Персонализм

 

Кризис структур переплетается  с духовным кризисом. В условиях, когда экономика вышла из-под  контроля, наука продолжает бесстрастно  идти своим путем, перераспределяя  богатства и изменяя соотношение  сил в обществе. Общество расслаивается, а господствующие классы, утрачивая  компетентность, теряют и свою решимость. В этой сумятице государство стремится  сохранить свои позиции. Наконец, война  или подспудная подготовка к ней, как следствие всех этих конфликтов, вот уже в течение тридцати лет препятствуют улучшению условий  существования людей и совершенствованию  общественных отношений.

 

Отказ от нигилизма. Перед  лицом этого всеобщего кризиса  обозначились три позиции.

 

Одни охвачены страхом  и предаются сопровождающему  его консервативному настроению, питаемому устоявшимися идеалами и  поддерживаемому сложившимися структурами. Коварство консервативного духа состоит в том, что он некритически оценивает прошлое и, апеллируя  к ложно понятой традиции, осуждает всякое движение вперед от имени этой абстракции. Таким образом он пытается заработать авторитет, хотя в действительности он, отрываясь от жизни, компрометирует те ценности, за спасение которых ратует. В нем ищут социальную стабильность, в то время как он несет в себе безумие и разрушение.

 

Другие культивируют дух  катастрофы. Они объявляют себя глашатаями Апокалипсиса, отвергая всякое прогрессивное  усилие под тем предлогом, что  эсхатология единственно достойна их великой души: они вопиют о  бесчинствах времени, особенно когда  задеваются их устоявшиеся мнения. Все это типичный невроз, характерный  для времен, изобилующих мистификациями.

 

С незапамятных дней остается один-единственный выход: чтобы преодолеть кризис, надо вступать в поединок с  миром, творить, идти на прорыв. Представители  животного мира, которые перед  лицом опасности прятались в  укромных местах или надевали на себя панцирь, дали начало лишь ракушкам и  моллюскам, живущим отбросами. А  те, что остались незащищенными и  начали перемещаться, вступили на путь, ведущий к homo sapiens. Но это не единственный способ идти на прорыв.

 

Мы отбрасываем консервативный миф о благополучии не для того, чтобы проповедовать слепой авантюризм. Последний в начале XX века был  свойствен отнюдь не худшей части  молодых людей, оказавшихся в  атмосфере посредственности, скуки и безысходности. Лоуренс, Мальро, Юнгер — вот их мэтры, а исток их — Ницше. «Человек, который одновременно и активен и пессимистичен, если только у него за душой нет никакой привязанности, это состоявшийся или будущий фашист», — говорит Манюэль в «Надежде»{140}. Он одинок, его преследует смерть, и ему не остается ничего другого, как упиваться жизнью, бросать вызов любым препятствиям, правилам, обычаям, искать в неистовстве замену живой вере и пытаться, пусть даже с помощью жестокости, оставить свой след на этой грешной земле, дабы доказать, что он существует; но даже исступление не в силах сделать это очевидным. Некоторые экзистенциалистские идеи, как и накопившееся разочарование, могут повести его в этом направлении, однако протест против преступлений военных лет в состоянии сыграть большую роль в этой смеси лиризма и реализма. Подобный коктейль опьяняет тех, кто сам к этому стремится; теперь мы знаем, что в конечном итоге он приводит к коллективному преступлению[236].

 

Может быть, как раз чтобы избежать этого, многие душой и телом отдаются во власть партийных призывов. Разумеется, в этих условиях скоро вновь заговорили о конформизме. В новом ощущении коллективной деятельности, в подчинении ее жестким требованиям, на фоне ностальгии по утраченным религиозным связям, есть что-то от духа непритязательности, самоотверженности, растворения в некой общности, и эти ценности более притягательны, чем интеллектуальный анархизм, с которым человек обычно расстается к тридцати годам, получив должность в нотариальной конторе, либо навечно связывает с ним судьбу, становясь завсегдатаем какого-нибудь кафе. Но что они без духа свободы и духа истины?

 

Из всего сказанного можно, как представляется, вывести несколько  правил, касающихся персоналистской стратегии.

 

1. Для нового понимания  перспектив, по крайней мере вначале, необходима независимость от партийных и групповых пристрастий. Речь не идет о принципиальном анархизме или аполитичности. Поэтому коллективное действие, оставляющее своим членам достаточную свободу, предпочтительнее изоляции.

 

2. Дух — это не какая-то  безудержная или магическая сила; одно лишь провозглашение ценностей  духовными рискует мистифицировать  их, если оно не сопровождается  скрупулезным описанием средств  и условий деятельности.

 

3. Взаимодействие «духовного»  и «материального» предполагает, что в любом вопросе должна  охватываться вся проблематика  снизу доверху, от самых «презренных»  низин до наивысочайших вершин, и что в том и в другом  случае она должна изучаться  с большей тщательностью: расплывчатость  — главный враг масштабного  мышления.

