о том, что трава вокруг трамплина, с которого А Хули сделала свой прыжок в бездонное, выгорела в форме «правильной пятиконечной звезды» [СКО, С. 4]. Значимо, что в самом тексте перевёрнутая пятиконечная звезда упоминается как символический знак «сверхоборотня», своеобразное «лисье распятие», символизирующее «искупление лисьих грехов» [СКО, С. 302].

     Таким образом, это не только указание на «звёздные пространства» - те непостижимые сферы, куда ушла лиса, но и ещё одно доказательство её реализации. Характерно, что подобную нагрузку получает звезда у Пелевина и в романе «Чапаев и Пустота», где командир награждает осознавшего пустоту Петра «орденом октябрьской звезды» с собственной груди [ЧП, С. 371]. Объяснение происхождения этого символа даёт в упомянутом тексте Барон фон Юнгерн: по его легенде, Будда Шакьямуни достиг просветления в октябре, когда «поднял взгляд на небо и увидел в нём яркую звезду» [ЧП, С. 271].

     Второй  эпиграф к роману, представляющий  собой цитату из стихотворения, сочинённого героем романа В. Набокова «Лолита» Гумбертом  Гумбертом, устанавливает интертекстуальную связь с этим произведением и способствует созданию объёмного образа главной героини – лисицы.  Как и набоковскую Долорес Гейз, А Хули можно назвать «нимфеткой». Во-первых, она похожа на четырнадцати-семнадцатилетнюю («ближе к четырнадцати» [СКО, С. 10]) девушку внешне, то есть почти попадает в обозначенные поэтом возрастные границы «9-14» [Набоков, С. 96]. Во-вторых, она даже в большей степени, чем набоковская героиня, обладает не человеческой, а именно демонической, «нимфической» сущностью. Наконец, как и Лолита, А Хули вызывает у мужчин «сильные и противоречивые чувства» [СКО, С. 10]. Знаменательно также, что ставшее источником для эпиграфа стихотворение набоковского героя цитируется в тексте ещё раз [С. 62-63], а помимо сопоставления А  Хули с Лолитой, тем более интересным, что пелевинской героине столько же лет, сколько набоковской – дней, автор ещё и проводит параллель между лисой и Гумбертом Гумбертом, ибо их обоих «гложет тоска по утраченной красоте и смыслу» [СКО, С. 61].

     Показательно, что производное от набоковского понятия слово «нимфета» возникает и в третьем романе тетралогии – «Числа», где, кстати,  говорится о том, что названная так возлюбленная главного героя тоже не вполне попадала в установленные (правда, на сей раз уже Стёпой, а не автором «Лолиты») возрастные барьеры: «Ей было двадцать семь лет, что выходило за границы обозначенной Стёпой возрастной зоны от девятнадцати до двадцати пяти, в которой Стёпа подбирал своих нимфет» [Ч, С. 64]. Встречается в романе и точное повторение набоковского термина: в другой главе сказано, что  в «коктеле свойств» Мюс было «что-то от запретной прелести нимфеток» [Ч, С. 77].

      Имеются в «Священной книге оборотня» и метатекстуальные высказывания о создаваемом  тексте. По большей части они реализуют всё тот же приём «опережающей оценки». Так, лиса сама отмечает и объясняет  своеобразие проявившегося в тексте стремления его автора разбивать всё на пункты и подпункты [СКО, С.46],  даёт оценку своему объявлению («взыскательный критик назвал бы его компиляцией» [СКО, С. 49]), обосновывает необходимость рассказа о Павле Ивановиче [СКО, С. 54], отмечает, что в своём письме о жизни в России сестре Е «сгустила краски» [СКО, С. 105].

     Знаменательно, что присутствует в тексте  и вставная главка – исследование лорда Крикета о чакрах, с помощью которого писатель даёт «экстрасенсорное» объяснение происхождения сверхоборотня. (Здесь важно отметить, что глубина этого откровения подвергнута в романе сомнению: сама героиня затем говорит о нём: «Лорд Крикет только звон слышал. И то недолго» [СКО, С. 301]).

