Суть постмодерна

Постмодернизм

Под постмодерном понимается состояние современности: общее  направление современной европейской  культуры, сформировавшееся в 1970—1980-е  гг. Это слово обозначает состояние  культуры после трансформаций, которым  подверглись правила игры в науке, литературе и искусстве в конце XIX в. Модерн прибегал эксплицитным образом  к тому или иному «великому  рассказу», как, например, диалектика Духа, герменевтика смысла, эмансипация разумного  субъекта или трудящегося, рост богатства.

Суть постмодерна —  осознание разнообразия форм рациональности, активности жизни, а также признание  этого разнообразия как естественного  и позитивного состояния. В постмодерне  нашло выражение общее состояние  духовной культуры западного общества —(падение престижа науки, утрата веры в социальный прогресс, дегуманизация общественных отношении^ целом, если современное культурное состояние может быть зафиксировано посредством понятия «постмодерн», то состояние осознающей его ментальное™ — посредством понятия «постмодернизм». Это слово означает тип философствования, сложившегося в ХТХ в. и дистанцирующегося не только от классической, но и от неклассической традиций. Его ведущие представители — Барт, Батай, Бланшо, Бодрийяр, Делез, Деррида, Лиотар, Фуко и др. Постмодернистская программа современной философии генетически восходит к неклассическому типу философствования (начиная с Ницше), и в частности — к постструктурализму, структурному психоанализу, неомарксизму, феноменологии, философии Хайдеггера, а также к традициям семиотики, структурной лингвистики, философии диалога, теории языковых игр. В целом статус постмодернизма в современной культуре может расцениваться не только как определившийся и значимый, но и как во многом определяющий тенденции развития современной философии как таковой. Вместе с тем нельзя не отметить, что критика «большого нарратива» — это критическая и в целом разруши­тельная, а не утвердительная установка Именно она и не позволила положительно оценить риторику и функции эпической речи, а . главное, показать необходимость ее сохранения в современной культуре. Иммунная функция такого рода речей очевидна: они не только укрепляли веру в превосходство собственной культуры, но и достигали идентичности на основе узнаваемых мелодий.) Наоборот постмодернистские дискурсы приобретают все более не только деструктивный, но и апокалипсический характер. Что такое постмодерн? В работе «Состояние постмодерна» (1979) Жан-Франсуа Лиотар (р. 1924) выявил доминирующую роль в европейской культуре тенденций формализации знания. Основной формой «употребления» знания являются «нарративы» — повествовательные структуры, характеризующие определенный тип дискурса в различные исторические периоды. Лиотар выделяет «легитимирующие» мак-ронарративы, цель которых — обосновать господство существующего политического строя, законов, моральных норм, присущего им образа мышления и структуры социальных институтов. Наряду с макронаррациями существуют также и «языческие» микронарра-тивы, которые обеспечивают целостность обыденной жизни в ее повседневном опыте на уровне отдельных первичных коллективов (например, семьи) и не претендуют на позиции власти. Сам дискурс является метанаррацией и создает «социальную мифологию», которая поддерживает функционирование всех механизмов управления. Специфика же нашего времени как «послесовременного» заключается, согласно Лиотару, в утрате макронарративами своей легитимирующей силы после катастрофических событий XX в. Постоянная смена идеологий подтверждает, что вера в господство разума, правовую свободу и социальный прогресс подорвана. По мнению Лиотара, наука постепенно вытеснила мифологическое, поэтическое, религиозное, философское, идеологическое описание мира, суть которого состояла не в раскрытии истины, а в восхвалении общества, со ссылками на вышестоящие инстанции — Бога, Разум, Природу, Мораль и т.п. Наука с самого начала конфликтовала с рассказами, так как большинство из них является вымыслом. По мере распада нарративной функция теряются ценности и великие деяния, а также герои, которые их совершали и отстаивали. Особое внимание Лиотар уделяет мифологии эпохи Просвещения, когда герой познания работает ради великой этико-полити-ческой цели. Здесь можно видеть, как, легитимируя знание через метарассказ, включающий философию истории, люди приходят к тому, чтобы задаться вопросом о законности институций, ведающих социальной связью, поскольку эта последняя также нуждается в легитимации.

Лиотар рассмотрел два основных вида легитимирующего рассказа, имеющих большое значение для современной истории, в частности, истории знания и его институтов. Первый имеет субъектом человечество как героя свободы. Все на­роды имеют право на науку. Если социальный субъект не является субъектом научного знания, значит ему помешали в этом духовники или тираны. Право на науку должно быть отвоевано.

