Персонализм

3. Theorein — говорили греки о той стороне нашей деятельности, где исследуются и усваиваются ценности и их господство распространяется на все человечество. Если придерживаться классического перевода этого слова как созерцательной деятельности, то необходимо сразу же уточнить, что созерцание для нас является делом не только ума, но целостного человека, не бегством от обычной деятельности к деятельности избранной и исключительной, а устремлением к царству ценностей, наполняющих и развивающих человеческую деятельность как таковую. Ее целью является совершенство и универсальность, хотя они и получают воплощение в конечном продукте и с помощью единичных актов.

Созерцательная деятельность является бескорыстной в том смысле, что не нацелена непосредственно  на организацию внешних отношений  между вещами и между людьми. Это не означает, будто она остается безразличной к этим отношениям, не воздействует на них и не испытывает обратного воздействия. Как всякая человеческая деятельность, она оформляется в зависимости от естественных условий: изыскания, проводившиеся в монастырях, были феодально окрашенными при бенедиктинцах, коллегиальными при доминиканцах, воинствующими при иезуитах, потому что того требовало время. Эта деятельность, в свою очередь, воздействует на всю область практики двояким образом.

Прежде всего косвенно, как бы невзначай, нечаянно. Именно наиболее умозрительные математические построения привели к самым плодотворным и в то же время неожиданным прикладным результатам (астрономические расчеты — в мореплавании, представления о структуре атома — в атомной энергетике и т. п.). Два века теологических споров о воплощении Христа и полноте этого воплощения способствовали созданию христианских цивилизаций, единственных цивилизаций, ориентированных на человеческую активность и производительную деятельность. Здесь мы можем говорить о созерцательной индукции. Этот опыт должен удержать нас от априорного объявления бесполезной той деятельности, близкой-пользы от которой мы пока не видим.

Созерцательность, сохраняя в себе в качестве главной задачи исследование и создание совершенной  системы ценностей, может также  ставить прямой своей целью кардинальное изменение практики. Тогда мы говорим, что деятельность принадлежит к  профетическому типу. Профетическая  деятельность обеспечивает связь между  созерцанием и практикой (этическое  плюс экономическое), подобно тому как политическая деятельность — между этикой и экономикой. Так, она будет и словом и делом утверждать абсолютное в его неукоснительной строгости, если смысл его поставлен под угрозу: таковы «Провинциальные письма» или «Я обвиняю»{139}, таковы послушания Авраама, отказ нести воинскую службу по религиозным соображениям, голодовки Ганди. Можно, следовательно, говорить о профетических образованиях: они имеют смысл в качестве свидетелей грядущего мира, но теряют его, если приобретают четкие организационные формы (фаланстеры, общины Буамондо и т. п.). Профетический жест может быть «безнадежным» в техническом плане, заранее обреченным на неудачу, если руководствуется единственным стремлением донести абсолютное и бескорыстное свидетельство. Однако считать его всегда безнадежным и видеть в нем пустое самоутверждение значило бы путать вид и род. Превращение неуспеха и недейственности в добродетель, подмена суровой простоты, свойственной ответственности, каким-то необъяснимым стремлением к мученичеству чаще говорят не столько о духовности, сколько о недостатке жизненных сил. Профетическая деятельность может сопровождаться сознательным намерением оказать давление на обстоятельства, но в таком случае она должна опираться скорее на веру в трансцендентную действенность Абсолюта, чем на технические возможности. Однако бывает и так, что пророк, исчерпав все свои возможности, из свидетеля превращается в исполнителя: Жанна д'Арк начала как свидетель, вслушиваясь в являвшиеся ей голоса, а впоследствии стала армейским генералом. Вместе с тем если пророк и не испытывает неприязни к конкретной деятельности (отличаясь в этом от духовного эмигранта), то он особенно и не рассчитывает на нее, как это делает политик, а полагается на необоримую силу своей веры, убежденный в том, что если и не достигнет какой-либо непосредственной цели, то сможет по крайней мере поддержать мужество человека на том уровне, на котором только и осуществляются прорывы в истории.

