Персонализм

7. Религиозные ценности. Персонализм и христианство. Христианский  персонализм может сказать о  самом христианстве не более  того, что может сказать о нем  любой христианин. Что касается  веры, то он подчеркивает лишь  значение личностного своеобразия,  доверие или высшую, таинственную  близость личности к трансцендентной  Личности, а также несостоятельность  любых чисто объективных доказательств  и регуляций в этой области[227]. Вместе с тем христианство  — это также и религия, свидетельствующая  о трансценденции, которая воплощена в земном мире личностей, обладающем историей. Широкая область ее конкретной жизни подчинена, следовательно, условиям рода человеческого, конкретного места и времени, и творческое вдохновение выражается здесь посредством преходящих форм, а иногда и сомнительных компромиссов. Необходимо всегда отличать подлинное трансцендентное вдохновение от тех форм, какие оно приобретает в тех или иных исторических условиях. Рожденные временем, они исчезают вместе с ним (например, средневековое христианство или связь «трон — алтарь»). Христианин, ощущающий главенствующее для своей религии значение воплощения, не будет презрительно относиться к историческим реалиям ввиду их несовершенства. Но ему при этом надо быть бдительным по отношению к очевидным или неявным искажениям христианских ценностей; и вместо того чтобы отливать вечное в преходящие формы, он будет стремиться открывать ему путь на каждом новом историческом отрезке[228]. Наконец, христианский персонализм, вопреки религиозному индивидуализму, будет подчеркивать общинный характер веры и христианской жизни, о котором так часто забывали в течение последних двух веков; отыскивая новые перспективы равновесия между субъективностью и объективностью, он будет противостоять как религиозному субъективизму, так и любым объективистско-редукционистским трактовкам свободной деятельности, составляющей ядро собственно религиозного подхода.

Поражение, грозящее ценности. Страдание. Зло. Небытие. Борьба против ценностей не менее ожесточенна, чем их защита.

Порыв к ценности сам по себе, до всякого критического ее осмысления, обнаруживает внутренние противоречия. Так, счастье бывает недолгим, познание не может полностью охватить умопостигаемый мир, к чему оно стремится, искусству  не удается выразить и сделать  доступным каждому таинство мира, морали — избавиться от формализма и очистить от скверны сердце человека, истории — устранить насилие, религии — поддерживать чистоту своего духа. Неудача подстерегает самые возвышенные творения человека. На их пути встает смерть. Ценности, конфликтуя друг с другом, не могут образовать гармоничной целостности. О жизни ценностей можно было бы сказать то же самое, что Поль Рикёр сказал по поводу философии Габриеля Марселя: она колеблется между лирическим уровнем, где ценность торжествует победу и обещает согласие, и драматическим уровнем, где ей постоянно грозит поражение[229]. Ценностной жизни сопутствует радость, но в равной мере ей сопутствует и страдание, и оно не только не убывает с прогрессирующим движением жизни, но набирает силу и становится более ощутимым по мере того, как личность обогащает свое существование.

Разумеется, страдание часто  преодолевается благодаря человечности, которую оно само развивает. Но кто  станет отрицать абсолютный характер некоторых видов зла? Можно попытаться списать зло на счет безличностного, якобы его порождающего (Лейбниц, Мальбранш). Но подобный прием затемнил бы тот личностный опыт, который мы испытываем, соприкасаясь со злом: раны, наносимые им, столь же глубоки, что и раны любви, давление столь велико, что вызывает резкий отпор, непреодолимая тяга к нему сравнима с силой, с какой влекут нас к себе самые возвышенные ценности. Но если оно столь неизбежно, то где же свобода? В действительности зло рождается вместе с личностью; до нее может быть только хаос. Зло обретает очертания только внутри сознания или во взаимодействии сознаний (для христианина зло такая же личность, что и добро). Оно — неотъемлемый признак свободы: истинный выбор возможен лишь в том случае, если свобода, выбирая ценность, может предпочесть ей и неценность. И вместе с тем, как только появляется зло, оно искажает личностный универсум, разъедает и разрушает личность. Зло напоминает нам о том, что, если личность и стремится к полноте существования, сама она, как человеческая личность, не может быть такой полнотой. Возникая из небытия, наша свобода является излучением небытия в той же мере, что и излучением существования. Крайние обстоятельства (не будем забывать о концлагерях!) и пограничный опыт, например опыт мистиков, которые, устремлясь к Абсолюту и культивируя вкус к небытию, доходят до отчаяния, напоминают нам о нашем человеческом уделе.

Что же в конечном итоге  берет верх: бытие или небытие, добро или зло? Безоглядная уверенность, сопутствующая расцвету личностного  опыта, склоняет к оптимистическому выводу. Но ни опыт, ни разум не могут  дать здесь окончательного решения. Отважиться на это (будь то христиане  или нехристиане) могут только те, кто руководствуется верой, которая  выходит за пределы всякого опыта[230].