Мы встречаем обращение  к рассказам о свободах всякий раз, когда государство непосредственно  берет на себя заботу об образовании  «народа» под именем нации и его  наставлении на путь прогресса. Рассмотрение другого вида легитимирующего рассказа — связи между наукой, нацией и государством — дает совершенно иную картину. Это проявилось во время создания Берлинского университета в 1807—1810 гг. Университет оказал значительное влияние на организацию высшего образования в молодых государствах XIX—XX вв. Один из разработчиков миссии университета — Гумбольдт утверждал, что государство подчиняется своим собственным правилам игры, но добавлял, что университет должен привнести свой материал — науку — для «духовного и морального строительства нации». Кризис национального государства с не­избежностью приводит к кризису классической науки и образования. Наука постмодерна характеризуется междисциплинарностью, неопреленностью, открытостью, парадоксальностью.

Старый принцип, по которому получение знания неотделимо от формирования разума, устаревает и выходит из употребления. Знание производится и  будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести  стоимость в новом продукте, и  в обоих этих случаях, — чтобы  быть обмененным в форме информационного  товара, необходимого для усиления производительной мощи. Таким образом, знание уже является и будет являться важнейшей, а может быть, самой  значительной ставкой в мировом  соперничестве за власть. Также, как национальные государства боролись за освоение территорий, а затем за распоряжение и эксплуатацию сырьевых ресурсов и дешевой рабочей силы, они борются за освоение информации. Сегодня вопрос о знании более, чем когда-либо становится вопросом об управлении. Критическая антропология М. Фуко Во французской философии 1950-х гг. лидировали Сартр и Мерло-Понти, а в «моде» была смесь марксизма и экзистенци­ализма.

Центральной темой оставалась проблема «смысла», в конфронтации с которой и зарождалась структуралистская  тради­ция. Споры марксистов, экзистенциалистов и структуралистов заронили в умы студентов сомнения относительно существования секуляризированной телеологии смысла и единого субъекта, контролирующего его критерии. Так сформировалось поколение структуралистов: Леви-Стросс, Дюмезиль, Лакан, Барт, Альтюс-сер. Они пришли от марксистского «производства» к структурам, усвоили новый взгляд на историю, определяемый перспективой исторической школы «Анналов» и этнографией, которые интересовались переплетением разнообразных (демографических, идеологических, экономических) факторов. Несомненно, наиболее продуктивным и влиятельным философом постмодернизма остается Мишель Фуко (1926—1984). Родившийся в семье врача, он увлекался не только позитивными науками, но и литературой, искусством. У сюрреалистов он много заимствовал из того, что составило фундамент его онтологических воззрений. В конце 1950-х гг. Фуко работал в Гамбурге над переводом «Антропологии» Канта. В 1960-х гг. он начал университетскую карьеру в провинциальных городах. Успех книги «Безумие и общество» (1961) открыл ему путь в ведущие журналы. Не без влияния Барта он много писал о литературе, а язык и наука составляли главные темы его исследований. Важнейшим достижением Фуко следует считать его опыты депсихологизации и демистификации литературного творчества. ' С именем Фуко связывают критику гуманизма и лозунг о «смерти человека».* Считается, что Фуко зачеркивает антропологическую проблематику. На самом деле проект Фуко оказывается антропологическим, хотя в нем утверждается «смерть человека». Так, он говорил о недопустимости рассматривать общество как некую абстрактную сущность, находящуюся вне и помимо индивидов, ибо оно интегрировано в самые интимные уголки их души и тела.

Все это позволяет утверждать, что провозглашенная Фуко «смерть  человека» была ни чем иным как  отрицанием гуманистической установки, основанной на вере в то, что!человек способен ограничить власть разумностью или моральностью. Напротив, власть делает человека таким, как ей нужно. Политическая антропология Фуко озабочена не конструкцией или легитимацией «хороших» демократических институтов, а установлением диагноза болезни общества. Чтобы исправить человека, необходимо вылечить общество. Поэтому Фуко определяет философа как клинициста цивилизации. Он исходил из установки, что порядок власти был и остается изначальным, и этим резко отличался от философов Просвещения, которые считали этот порядок!продуктом конвенционального соглашения людей, изнуренных анархической борьбой всех против всех. Данный порядок Фуко понимает шире, чем власть в форме права или политики, И определяет его как условие возможности что-либо познавать, оценивать, говорить и чувствовать.1' Этот порядок проявляется в категориальных структурах философии, научных классификациях и даже в визуальных кодах искусства. Вместе с тем Фуко дистанцируется от стремления скрыть власть в ее чистом виде или постичь ее последние цели или причины. Сущность власти ускользает от всех, и поэтому нельзя доверять даже собственным очевидным столкновениям с нею. Она в принципе не является чем-то, на что можно указать пальцем. Такая позиция оказывается неприятной во многих отношениях. Во-первых, она исключает возможность каких либо путчей или революций, в основе которых лежит представление о концентрации власти в руках узкого круга лиц, локализованной в определенных институтах и т. п.