4. После всего сказанного  нет нужды возвращаться к вопросу  о коллективном характере деятельности. Общность труда, общность судьбы  или духовная общность совершенно  необходимы для ее полной гуманизации. Фашизм и коммунизм оказались притягательными в немалой степени потому, что они пообещали их, в том или ином сочетании, всем, кто не смог найти этих ценностей в атмосфере собственной жизни или жизни своей страны. Отныне вопли потерявших надежду одиночек не способны пробудить изнемогшее от отчаяния действие.

Политический полюс и  профетический полюс. Теория вовлечения. Таково общее описание деятельности. Как уже отмечалось, недостаточно ограничиться общими словами, говоря о  единстве теории и практики, необходимо составить полное, детальное описание деятельности, чтобы знать, что должно быть объединено и каким именно образом. Ни одно действие не является разумным и жизнеспособным, если пренебрегает заботой об эффективности и не придает никакого значения духовности, а еще хуже — отбрасывает и  то и другое. Разумеется, неспособность  каждого отдельного человека реализовать  себя целостно ведет к специализации  действий. Технократы, политики, моралисты, пророки, философы нередко с возмущением  отзываются друг о друге. Нельзя объять необъятное, однако действие в обычном  смысле слова, то есть действие, влияющее на общественную жизнь, не может обрести  устойчивости иначе, как используя  все пространство, простирающееся от политического полюса до полюса профетического. Человек действия — это тот, кто  несет в себе отмеченную полярность, постоянно перемещаясь от одного полюса к другому, кто последовательно  борется за то, чтобы обеспечить автономию и регулировать силу воздействия  каждого из них, отыскать связь между  тем и другим. Чаще всего политик, живущий голым расчетом и компромиссами, и пророк, которому свойственны созерцательность и неуступчивость в вере, не могут сосуществовать в одном и том же человеке. Для согласованной деятельности необходимо, чтобы люди этих двух типов соединили свои усилия. В противном случае пророчество окажется тщетным проклятием, а тактик увязнет в маневрировании. Рассмотрим эти две возможности.

Философия, для которой  существуют только абсолютные ценности, чтобы обрести действенность, стремится  с помощью безупречных средств  достичь совершенных целей. Но это  все равно что совсем отказаться от деятельности. Абсолютное — не от мира сего и несоизмеримо с ним. Наша деятельность — это всегда сомнительная борьба, к тому же ради несовершенных целей[233]. Но отказаться от деятельности на этом основании значило бы отказаться от самого удела человеческого: мы стремимся к чистоте, но слишком часто с чистотой связываем развертывание общей идеи, абстрактного принципа, осуществление мечты, благие намерения, что выражается в неуемном пристрастии к заглавным буквам при их написании. Личностный героизм прямо противоположен всему этому. Такая вызывающая недоверие забота о чистоте нередко является также выражением крайнего нарциссизма, эгоцентрической защиты собственной независимости от посягательств коллектива. А чаще всего этой роскошной мантией прикрывается бессилие, малодушие, а порой и просто наивность[234]. Смысл абсолютного компрометируется здесь с помощью двусмысленных психологических установок. Мы не только никогда не имеем дела с идеальными ситуациями, но чаще всего не выбираем и исходных условий, вызывающих наше действие. Эти последние обрушиваются на нас неожиданно, и совсем не так, как мы себе представляли. Нам приходится отвечать на них без промедления, рискуя, принимая решения на ходу там, где мы — в силу нашей осмотрительности — намеревались лишь «примкнуть». О вовлечении всегда говорят так, как если бы оно зависело только от нас: но мы уже вовлечены, уже в пути, уже озабочены. Вот почему абстенционизм иллюзорен. Скептицизм — это тоже философская позиция. Ведь невмешательство в 1936–1939 годах породило гитлеризм и войну. Тот, кто «не занимается политикой», пассивно участвует в ней, поддерживая существующие власти.

