Философия М. Хайдеггера

Согласно Сартру, где-то в  глубине души люди давно уже знают  ту истину о мире и человеке, которую  выявляет его «Бытие и ничто». Но даже после такого выявления они  никогда не согласятся с жизненным  смыслом этой истины. Знание о том, что мир не обладает спинозистски-гольбаховской структурой, неопровержимо, но и желание, чтобы он обладал ею (был хоть в какой-то мере богоустроенным, устремленным навстречу человеку), неизбежно. Между ними — отношение непреодолимого антагонизма, сознание которого рождает метафизическую тоску, которая оценивается Сартром как самое глубокое и адекватное переживание человеком своего положения и мире. «Именно в тоске человек осознает свою свободу... в качестве сознания бытия».

Тосковать, испытывать перманентное разочарование — значит, согласно Сартру, обладать философски трезвым, нормальным и истинным сознанием. Всякое иное общее настроение иллюзорно  и патологично. Поэтому тоску, как  она ни болезненна, надо удерживать, оберегать от замещения другими, пусть более приятными, но фальшивыми эмоциями.

Тоска определяется Сартром  как «непсихологическая эмоция», т. е. как такое переживание, которое  но может быть «отстранено» (вынесено в область извне наблюдаемых  душевных состояний) и не указывает  ни на какое иное, кроющееся за ним  переживание. В этом отношении к  тоске приближаются еще только две  негативные эмоции: «дурнота» (ощущение абсолютной зыбкости мира, беспочвенности всех ожиданий) и скука (предчувствие заведомой несостоятельности; суетности  любых практических начинаний). Что  касается положительных — гедонистских — эмоций (радости, удовлетворенности, восторга), то они, по мнению Сартра, всегда более или менее поддельны, экзальтативны.

Классическая буржуазная философия, видела в гедонизме основной стержень человеческого поведения  и определяла его как стремление достичь счастья и удовольствия и избежать несчастий, страданий  и опасности. Сартр склоняется к  тому, чтобы признать первую половину этой формулы лицемерной и излишней. Все теоретики гедонизма считают, что, если бы человеку пришлось выбирать между достижением счастья и  предотвращением несчастий и  опасностей, он безусловно предпочел  бы второе. Сартр доводит эту установку до предельного выражения и трактует, гедонистское поведение просто как расчетливое избегание страданий, бедствии, угроз, как выражение витального страха. Состояние радости, удовлетворенности, благополучия (когда, по представлению Гельвеция, Гольбаха, Бентама, человек только и является самим собой) выступают у Сартра как моменты удавшегося самовнушения, когда страх временно стушеван и потеснен. Но сама эта маскировка есть собственное дело страха, его выражение. С этической точки зрения концепция Сартра относится к числу так называемых деонтологии — учений, противопоставляющих долг склонности и видящих сущность морали в ригористическом выполнении обязанностей. Более того, концепция Сартра есть, пожалуй, самая радикальная в истории философии версия деонтологии. Никто до него не ставил склонность так низко. Мысль Сартра состоит не в том, что человек от природы обладает некоторыми порочными и злыми склонностями, и не в том даже, что склонности его в большинстве своем порочны и злы.

В экзистенциалистской теории выбора речь не идет о содержательных предпочтениях и тем более  о способах разрешения остро альтернативных практических ситуаций. Экзистенциалистское  равнодушие к практическим альтернативам  было продемонстрировано уже С. Кьеркегором, писавшим, что к ситуационным возможностям действия надо относиться по принципу «или — или все равно». У Сартра это равнодушие доводится до предела. Если освободить его этическую концепцию  от половинчатых и компромиссных  утверждений, то она предстанет перед  нами как учение, утверждающее, что  все позволено при условии  последующего осуждения и расплаты. Можно убивать, шантажировать, использовать ни в чем не повинного человека в качестве заложника и т. д., если только индивид, замышляющий эти  действия, по их совершении не намерен  увиливать от ответа, ссылаться на обстоятельства, искать оправданий в  своих неконтролируемых эмоциях  и т. д. Мораль, таким образом, сводится просто к признанию своей полной подсудности.

В инквизиционных процессах  обвинитель обращался к подсудимому  от лица бога, который уже знает  душу подсудимого, от которого ничего нельзя утаить. Это всезнание бога выступало как важный побудитель раскаяния. И в сартровском расследовании  сознания процесс самоизобличения  провоцируется и подстегивается всеведением, на которое обвинитель ссылается как на уже существующее, находящееся в самом человеке, но не принадлежащее ему, не являющееся его достоянием. И страх перед  этим знанием невозможно определить иначе как божий страх. Именно он оказывается подоплекой всех действий сартровского индивида, самым последним  из движущих им мотивов.