Во-вторых, она пессимистически  настраивает относительно возможности  как-то улучшить власть. Эти проблемы заставляют Фуко искать новую стратегию  субъекта в его игре с неуловимой, анонимной и вместе с тем всепроникающей властью. Слишком наивно думать, что можно ухватить власть в ее сущностной форме и таким образом исправить и легитимировать ее эмпирические формы. Власть функционирует как совокупность микроскопических и анонимных структур, определяющих мысли и представления человека, интегрирующих его анархические спонтанные переживания и желания в коллективное тело государства. Поэтому работы Фуко 1970-х гг. пронизаны исследованием «микрофизики власти» в так называемых «дисциплинарных пространствах» общества — в тюрьмах и больницах, в школах и казармах. Человек определяется у Фуко не как субъект, т. е. господин, а как марионетка власти. Человек, о котором говорят и к освобождению которого призывают, с самого начала выступает результатом

угнетения, которое гораздо  древнее, чем он сам. Его душа живет  в нем и задает экзистенцию, которая сама есть сцена господства, где исполняется власть над телом. Точно также душа — это инструмент политической анатомии, темница тела. Надзирающая и наказывающая власть воплощена в тюрьмах и больницах, школах и казармах, в монастырях и университетах. Задача этих дисциплинарных пространств состоит в том, чтобы путем точечных чувствительных воздействий на тело добиться подчинения индивидуального тела коллективному, сделать душу индивида подобием общественной машины. Если у Гоббса и других философов Просвещения власть выводится как результат общественного договора и добровольных ограничений, принимаемых сцелью самосохранения, то у Фуко порядок сам формирует своих субъектов. Это переворачивает традиционные представления политической антропологии.

Фуко стремился постичь  материальную инстанцию угнетения  в ее конституирующей функции. Это  противоположно тому, что исследовали  Гоббс в «Левиафане» или общая  теория права, для которых проблема состояла в том, чтобы вывести  из множества разнонаправленных  индивидуальных воль единое государственное  «тело». Этот поворот в политической антропологии приводит к деконструкции всей практической философии эпохи Просвещения. Например, в «Истории сексуальности» (1984).

Фуко показывает неоправданность  надежд на сексуальное освобождение при помощи психоанализа. Напротив, именно он закабаляет человека гораздо  эффективнее, чем прежние негласные  нормы и запреты. Такова эволюция власти: от права на смерть и телесное наказание к надзору и далее  — к формированию внутренней самодисциплины и самоконтроля за своими душевными  аффектами. Чем интенсивнее человек  озабочен сексуальными проблемами, чем  больше он интересуется и практикует психоаналитическое просвещение, тем сильнее он попадает под власть психиатрической инквизиции и вынужден признаваться в том, что даже сам в себе не знает и не подозревает. Очевидна квазиполицейская функция психоаналити­ка, который внедряет общепринятую рациональность в самые интимные уголки человеческой души. Это пример того, как понятие освобождения выполняет на практике порабощающие и угнетающие функции. Несомненно, теория власти

Фуко проблематична. Основной ее смысл связан с пониманием того, что разум вовсе не занимает в общественном пространстве привилегированное место, из которого он может наблюдать и осуждать историю. Он сам зависит от того, что выступает условием угнетения. Таким образом, и «археология» вовлечена в эту игру и определяется в зависимости от власти. Фуко рассматривал человека в горизонте возможного бытия: «Я» — это другой, «Я» — не то, что обо мне говорят. Он постоянно стремился увидеть то, что есть и то, что кажется очевидным, по-другому и это означает также, что то, что есть, могло или может быть иным. Он называл свою теорию продуктивным пониманием свободы и говорил о возможной возможности, открывающейся при переходе за границы общепринятого и нормального и обнаруживающей головокружительную пустоту, закрытую общественным принуждением, в которой только и может по-человечески жить человек.