Вместе с тем, если вовлечение и предполагает отступничество, нечистоплотность («пачкать руки»), ограниченность, оно  не может требовать отречения  ни от самой личности, ни от ценностей, которым она служит. Ее творческая сила рождается из напряженного противостояния, возникающего между несовершенством  целей и бескомпромиссной верностью  принятым ценностям. Беспокойное и  даже мучительное осознание небезупречности дела, которому мы служим, удерживает нас от фанатизма и позволяет хранить в боевой готовности наше критическое чувство. Принося в жертву реальности воображаемые идеалы, мы обретаем особое мужество, освобождаясь от наивности и иллюзий и сохраняя стойкую веру на путях, полных сомнений. Рискуя при осуществлении выбора, подвергая себя лишениям и опасностям, мы обретаем отвагу, без которой невозможны никакие великие свершения.

Испытав однажды на себе эту трагическую суть деятельности, уже невозможно спутать вовлеченность  и завербованность. Мы узнаём, что добро и зло обычно не противостоят друг другу, как белое и черное, что правое дело порой невозможно отличить от неправого. Мы не боимся открыто говорить о своих слабостях, бороться с ними, мы знаем относительность всякой деятельности, нам известна опасность коллективного ослепления, мы не забываем об угрозе приспособленчества и догматизма; мы отказываемся заменить дилетантизм абстенционизма дилетантизмом безоговорочного присоединения и считать актом мужества безнадежное сползание в конформизм; все это губительное ребячество, итог инфантильного непостоянства. Но нам известно также, что деятельность — это средство познания и что истина дается только тому, кто постиг ее и хоть чуточку перехитрил.

Понятая таким образом  деятельность не так-то проста. Для  фанатиков она слишком неопределенна, поскольку в ней не обожествляется относительное и она требует бдительного к себе отношения. Политиков не устраивает в ней неуступчивость, поскольку она непременно отсылает к Абсолюту. Мужество как раз и состоит в том, чтобы закрепиться на этой неудобной позиции и не сползать в топкое болото эклектики, идеализма и оппортунизма. Подлинная деятельность всегда диалектична. Часто ей приходится в темноте силой удерживать два конца одной цепи, соединить которые ей не удается, или, если воспользоваться более наглядным образом, беспорядочно хвататься за рукоятки какого-нибудь станка, не зная принципов его работы. Только со временем она научится нажимать сначала на одну рукоятку, а затем на другую, и дело будет выглядеть так: тактический ход — профетическое свидетельствование; вовлечение — выход из действия; опосредование — разрыв; и все это не хаотично, когда каждое новое действие отменяет предшествующее, а подобно тому, как рабочий шаг за шагом пытается завести застопорившийся мотор, пока он наконец не заработает.

Практикуемое ныне воспитание из рук вон плохо готовит к  подобной деятельности. Университеты дают формальные знания, и как результат  — идеологический догматизм или  же как реакция на него — бесплодная ирония. Духовные наставники слишком часто сводят нравственное воспитание к выработке болезненной щепетильности и совестливости, вместо того чтобы культивировать смелость в принятии решения. Необходимо коренным образом изменить всю эту атмосферу, если мы не хотим больше видеть, как в самые ответственные моменты интеллигенция являет собой пример слепоты, а совестливые люди — трусости.

II. Персонализм и революция  XX века

Поскольку в персонализме мышление и деятельность взаимосвязаны, от него ждут, чтобы он не только определил  методы и общие перспективы действия, но и четко наметил линию поведения. Персонализм, довольствующийся лишь умозрительными рассуждениями о сущности личностного  универсума, не достоин своего имени.

Вместе с тем связь  между целями, и средствами не является прямой и очевидной в силу сложных  отношений, определяемых трансцендентным  характером ценностей. Все, что написано на предыдущих страницах, вряд ли вызовет  возражение читателей, но их мнения, возможно, будут расходиться, когда речь пойдет о проблемах школьного образования  во Франции, о профсоюзах, к которым  они принадлежат, о предпочитаемых ими экономических структурах. И  это неудивительно: Сорель был источником вдохновения и для Ленина и  для Муссолини. Деятельность осмысливается  путем анализа конкретных проблем  и реальных решений в рамках определенной ценностной перспективы. Ценности могут  быть общими, анализы же, как и  намерения, — разниться. Даже такое  течение мысли, как марксизм, не может  обеспечить непосредственной связи  между своими понятиями и практическими  предписаниями: если не ошибаюсь, и  Сталин, и Троцкий, и Леон Блюм в  равной мере считали себя марксистами.