Такую трактовку подтверждают последние разделы «Бытия и ничто», в которых появляется трудно разъясни-мая  категория «другого».

«Другой» — не просто другие люди, не индивид и даже не человечество в его родовых или  общеисторических выражениях. «Другой» лучше всего ощутим, когда человек  пребывает в одиночестве и  совершенно не думает о чужих мнениях  и оценках. Более того, суждения других, их укоряющие взоры лишь напоминают о существовании этого начала, несоизмеримого с людьми по своей  проницательности. Если сознание этой несоразмерности теряется, если «другой» смешивается с другими, индивид  вступает в бесплодный процесс борьбы за чужое признание или за навязывание  ближним своих суждений о них.

Сартровского «другого»  нельзя увидеть; как таковой он не актуализируем: в нем пет ничего от окружающего бытия. «Другой», говорит  Сартр, есть просто направленный на меня взгляд, пронзающий и вездесущий. Индивид  ощущает лишь наличие этого взгляда, но никогда не может воспринять его  выражения, содержания, его оценки и  приговора. Если бы человек хоть однажды  оказался способен на это, им овладел  бы ни с чем не сравнимый парализующий ужас. Не случайно в «Бытие и ничто» Сартр вспоминает миф о Медузе Горгоне, лицезрение которой обращало людей в камни. Ужас восприятия «другого»  не есть обычная эмоция страха, являющегося лишь предчувствием опасного и невыразимого; это неразделимое единство приговора и кары, ощущение, аналог которому можно найти, пожалуй, лишь в древнейших переживаниях табу. Только чистосердечное признание способно сделать переносимой для человека встречу с этим испепеляющим знанием его порочности.

В концепции «радикального  атеиста» Сартра «другой» появляется как упаднический, парадоксалистский  образ бога, и не так уж трудно установить, из какого культурно-исторического  материала он выделан. Перед нами реликт иудео-христианского трансцендентного божества, то, что осталось от его  всесовершенства после того, как  буржуазный деизм и пантеизм экспроприировали бога в пользу природы, передали ей его творческие возможности, его  разумность и благость. Бог стал полностью несубстанциональным, лишенным способности к чуду, к виутримирскому содействию и помощи. От него уцелела  лишь способность испепеляющего  всевидения, олицетворенная когда-то в  библейском символе грозного «божьего ока».

В этом значении и удерживает образ бога философия Сартра. Бог  фигурирует здесь как неусматриваемый, не-именуемый, лишенный всякого места  и положения. Он наблюдает за человеком  из самых глубин сознания. И вместе с тем он сохраняет свои божественные прерогативы по типу влияния на человеческое поведение. Сознательность, ответственность  и выбор, как их определяет Сартр,—  это структуры специфически понятой  богоугодное или послушничества. Субъект его философии телеологически ориентирован па страшный суд.

Сартровская концепция бога — по причуда. Она показывает, что  религиозное мировоззрение не преодолено буржуазной культурой не только в  области философии природы (по преимуществу натуралистической, механико-детерминистской), но и в сфере гуманитарных интерпретаций  человеческого поведения (по преимуществу морализаторских и фискальных). Сартр  делает очевидным этот факт, поскольку  его философия является своего рода критико-полемическим «перевертышем» домарксова метафизического материализма, последовательным идеалистическим коррелятом этого материализма.

Сартр обнаруживает, наконец, насколько глубока скрытая религиозность  современного мелкобуржуазного интеллигента, в каких причудливых антитеистских  формах она может храниться, быстро восстанавливаясь в критических  общественных ситуациях и как  бы целиком заполняя собой сознание.

Лишенный всех признаков  бытия бог-«другой» образует смысловой  центр сартровской деонтологии: от него исходит само сознание обязанностей в их отличии от склонностей. Однако лишь сознание обязанностей, но не сами обязанности. Бог держит человека в  постоянном ощущении долженствования, никак не возвещая ему, что именно он должен делать. Бог не представлен  больше ни каноном, ни образцом поведения, каким прежде был Христос, ни мистическими откровениями.

Поэтому о форме своих  обязанностей сартровскому послушнику приходится умозаключать из характера  своих предчувствий божьего суда (эта форма, как мы уже показали, есть «полное чистосердечное признание» и готовность к ответу), о содержании же обязанностей он может составить  лишь негативное представление. В мире бог наличествует для него как  ложь о боге: как спинозиански-гольбаховская  версия «разумной природы» и фатально подчиненного ей человека. Соответственно содержательной максимой сартровского индивида становится возможно большее  практическое противостояние этой версии мироздания.