 

4. Чувство свободы и  чувство реальности требуют, чтобы  в своих поисках мы избегали  всякой доктринальной априорности,  были готовы ко всему, даже  к тому, чтобы, оставаясь верными  реальности и ее духу, изменить  их направление.

 

5. Воцарение беспорядка  в современном мире привело  персоналистов к необходимости  объявить себя революционерами.  Используя это слово, мы должны  сохранить всю его остроту,  чтобы не допустить упрощенного  истолкования. Чувство преемственности  не позволяет нам принять миф  о революции как о «чистом  деле»: революция всегда болезненный  кризис и не несет с собой  автоматического решения всех  проблем. Понятие революционности всего-навсего означает, что нашему веку неизбывно и органически присущ беспорядок, и его нельзя преодолеть, не нарушая привычный ход событий, без глубокого пересмотра ценностей, без реорганизации структур и обновления элиты. И если это признать, то не может быть ничего худшего, как использовать данное слово в качестве синонима конформизма, как связывать его с чрезмерными обещаниями, подменяя им творческое мышление.

 

Экономическое общество. Марксизм прав, утверждая определенную первичность  экономического начала. Известно, что  экономическими проблемами пренебрегают те, кого перестал мучить вопрос о хлебе  насущном. Никакие аргументы не смогут поколебать их мнение сильнее, чем знакомство с жизнью народа. На начальном этапе  истории, где мы находимся, поведение и взгляды людей определяются главным образом экономическими потребностями, привычками, интересами и разного рода неурядицами. Отсюда, однако, не следует, что экономические ценности более значимы или более весомы в сравнении с другими: примат экономического начала свидетельствует о непорядке в истории, и из этого состояния необходимо выйти.

 

Но для этого недостаточно увлечь одних только людей — надо потрудиться и над вещами: экономику  нельзя изменить с помощью одной  экономики.

 

Об объективной стороне  дела персонализму здесь сказать  особенно нечего, кроме того, что  ее, как и все другое, надо тщательно  изучать и описывать. В целом  персонализм утверждает, что капитализм в Европе, в каких бы формах он ни существовал, остановился в своем  развитии и находится на грани  издыхания. Капитализм в Америке  все еще развивается и, оказывая влияние на старый мир, способен продлить его существование. Но, продолжая  жить за счет тех же структур, он рано или поздно столкнется со столь же серьезными противоречиями. Эту эволюцию, однако, надо изучать конкретно, не вкладывая в слово «капитализм» раз и навсегда изобретенный смысл, не зависящий от изменяющихся факторов.

 

Соотнесенная с персоналистской перспективой, эта критика во многих пунктах смыкается с марксистским анализом. С утверждением либеральной демократии человек начал обретать черты политического субъекта, в экономическом же плане он, по существу, остается объектом. Анонимная власть денег в современном мире[237], ее приоритет в распределении благ и прибылей ожесточают социальные классы в их отношении друг к другу и ведут к отчуждению человека. Человек должен вернуть себе право распоряжаться своей судьбой, вернуть принадлежащие ему ценности, подорванные тиранией производства и прибыли, свой облик, искаженный бесконечными спекуляциями. В противном случае экономический диктат, если почувствует угрозу своему существованию, обернется против свободы, которую сам же отстаивает до тех пор, пока она ему служит, и прибегнет к террору и развязыванию войн, которым нет никакого оправдания.

 

Капитализм нельзя заменить абсолютно новым строем. Экономика, как ничто иное, обеспечивает преемственность  между ними. Грядущий социалистический мир вызревает в недрах капитализма. Под социализмом мы понимаем следующее: уничтожение условий, воспроизводящих пролетариат; замена экономической анархии, основанной на прибыли, экономикой, служащей всестороннему развитию личности; социализация секторов производства, исключающая посредничество государства, поддерживающего экономическое отчуждение[238]; развитие профсоюзов[239]; реабилитация труда[240]; повышение жизненного и культурного уровня рабочего в противовес политике патернализма[241]; примат труда над капиталом; уничтожение классов, основанных на разделении труда или привилегиях; приоритет личной ответственности над властью анонимных структур. Выбор в пользу социализма как главного направления социальных преобразований не влечет за собой одобрения всех мер, которые могут быть предложены от его имени. Одни страны еще не созрели для социализма, в других он сбивается с пути или перерождается под давлением полицейско-административного аппарата. Тем более настоятельна сегодня потребность в обновленном, демократическом социализме, идущем собственным путем. Именно этого ждут сейчас от Европы, и персонализм ищет здесь свои пути. Будущее оценит правильность его выбора.