     Как  и во втором романе тетралогии, подвести итог сказанному в  «Священной книге оборотня» позволяет  появляющееся в её конце резюме,  в данном случае - отрывок из  стихотворения, сочинённого лисой, имеющий метатекстуальный характер и являющийся прямым обращением к читателю:

Не будь бескрылой мухой с Крайней Туле,

Не бойся ночи, скрывшей всё вокруг.

В ней рыщут двое – я, лиса А Хули,

И пёс П…здец, таинственный мой друг… [СКО, С. 376]

     Первая  строчка его отсылает читателя к описанному лисицей А в письме  своей сестре «мрачному северному развлечению» [СКО, С. 103], во время которого муху, оборвав ей крылья, сажают на конец крайней плоти. Важно отметить, что игра эта, по мнению А Хули, представляет собой «медитацию над   безысходностью  существования,  одиночеством   и    смертью»           [СКО, С. 103]. Примечательно также, что сравнение читателя с мухой впервые используется Пелевиным ещё в «Жизни насекомых», где мотылёк Дима, размышляя о том, что вызывает жалость у духовных мертвецов, произносит знаменательную фразу:  «Если мертвецу показать <…> муху на липучке, то его вырвет. А если показать ему эту же муху на липучке под музыку, да ещё заставить на секунду почувствовать, что эта муха – он сам, то он немедленно заплачет от сострадания к собственному трупу» [ЖН, С. 66].                                                     

     Таким  образом, вводя в текст романа  отрывок стихотворения, автор вновь  отождествляет читателя с мухой, призывая его не полагаться  на судьбу, не быть безвольной  игрушкой в руках неведомых, но  далеко не дружественных сил  и не ждать от них того  момента, когда, возможно, выяснится, что разновидность игры, в которую он оказался вовлечён, называется «Китеж духа» [СКО, С. 103-104]. Примечательно также, что третья и четвёртая строки отрывка отсылают читателя и к роману «Числа», где банкир Стёпа после встречи с агностиком задумывается о том, «какие жуткие люди рыщут в потёмках за границей обеспеченного мира» [Ч, С. 164]. Последняя фраза является, конечно, образцом неподражаемой пелевинской иронии, зачастую снимающей серьёзность затрагиваемых постмодернистом проблем и требующей отдельного исследования.

Заключение

     Завершая  исследование особенностей художественной  структуры четырёх романов Пелевина, отметим, что проведённый нами  анализ, прежде всего, указал на  тождество жанра и близость  времени создания текстов, а также позволил выявить сходные особенности построения системы образов в данных текстах. Важнейшими чертами, свидетельствующими о близости  рассмотренных произведений друг другу, являются присутствие центрального хронотопного образа, стандартная схема расстановки «действующих лиц», сходство главных героев, типологическое родство второстепенных персонажей, наличие переходящих из одного произведения в другое сквозных «действующих лиц». 

     Кроме того, в пользу подхода к «Чапаеву и Пустоте», «Generation «П», «Числам» и «Священной книге оборотня» как к некому сверхтекстовому единству свидетельствуют наличие в них повторяющихся мотивов, важнейшими из которых являются  мотив иллюзорности бытия, мотив хаоса, мотив непонимания и одиночества, мотив болезненности существования, мотив обманчивости красоты, мотив вырождения современной культуры. Значительная часть из них заимствована из восточных религиозно-философских учений, в частности буддизма, другие же «смысловые повторы» органично вписываются в общую фрагментированную, хаотичную и лишённую единого организующего начала постмодернистскую картину мира.

     К  числу других характерных поставангардных  черт рассматриваемых текстов  относятся широкое использование  образности, связанной с низом человеческого тела, употребление табуированной лексики, изображение сексуальных извращений (у Пелевина они предстают как модель отношений власти и народа), а также деконструкция европейских философских воззрений и христианских религиозных верований. Важно отметить, что и активное использование буддийских аллюзий (как и вообще аллюзийность и цитатность в качестве базового принципа создания текстов), тоже можно считать постмодернистской приметой, поскольку «канонический» пересказ слов Будды часто сочетается в творчестве рассматриваемого автора с новым осмыслением основных идей этого учения и его, мягко говоря, нетрадиционным изложением (благо в буддизме, в отличие от христианства, подобное вольное отношение к священным текстам допускается и не считается кощунством). Ещё раз подчеркнём, что сказанное справедливо для всех четырёх романов Пелевина.