7. Вовлечение

Одним из важнейших прозрений  современной мысли является понимание  существования как деятельности, а более совершенного существования  — как более совершенной деятельности. Если кто-то отказывается вводить принцип  деятельности в мышление и в самую  что ни на есть возвышенную духовную жизнь, то делает это чаще всего потому, что неосознанно ограничивает смысл  деятельности, сводя его к жизненному импульсу, полезности или производству. Но необходимо понимать деятельность в самом широком смысле. Если говорить о человеке, она будет означать совокупный духовный опыт, если говорить о бытии — его внутреннюю переполненность. Тогда можно сказать: то, что не действует, не существует. Мы обязаны  Морису Блонделю масштабным обоснованием этих идей.

Следовательно, теория деятельности является не приложением к персонализму, но занимает в нем центральное  место.

Дебаты по поводу деятельности. Деятельность предполагает свободу. Материалистические или детерминистские учения, призывая к деятельности, особенно к целенаправленной деятельности, не могут избежать явных  или скрытых противоречий. Если все, что происходит в мире, заранее  предопределено неизбежными закономерностями, то что же нам остается, как не дожидаться того, как они проявятся, и не сообразовывать а ними наших чувств, дабы избежать страдания, как это предлагали стоики или Спиноза? Марксизм осознал, какую опасность несет в себе его двусмысленный материализм, и вынужден был обратиться к проблеме практики. Фаталистическая концепция «смысла истории», или прогресса, на деле ведет к оправданию конформизма. Ныне все партии страдают от этой неопределенности в отношениях между «объективностью» и личной ответственностью, другими словами, между стратегией и конкретной борьбой. Многие в большей или меньшей степени придерживаются идеи фатальности, стремясь приспособить ее к потребностям дня, пока не наступит катастрофа, и утешаются тем, что их центристская позиция является позицией центральной; или же они, используя всевозможные идеологические ухищрения, делают вид, что познали эти фатальности, а когда действительность сопротивляется, навязывают их с помощью грубой силы. Перед лицом этих ухищрений нужно как можно скорее восстановить смысл личной ответственности, как и тех неограниченных возможностей, какими располагает поверившая в себя личность.

Необходимо также напомнить, что личность не пребывает в изоляции. Поиск истины и справедливости —  это коллективный поиск. Последнее  не означает, будто миллион отдельных  сознаний обладает в совокупности большей  сознательностью, чем единственное строгое к себе сознание. Ничем  не организованное множество людей  — это прежде всего легкомыслие, путаница, аморфность, пристрастие. Организованность же на первых порах ведет лишь к скованности массовых движений. Только с персонализацией множество людей обретают свой человеческий смысл, обеспечивают взаимодействие свободы и необходимости, изживают психозы и мистификации, в которые заводит человека разрыв его отношений с другими людьми. Анализ «эффективности духовных средств»[231] не должен вестись в отрыве от условий деятельности и ограничиваться только внутренним самоочищением и нравственным поведением индивидов. Ценна лишь такая деятельность, в процессе которой каждое отдельное сознание, даже если оно не участвует активно в жизни, мужает, соприкасаясь со всеобщим сознанием и разделяя драмы своего времени.

Если нет никакого способа  придать смысл человеческому  существу, каким бы очевидным он ни представлялся, если Вселенная не может предложить мне никакого ценностного  ориентира, отсюда, когда речь идет о деятельности, следует только один вывод: делай все что угодно, лишь бы твоя деятельность была внутренне  напряженной и могла противостоять  окостенению всего того, что обладает длительностью, но имеет тенденцию  к застою.

Одни тогда могут избрать  путь созидания ценностей для  себя. Однако в своем выборе они  руководствуются собственной прихотью и, выбирая ценности совершенно добровольно, тем не менее никогда не смогут хранить им верность.

Другие предпочитают отказаться от всякой деятельности, поскольку, по их убеждению, ничто в этом абсурдном  мире не дает достаточных оснований  для предпочтения одного действия другому. Здесь процветают безудержный дилетантизм, разрушительная ирония, маниакальное нежелание принять какую-либо точку  зрения, абстенционизм, вызывающая дерзость, анархизм. Чаще всего это приводит лишь к тому, что в одну кучу сбиваются раскольники, гордецы и неудачники, хитроумные дельцы и скудоумы. Их можно узнать по органическому отвращению ко всякого рода деятельности и бессилию осуществить что-либо, и это свидетельствует о том, что источники, их питающие, иссякли, какие бы красивые слова при этом ни произносились.