Начиная с 30-х годов нашего столетия персоналистские темы вновь зазвучали в контексте определенной исторической ситуации и стали актуальными в духовной борьбе. Мы не хотели бы связывать персонализм с теми частными исследованиями, которые не могут претендовать ни на исчерпывающий характер, ни на окончательное решение проблемы. Но они по крайней мере являются показательными и дают ясное представление о самом движении, не лишенном, впрочем, внутреннего единства. Проследим же за ним.

Европейский нигилизм. Это  направление мысли родилось в  ходе кризиса 1929 года, похоронным звоном известившего о конце европейского благополучия и привлекшего внимание к происходящим революциям. Тревогам и бедам, которые тогда начались, одни давали чисто техническое объяснение, другие — чисто моральное. Некоторые  молодые люди полагали, со своей  стороны, что зло носит одновременно экономический и моральный характер, что оно коренится и во внешних  структурах, и в сердцах людей; следовательно, средства, используемые в борьбе с ним, не должны ограничиваться только экономической революцией или  революцией духовной. А поскольку  человек всегда остается человеком, необходимо было найти прочные узы, связывающие одно с другим. Надо было начать с анализа этих кризисных  явлений, чтобы расчистить и тот  и другой путь.

Духовный кризис является кризисом типично европейского человека, родившегося вместе с буржуазным обществом. Последнее полагало, что  создало разумное существо, в котором  животное начало окончательно подчинено  победоносному разуму, а страсти  нейтрализованы стремлением к благополучию. За истекшие сто лет эта уверенная  в своей непоколебимости цивилизация  получила три грозных предостережения: Маркс за согласованностью экономических  интересов открыл лежащую в ее основе беспощадную борьбу социальных сил; Фрейд за психологической стабильностью  обнаружил кипящий котел инстинктов; наконец, Ницше возвестил о рождении европейского нигилизма, чтобы потом  передать слово Достоевскому. Последовавшие  затем две мировые войны, которые  привели к образованию милитаризованных государств и концентрационных лагерей, стали мощной оркестровкой этих тем. Сегодня европейский нигилизм распространился  и набирает силу вслед за отступлением великих идей, вдохновлявших наших  отцов: христианской веры, веры в науку, разум, долг. У этого потерявшего  надежду мира есть свои философы, говорящие  об абсурде и отчаянии, свои писатели, осыпающие насмешками все вокруг. У него есть и свои, хотя менее  яростные, массы. «Крайняя безнадежность  в том, — говорил Кьеркегор, —  что остается надежда». Господство самодовольной посредственности, несомненно, и есть современная форма небытия, а возможно, как считал Бернанос, и современная форма демонического.

Мы уже не знаем, что  есть человек, а поскольку сегодня  на наших глазах он переживает удивительные метаморфозы, считается, что и человеческой природы больше не существует. Для  одних это означает: человеку все  по силам, и они вновь обретают надежду; для других — человеку все  дозволено, и они устремляются вперед сломя голову; для третьих, наконец, — все дозволено делать с человеком, и вот уже Бухенвальд. Все, что  могло бы помочь нам преодолеть этот разброд, уже исчерпано или близко к исчерпанию. Игра идей достигла своего предела в системе Гегеля; она  действительно возвестила конец  философии, той философии, которая  явилась лишь замысловатым сооружением, скрывающим за собой наши тревоги. Религиозное  отчуждение завершилось признанием бога философов и банкиров, и перед  лицом этого идола нам ничего не остается, как провозгласить смерть Бога. И если в ближайшее время  новые войны не остановят развитие техники, мы, пресытившись комфортом, возможно, вскоре провозгласим и смерть благополучия. На наших глазах иссякают источники, некогда питавшие XIV век, и приближается время, когда надо будет заново «возрождать» Возрождение[235].