Имперское как национальное: проекты национальной идентичности в русской мысли конца XIX – начала XX века

Современные исследователи выделяют два основных типа национализма: государственный (гражданский) – от имени политической общности, обладающей референтной культурой; иэтнокультурный – от имени этнической общности, но с политико-государственническим компонентом. Применительно к российской имперской традиции уместно говорить о втором типе.

Резюмируем вышесказанное. Национальная идентичность рассматривается в данном исследовании с позиций конструктивистского подхода.

1.  Национальная идентичность является частью социальной идентичности (тождественности человека и социальной реальности, в которой он живет).

2.  Учитывая, что интерсубъективная социальная реальность конструируется посредством объективации субъективных процессов и смыслов, понимание национальной идентичности предполагает анализ представлений (веры) людей в определенные объединяющие начала своего национального коллектива.

3.  Национальная идентичность является «социокультурной переменной», имеет процессуально-динамический характер и дискурсивную природу.

4.  Национальная идентичность представляет собой легитимацию определенного институционального порядка, каковым является нация.

5.  В соответствии с приведенными теоретическими положениями под национальной идентичностью мы будем понимать социально-психологический и социокультурный феномен, подразумевающий сознательное самоопределение личности на основе осмысления и переживания своей принадлежности к нации в зависимости от того, что считается нацией в данном социокультурном контексте.

6.  Национальная идентичность может конструироваться «экспертами» в виде проекта (определенного понимания мира, программы деятельности человека или общности людей, направленной на достижение некоего результата).

7.  Структура национальной идентичности включает в себя когнитивный (познавательный) и аксиологический (оценочный) компоненты, которые могут быть рассмотрены как структурные части проекта национальной идентичности.

8.  Исследуя проекты национальной идентичности в контексте российской истории, под их когнитивным аспектом мы будем подразумевать идею нации (философское обоснование сущностных характеристик нации); под аксиологическим – национальную идею (философское обоснование ментальных характеристик и смысла бытия конкретной социокультурной общности, которая категоризуется как нация). Анализировать мы будем преимущественно когнитивный аспект национальной идентичности, т.е. интерпретации идеи нации.

9.  В популяризации того или иного проекта национальной идентичности особая роль принадлежит национализму, который рассматривается нами как масштабное организованное социальное действие, направленное на реализацию конкретного проекта национальной идентичности.

1.2 Культурно-историческая  динамика российского проекта  имперской идентичности: от универсализма  к локализму

Начиная с XVI столетия, российское государство официально позиционировало себя как империю. Попытаемся разобраться в базовых идеях имперской идентичности, логике ее конструирования, специфике трансформации, внутренних противоречиях.

Придерживаясь утвердившегося в современной науке определения, под империей мы будем подразумевать «сложное государственное образование (сверхгосударство), унитарное объединение разнородных частей с имперским центром», имеющее полиэтнический, поликультурный и поликонфессиональный характер. В таком ракурсе империя выступает как конкретно-исторический способ существования цивилизации.

Однако для более  глубокого осмысления Российской империи  как специфической интегративной формы социокультурного сосуществования индивидов общего определения явно недостаточно. Поэтому целесообразно назвать наиболее важные признаки российского варианта империи.

Прежде всего, отметим  авторитарную самодержавную власть, генетически и функционально являющуюся стержнем имперской политики. Значимость данного имперского признака заключается в том, что интегративной основой автократического государства выступает универсальный принцип подданства, в идеале имеющий надлокальный (надэтнический) характер: имперская власть объединяет людей через «службу себе» в независимости от их этнической принадлежности («свой» для империи – это тот, кто служит ее верховному правителю, олицетворяющему государство). Другими словами, универсальный принцип государственной службы является одним из важнейших отличительных черт империи, ее интегративным базисом.

Наряду с предельной централизацией власти к основным признакам  Российской империи исследователи  относят также внешнеполитическую и культурную экспансию (идеолого-практическую ориентацию на присоединение и культурное освоение новых земель), имеющую больший или меньший успех в каждом конкретно-историческом случае. Присоединение новых территорий с неизбежностью ставит перед империей задачи их колонизации и удержания. От практического решения этих задач (на основе той или иной политической тактики), по сути, зависит конкурентоспособность империи на международной арене и ее жизнеспособность в целом как особого геополитического, социо- и этнокультурного феномена.

Легитимацией имперского государства в глазах подданных  выступает проект имперской идентичности, под которым мы понимаем определенную совокупность идей, мер и политических действий, направленных на интеграцию империи: обеспечение лояльности подданных, государственного единства и территориальной целостности. Обратимся к рассмотрению российского опыта идеологического обоснования и практической реализации имперской идентичности. Мы попытаемся проследить культурно-историческую динамику официально-государственной объединительной программы, уделив преимущественное внимание смещению приоритетов в ее содержании, обусловившему нарастание непоследовательности в применении методов ее «внедрения» в жизнь.