Если обычный практик  нацелен на максимальную «реалистичность» поступка, на то, чтобы его действие оправдывалось внешними обстоятельствами и внутренним интересом, то практик  в сартровском смысле слова ищет как раз предельно неоправданного, нереалистичного, нецелесообразного  действия. Пределом его упований является до конца нерассудительный, рискованный, авантюристический поступок.

Авантюристический акт занимает в концепции Сартра такое же место, как экстаз у Хайдеггера (более  того, с психологической точки  зрения переживание авантюры может  быть описано только как экстатическое). Однако основной акцент Сартр делает на самом поведенческом безрассудстве.

Безрассудство — это «праздник  существования»: в нем реализуется  необусловленный, спонтанный «проект» индивида, сама его свобода; «иррефлективное» сознание воплощается в чем-то сущем, находящемся среди вещей и  обстоятельств.

Однако Сартр подчеркивает труднодоступность и даже недостижимость «экзистенциального праздника». Экстатическое  состояние у Хайдеггера мыслилось  как посильное для человека и  в принципе зависящее лишь от ого  личностных установок. Лейтмотивом  экзистенциализма Сартра является тема тщетности усилий, бесплодия и  обреченности человека. «Проклятие»  — один из любимых терминов этого  «радикального атеиста». Человек  проклят быть необусловленно свободным  существом, он дважды проклят искать эту свободу под страхом приговора-возмездия  во взгляде «другого», он трижды проклят  по найти ее.

Все это, вместе взятое, легко  отливается в комплекс богоненавистничества. «Атеизм» Сартра, по строгому счету, является антитеизмом: он резюмируется не в трезвой  и уверенной констатации отсутствия бога, а в идее бога, виновного  в своем отсутствии.

Сартровская категория «в-себе (бытия)» оказалась надежным философским  заслоном на пути историцистских увещеваний. Его «Бытие и ничто» было воспринято французской интеллигенцией как  философский манифест антиколлаборационистской мысли.

В конкретной обстановке 1942 г. категория «в-себе (бытия)» обрела смысл философского запрета: она  запрещала апеллировать к человеку от лица познаваемой истории и  тем самым искушать его на приспособленчество. В качестве антиколлаборационистской: аргументации использовалось указание на то, что «в-себе (бытие)» не испытывает «чувства недостатка». Никакая вещь сама по себе не стремится к тому, чтобы быть «полнотой» или «целостностью», не испытывает внутреннего напряжения, мучения, стремления к восстановлению разрушенной целостности. Конкретная ситуационная направленность этой идеи станет ясной, если принять во внимание, что коллаборационисты в своей агитации сплошь и рядом отправлялись от «объективных потребностей национальной экономики, страдающей от разрухи», от «мучений национального организма, израненного войной», от «истощения культуры» и т. д.

Но «чувство недостатка», «отсутствие» или «ничто», утверждает Сартр, имеет смысл лишь по отношению  к актуальному сознанию человека. «Ничто» есть коррелят нереализовавшегося ожидания (опережающего представления, или «проекта» реальности), на которое  способно только «для-себя (бытие)». В  этом смысле можно говорить об «экономике, страдающей от войны», только обладая  привычным представлением мирного  времени, которым человек вправе поступиться (как и всяким другим субъективным воззрением), если на то будут  внутренние основания. «Чувство недостатка», «пробела», «проблемы» определяется личной установкой, а не наоборот. Поэтому  бессмысленно аргументировать от «объективных проблем».

Эта ложная, субъективно-идеалистическая  концепция казалась морально оправданной  в условиях сумасшедшей реальности оккупационного режима. Капитулянт оправдывает  свою позицию тем, что победа захватчиков  фатально неотвратима. Но, согласно Сартру, ход вещей кажется фатально неотвратимым лишь тому, кто капитулировал перед  миром, предал свои убеждения. История  сама по себе не может ни принудить  человека, ни вовлечь его в грязное  дело: реальность, как таковая, не содержит в себе «ничто», «вызова-проблемы». Все это вносится в мир «для-себя (бытием)», субъектом личного выбора и нравственной ответственности. «Человек...—  пишет Сартр,— несет всю тяжесть  мира на своих плечах: он ответствен за мир и за самого себя как определенный способ бытия... Поэтому в жизни  нет случайности. Ни одно общественное событие, возникшее внезапно и увлекшее меня, не приходит извне: если я мобилизован па воину, это есть моя война, я виновен в ней, и я ее заслуживаю. Я ее заслуживаю прежде всего потому, что мог уклониться от нее — стать дезертиром или покончить с собой. Раз я этого не сделал, значит, я ее выбрал, стал ее соучастником».