Есть и такие, кто, увлекаясь  деятельностью, свободной от каких-либо обязательств и направляемой одним  лишь внутренним горением, впадает  в своего рода безумие действия ради действия: тревожное, но поверхностное возбуждение, характерное для слабых натур; экзальтация ради экзальтации и упоение собственным могуществом, характерные для натур сильных. Здесь мы сталкиваемся и с личностями поистине незаурядными: от Эрнста фон Саломона до Мальро, от Лоуренса до Дриё и Юнгера. Но если нет границы, отделяющей человечный поступок от бесчеловечного, кто же предостережет от бесчеловечного? И от того, чтобы защититься от бесчеловечного с помощью террора?[232]

Четыре измерения деятельности. Что требуем мы от деятельности? Изменить внешнюю реальность, сформировать нас самих, сблизить нас друг с  другом и обогатить мир наших  ценностей. Точнее, мы настаиваем на том, чтобы любая деятельность в той  или иной степени отвечала всем указанным  требованиям, так как человек  склонен испить из чаши каждого нашего действия. Вместе с тем существуют различные типы действия, отвечающие прежде всего какому-то одному, доминирующему требованию, тогда как другие дополняют его. И здесь нам хотелось бы быть предельно четкими.

1. В делании (poiein) деятельность имеет главной целью овладение внешней материей и ее организацию. Назовем эту деятельность экономической: воздействие человека на вещи, воздействие человека на человека в плане природных или производительных сил — всюду, в том числе и в области культуры и религии, где он обнаруживает, проясняет и упорядочивает те или иные закономерности. Это — сфера прикладной науки, область промышленности в широком смысле слова. Ее цель и собственная мера — в эффективности. Однако человек не удовлетворяется производственной и организационной деятельностью, если не обретает в ней собственного достоинства, а в том, с кем трудится, — братьев по общему делу, если не возвышается над простой утилитарностью; более того, как показывает психология, человек хорошо трудится только тогда, когда обеспечиваются эти условия. У экономиста, игнорирующего это, есть все задатки, чтобы превратиться в технократа, который рассматривает человеческие отношения, как если бы они объективно управляли вещами. В конечном счете экономика может разрешить собственные проблемы только с помощью политики, которая смыкается с этикой. Если экономист не решается принять эту связь, то потому лишь, что не допускает, чтобы от имени политики к строго экономическим требованиям примешивались чувства, мнения, интересы или априорные идеологические требования; на деле же политика должна увязывать строгость этики с точностью техники. Именно на политическом уровне должно персонализироваться экономическое начало и институализироваться начало личностное. Вот почему аполитизм, обходящий эту жизненно важную область человеческой деятельности, апеллируя, с одной стороны, к чистой технике, с другой — к чистому созерцанию или исключительно к внутреннему развитию, в большинстве случаев оказывается духовным отступничеством.

2. С точки зрения действования (prattein) деятельность ставит своей целью уже не создание внешнего продукта, но формирование агента действия, его навыков, добродетелей, личностного единства. Эта область этического действия имеет свою цель и меру в подлинности — момент, особенно подчеркиваемый экзистенциалистскими мыслителями: то, что индивид делает, здесь менее важно, чем то, как он это делает и каким становится в процессе деятельности. Вместе с тем этический выбор не может не влиять и на экономический порядок. Именно потому, что древних греков привлекала своего рода взвешенная созерцательная мудрость, не питавшая особого вкуса к силе и пренебрегавшая материей, они не создали технической цивилизации, хотя их изобретения свидетельствуют о том, что они к этому были вполне способны. Античный полис со всеми прилегающими к нему территориями не похож ни на средневековую деревню, ни на большой индустриальный город, даже если они были возведены на том же самом месте. И можно показать, что религии влияют на окружающую среду и архитектуру не менее, если не более, чем материальные условия.

Эти рассуждения проясняют  проблему целей и средств, которая  часто ставится не лучшим образом. Если бы человек мог действовать исключительно  в сфере технических средств, то средство было бы столь тесно  связано с целью, что между  ними не возникало бы никаких расхождений. Здесь главенствует эффективность: всякое средство, приносящее успех, оправданно, и оправданно оно потому, что приносит успех. Если говорить о технической  стороне проблемы, то и здесь все  определяет эффективность, и об этом необходимо напомнить тем, кто испытывает ностальгию, тем горе-моралистам, которые под предлогом придать деятельности нравственный характер пускаются в туманные рассуждения. Однако личностные отношения не могут установиться в чисто техническом мире. С появлением человека вся действительность преображается. Человек действует уже одним своим присутствием. Благодаря ему материальные средства становятся человеческими, они живут в людях, изменяются ими и изменяют их, вовлекая это взаимодействие в целостный процесс. Если они принижают действующего индивида, они в той или иной мере компрометируют и результат действия. Вот почему этика любой революции и любого режима именно с точки зрения их результата не менее значима, чем соотношение сил.

Не будем предаваться  сен-симонистским или технократическим мечтаниям заменить руководство человеческими отношениями управлением вещами. В таком мире, если бы он был возможен, человек быстро был бы низведен на уровень вещи. Техника и этика — это два полюса неделимого союза присутствия я операционального действия того существа, которое действует лишь в той мере, в какой оно есть, и которое есть лишь постольку, поскольку действует.