Генеральной целью проекта  имперской идентичности являлось формирование единого культурно-цивилизационного имперского пространства, что на практике означало административное, правовое, социальное и, по возможности, культурное объединение имперского государства; при этом роль фундаментальной формы цивилизационного синтеза выпала на долю православной конфессии. В данном проекте, с нашей точки зрения, можно выделить два компонента: локальный (этнокультурный) иуниверсальный (государственный).

Важно обратить внимание на то, что изначально слово «русь» (безотносительно к теориям происхождения Киевского государства) служило обозначением социальной принадлежности: «русью» называлась аристократия и высший служилый класс Киевского государства, следовательно «русскость» не являлась определяющей характеристикой какого-то отдельного народа.

Постепенное расширение смысловых границ «русскости» непосредственно связано с провизантийской ориентацией княжеской власти. Крещение Руси, разумеется, нельзя воспринимать как «сиюминутное» общенародное принятие и усвоение православия, на это потребовались века. В первое время православие было религией элиты, «княжеской религией», и в этом смысле – «русской верой», которая постепенно через призму язычества способствовала культурному сближению власти и народа. В качестве доказательства приведем слова митрополита Илариона: «И не было ни одного, противящегося благочестивому его (Владимира) повелению. Да если кто и не любовью, то из страха (перед) повелевшим крестился – ибо было благоверие его с властью сопряжено». Произошло взаимопроникновение смыслов: «русскость» в конфессиональном обличье онтологизируется властью. В связи с этим конфессиональная идентификация предполагала не только идентификацию с религией как таковой, но и с властью как главным носителем религиозной идеи.

Далее следует учесть, что именно с утверждением православия  на Руси получает импульс процесс  сакрализации власти, что уже в XI в. нашло отражение в «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона, который впервые сравнил князя Владимира I с императором Константином: «Подобный Великому Константину, равный ему умом, равно христолюбивый, равно чтущий служителей Его! Он со святыми отцами Никейского Собора положил Закон людям (всем), ты же с новыми нашими отцами, епископами, собираясь часто, с большим смирением совещался, как среди народа этого, новопознавшего Господа, Закон уставить. Он царство эллинов и римлян Богу покорил, ты же – Русь. Теперь не только у них, но и у нас Христос Царем зовется. Он с матерью своей Еленой Крест от Иерусалима принес (и), по всему миру своему разослав, веру утвердил. Ты же с бабкой своей Ольгой принес Крест из Нового Иерусалима, Константинова града и, но всей земле своей поставив, утвердил веру. Ибо ты подобен ему». Позднее смысловой квинтэссенцией божественного происхождения княжеской власти стала идея царства («царство» становится синонимом совершенства верховной власти, ее божественного происхождения). Термин «царь» (сокр. от «цезарь») попал в древнерусский язык вследствие принятия христианства и усваивался по мере распространения письменности. В литературе московского периода термин «царь» становится общеупотребительным, а титул «царя русского» получает официальное закрепление в первой половине XV века. В этом также проявилось следование византийской традиции, в рамках которой верховный правитель (император) именовался «царем».

После поражения Византии от Османской империи (1453 г.) Иван III (1462 – 1505) установил династическую преемственность с Византийской империей, женившись на племяннице последнего византийского императора Софье Палеолог и одновременно переняв византийский герб (двуглавого орла как символ симфонии Церкви и Царства). Ко времени Ивана III относится и «изобретение» идеи имперско-византийской преемственности Московского царства: в 1492 г. глава русской церкви митрополит Зосима провозглашает Москву «Новым Константинополем», а в 1495 г. сменивший его митрополит Симон называет Москву «Третьим Римом». Символическое выражение русская имперская идентичность получила в обряде венчания на царство: принимая византийские атрибуты имперскойвласти – венец (шапку) и оплечья (бармы) – московский (русский) великий князь уподоблялся византийскому «царю». Одновременно обряд помазания и венчания на царство (литургическая практика) придавал власти сакральный статус: земной царь зримо сопоставлялся с Царем Небесным – Христом.