 

В этом отношении проблема человека и проблема экономики тесно  связаны: великим испытанием для XX века, несомненно, станет вопрос о том, как  избежать диктатуры технократов, будь они левыми или правыми, которые, заботясь об экономическом развитии, одинаково забывают о человеке. Однако не так-то просто обеспечить взаимодействие отмеченных аспектов. Кое-кто попытался  априорно перестроить экономику, руководствуясь собственными представлениями о  человеке, уподобившись при этом конструкторам  первого автомобиля, которые в  поисках его формы прибегали  к образу телеги. Другие ссылаются  на человеческий организм и рисуют в своем воображении некую  цеховую экономику[242], где союз рабочих  и предпринимателей, нации и государства  обосновывается с помощью мифов  об их тождественности, что явно противоречит все возрастающим расхождениям их интересов. Третьи мечтают о межличностных  отношениях и представляют себе общество, где экономические отношения  будут заменены «человеческими», характерными для небольших групп людей (прудонистский  миф). Однако современная экономика, подобно физике, эволюционировала от абстрактного к конкретному. Благодаря аэродинамическим расчетам самолет получил красивые, обтекаемые формы, подобно тем, какими природа наделила птиц; несомненно, весьма далекие от корпоративистских или договорных схем структуры приведут нас завтра к простым, правда, пока еще неизвестным, формам человеческой экономики.

 

Остается вопрос о средствах: каким образом можно перейти от нынешнего экономического беспорядка к завтрашнему порядку? Средства, конечно, будут меняться в зависимости от обстоятельств. Достижение капитализмом всемирного масштаба, его возможное превращение во всесильный империализм делают маловероятной дальнейшую эволюцию без кризисов и борьбы. Парламентская демократия, доказавшая свою неспособность осуществить глубокие экономические реформы в национальном масштабе, почти не оставляет надежд на более широкое действие. Взрыв европейского Сопротивления показал бессилие «лейборизма без трудящихся», который опирается только на добрую волю просвещенных средних классов, склонных к компромиссам. В этих условиях социализм, как и следует из первоначальной формулировки, будет делом самих трудящихся, организованным рабоче-крестьянским движением, к которому примкнут и трезвомыслящие представители буржуазии. Победит ли социализм в отдельной стране или одновременно в нескольких странах, свершится ли это мгновенно или в течение какого-то времени, прямым путем или в обход, — это загадка будущего. Но его облик будет соответствовать самому движению; вот почему важно заботиться не только о победах, но и о сплоченности движения.

 

Семейные узы. Положение  полов. Там, где речь идет о человеческом феномене, недопустима никакая линейная классификация. Семейное сообщество, которое  становится таковым благодаря кровным  связям, отличается вместе с тем  и высокой духовностью. Современная  литература пресытилась, кажется, в  своих разоблачениях узости и  исчерпанности семейных отношений. Но есть и такие, кто готов превратить эти отношения в идола и  кричит о святотатстве всякий раз, когда  их уличают в ограниченности. По правде говоря, семейные отношения  не достойны ни излишних почестей, ни чрезмерного  негодования.

 

В основе семейного сообщества лежат прежде всего плотские отношения — сложные и редко вполне разумные, в результате чего внутренние эмоциональные несоответствия порождают многочисленные драмы. Но даже если все здесь нормально, телесность нередко ограничивает горизонты духовности. И напротив, она способна сообщить порой самим этим отношениям насыщенность, одаряя светом истинной поэзии.

 

Семья является ячейкой общества; для ребенка же она и самое  первое общество: в семье он постигает  азы человеческих отношений, впитывает  их всем своим существом — в  этом ее неоценимое значение. Вместе с  тем в этом и слабость семьи: личности здесь недостает необходимой  свободы от опеки, ее духовному становлению  часто препятствуют привычный уклад  жизни и чрезмерно развитое чувство  долга. В конце концов внутренние неурядицы выплескиваются в общественную жизнь, в основе которой — те же семейные отношения; политические и религиозные мятежи являются часто не чем иным, как запоздалой реакцией на семейные конфликты.

 

Таким образом, наследие семейного  прошлого весьма значительно, и здесь  недопустима чрезмерная идеализация. В то же время оно часто дает повод расценивать его исключительно  негативно[243].

 

Однако семья имеет  ценность не только с точки зрения биологической или социальной, и, если мы будем отстаивать лишь ее функциональную полезность, мы можем многое потерять. Смысл семьи состоит также  и в том, что она является местом соединения общественного и личностного, социальной жизни и жизни индивидуальной. Семья социализирует отдельного человека, превращая нравы и обычаи в его внутреннее достояние. Благодаря  этой посреднической роли семья выступает  ядром личностного мира. Ну а если она дряхлеет, отягченная собственной  телесностью, то лишает мужества тех, кого должна была бы вывести на широкий  простор общественных отношений. Если же семья полностью социализируется, то превращается в семейную империю, и нет зрелища более вульгарного. Кто видит в семье лишь собственницу, яростно отстаивающую свои права, не способен видеть в ней хрупкого чуда, рожденного любовью и к любви  призывающего. Но если в ней путают духовность и телесную близость, семье  недостает свежего воздуха, в  ней можно задохнуться. Приверженность к частному началу для буржуазии  является опиумом, помогает ей не видеть нищету мира; вот почему надо спасти эти ценности от профанации.