Фуко был далек от «экзистенциальной  серьезности». Он считал, что подлинное  философствование не чуждо желанию  и фантазии, иллюзии и мечтательности, ибо истина как бы находится в  другом мире, в то время как наш  реальный мир уже охвачен сетями власти. Философствовать — это  значит пытаться изменить сами рамки  и нормы мышления, которые мешают жить по-другому, чем есть. Фуко далек  от манихейского понимания мира как  юдоли зла, но он постоянно напоминал  об опасности власти, которой можно  избежать. В этом состоит, можно сказать, оптимизм политической антропологии Фуко. После оргии В надежде хоть как то гуманизировать человека после опустошительных-мировых войн XX столетия все стали заботиться о правах человека и его комфорте, о спасении природы и культивировать любовь к высокому искусству. Наоборот, по мнению Жана Бодрийяра (р. 1929), спасение людей приходит не со стороны позитивного, а со стороны негативного: катастрофы,эпидемии, наркомания, психические расстройства, терроризм и другие формы зла — только они, уничтожат наиболее распущенных и образумят наиболее рассудительных людей. Книги Бодрийяра направлены как бы поперек течения времени. Как будто проснувшись после тяжелого похмелья, философ с ужасом оглядывается вокруг и вспоминает вчерашнюю оргию. Современный человек живет в стерильной обстановке (общество стало гигантским профилакторием),он утратил способность сопротивляться вирусам. Стали исчезать люди, способные переживать чувство ответственности за происходящее. Рынок стимулирует кипучую деятельность, ускоряет обращение товаров и денег, но при этом утрачивает связь с тем, ради чего все это, собственно, должно двигаться. Он стимулирует движение ради движения. Рыночная экономика порождает мобильного индивида, который осваивает весь мир в поисках выгодных сделок. Индивид приводит в движение товары, деньги и идеи.

Но сегодня это похоже на то, как мотор начинает работать вразнос: выключено зажигание и  прервана связь с трансмиссией, однако топливо сгорает в результате перегрева стенок цилиндров. Так  и рынок начинает работать сам  на себя и буквально все оценивать  скоростью циркуляции. Он уже не регулируется даже законом стоимости, и сегодня мало кто понимает причины  скачков индекса Доу Джонса, потому что никто не знает сколько стоит доллар на «самом деле».

Товары продаются по принципу «Дороже, чем дорого», а деньги* утратившие связь с материальным обеспечением, становятся чисто спекулятивным  знаком, символическим капиталом. Вспоминается описание А. Толстым процесса спекуляции во время Первой мировой войны: торговец достает мешок сахара и перепродает  его другому, тот третьему и т.д. Итак, в наличии всего один мешок  сахара, и он не увеличивается (тем  более, что перепродается накладная), но деньги растут как снежный ком. Столь же странным образом функционирует современная экономика. Кризис 1987 г. на Уолл Стрит, наконец, события 1997 и 1998 гг. на биржах Азии, России и Южной Америки — все это такие финансовые кризисы, которые порождаются не какими-то деструктивными процессами в реальной экономике. Этим они резко отлича­ются от кризиса 1929 г который был вызван просчетами в промышленности. Если раньше деньги обесценивались вслед за снижением материального богатства, то теперь наоборот товары обесцениваются вследствие финансовых махинаций. Это означает, что сегодня деньги функционирует как знаки, которые уже не обеспечиваются реальной стоимостью и не регулируются трудом и богатством. Идея золотого или иного натурального обеспечения денег сегодня кажется чересчур, архаичной. Однако отрыв от закона стоимости приводит к тому, что экономика превращается в чистую спекуляцию производства и циркуляцию символической продукции.

Глубочайшие изменения произошли  в сфере искусства. Бросается  в глаза смешение форм и стилей. Вместо дискуссий между представителями  различных непримиримых направлений  сегодня царит полное безразличие  к различиям, и эти различия воспринимаются как само собой разумеющееся, встречающееся  буквально на одном полотне, одна половина которого может быть выполнена  в классической, а другая — в  постмодернистской манере.

Искусство перестало-творить идеальные образы, выражающие идеалы красоты. Прежде оно всегда с чем-то соотносилось: с «самими вещами» или с вечными ценностями. Во всяком случае, оно отличалось от повседневности и уводило в мир прекрасного. Поэтому у него была своя территория: картинная галерея, музей, наконец, место в комнате, где человек отвлекался от «злобы дня», где взор его отдыхал, созерцая красивые изображения.