Официальной идеологической доктриной Московского царства (благодаря включению в Великие Четьи Минеи митрополита Макария), обосновывающей русскую имперскую идентичность, можно считать религиозную концепцию «Москва – Третий Рим», сформулированную игуменом псковского Елеазаровского монастыря старцем Филофеем (около 1465 – 1542 гг.) в «Послании о неблагоприятных днях и часах» (1527 – 1528 гг.). Суть ее заключается в признании богоизбранности Руси (ветхозаветный элемент), а также особого «цивилизационного» и духовного статуса русской православной церкви и Московского царства – в идеальном воплощении Третьего Рима, единственного земного царства православия, которое «одно благодатью Христовой стоит». В целом «теорию» Филофея правомерно рассматривать как квинтэссенцию трех идей, лежащих в основании проекта русской имперской идентичности: идеи божественного происхождения верховной власти, имперской и мессианской идей (в рамках идеологии «не Русь становилась частью христианского мира, а сам этот мир включался в содержание Святой Руси и отождествлялся с нею»).

Таким образом, с XVI в. Московское государство начинает идентифицировать себя как православную империю, основанную на двуединстве государства и церкви. Отныне эти институты идентифицируют себя посредством друг друга: государственная мощь связывается с могуществом православия, а последнее в данном случае выражается через державное могущество. Идеологическая легитимация Московской империи как раз и демонстрирует слияние религиозного и государственного факторов российской истории. Практическое выражение «союза» церкви и власти последовало в XVII в.: приоритет государственной власти над церковной был закреплен Соборным уложением 1649 г., определившим статус православия как государственной религии. К своему логическому завершению церковно-государственное «сотрудничество» пришло уже в начале XVIII в., когда церковь, будучи интегрированной в структуру имперской власти, полностью утратила влияние не только на светскую политику государства, но и лишилась инициативы в постановке и решении вопросов своей внутренней жизни. Абсолютистское имперское государство в законодательном порядке (упразднение патриаршества и учреждение Синода) поставило церковь себе на службу, справедливо усматривая в этом институте колоссальные идеологические ресурсы обеспечения собственной идентичности и легитимности в глазах подданных. В связи с этим небезосновательным выглядит утверждение Дж. Хоскинга о том, что российская церковь сыграла решающую роль в оправдании империи.

В рамках концепции Филофея  православная империя осмысливается, в первую очередь, в русле византийской традиции как универсальная духовно-политическая сущность, но вместе с тем – как «русская по своему характеру и своим задачам в мире» (выражение Н.А. Бердяева). В этом, на наш взгляд, заключается противоречивый дуализм локального и универсального в имперской идентичности. Позднее доминанта локального приведет к конструированию и утверждению превращенных форм религиозной идентичности, в которых выхолащивался ее «чистый смысл». На это, в частности, указывал русский философ Г.П. Федотов: «Нет более распространенного недоразумения среди нас, как смешение «православного» и «русского». Православное это вселенское, это для всех. Русское – только для нас. … мы иногда выдаем за православное, вселенское, общеобязательное исторические особенности лишь нашего, русского пути». По сути, мыслитель говорит о пагубном влиянии «русскости» (со всеми вытекающими из нее последствиями) на идентичность православия.

Идеологическое «изобретение»  имперской традиции не могло не повлиять на опыт идентификации допетровской Руси. В Московском государстве первичной и доминантной формой идентификации было отождествление с конфессией: «русский» равнялся «православному» (таким образом, крещение «спасало» от чужеродности). В соответствии с этим все население делилось на православных (русских) и иноверцев.

Важно отметить, что в данном культурно-историческом контексте религиозно-практическое определение «русскости» основывалось на сопоставлении с «чуждым», непохожим, что предполагало сколько-нибудь достоверное знание «внутреннего устройства» жизни иноверцев-инородцев. Безусловно, систематизированная информация такого рода отсутствовала и по причине «ненужности» (главной целью государства на присоединенных восточных территориях было получение экономической выгоды), и в силу недостаточного освоения новых земель. Тем не менее, признаки «чужеродности» в XVII в. могли быть органично «диагностированы» с религиозных позиций, поскольку граница, пролегающая «по вере», должна была иметь четкие «визуальные» проявления. Так, Ю. Слезкин в своем исследовании доказывает, что основными отличительными «маркерами» русских от инородцев служили три внешних «компонента» русской веры: пищевые запреты, половые отношения (соблюдение таинства брака) и отношение к земле (крещеному подобает быть крестьянином). Другими словами, культурные различия между русскими и инородцами возводились в ранг базовых религиозных различий и считались свидетельством «иноверчества» и, следовательно, «нерусскости».

В XVIII столетии проект имперской  идентичности претерпел существенные изменения: была переосмыслена природа универсального компонента имперской идентичности – самодержавной власти. Петр I ввел в русскую политическую мысль идею государства как института, стоящего надмонархом, приоритет земной инстанции (государства) над божественной (монархом) вступал в оппозицию с христианским пониманием иерархии власти (Царь – наместник Христа). Таким образом,идею царства сменила идея государства.