Экологическая проблема: загрязнение воды

Мишель  Фуко, выделил три эпистемы, или познавательных поля( Возрождение, классический рационализм и современность) через соотношение слов и вещей. Он различал типы власти, порождающие и саму реальность, и объекты познания и «ритуалы» их постижения. Фуко заложил идеи «Группы информации о тюрьмах», оказавших огромное влияние на конкретно-социологические и политические движения и исследовательские разработки в ряде европейских стран через «игровые технологии» «археологии знания», заострив вопрос о свободном поведении морального субьекта в эстетике существования как морали конкретного поступка в таких работах, как «Забота о себе» (1984) и «Пользование наслаждением» (1984). Рассмотрев разнообразные игровые «само-техники» в разные эпохи в сравнении со стратегиями государственной власти, Фуко подчеркнул интеллектуальное достоинство объективного и не антропоморфного знания, оценил меру социальной заданности самого человека, не отрицая шансов на «самоизобретения», которые человек, оставаясь человеком, никогда не должен терять.

Жак Деррида в особой игровой стратегии «деконструкции» по отношению к тексту, включавшую в себя и деконструкцию и реконструкцию текста, главным моментом полагал не разрушение, а позитивное творчество. Деррида вскрыл метафизичность сопротивления в тексте, организуемое на его же поле и его средствами. Он выявил глубоко маргинальные, подавляемые мотивы, противоположно направленные по отношению к основному вектору мысли, с помощью игровых приемов он показал текст не как мирное гомогенное единство, а пространство «репрессий» с « очагами сопротивления и диктатами «логоцентризма». Он показал, как «трансцендентальное означаемое» выявляет свойства самообнаружения в интуиции набдюдателя и толкователя. В игровых технологиях Дерриды» живого настоящего не существует», а «прошлое оставляет в нем свой след, а а будущее – наброски своих очертаний». Настоящее у него не равно самому себе, оно затронуто различением и отсрочкой(36). Изначальны повторы, копии, следов, «грамма» и т. д. Дополнение не дополняется извне к самодостаточной целостности, а присоединяется. Так возникает иллюзия присутствия, поскольку мыслить о неприсутствии трудно и связано с испытанием и переживанием настоящего. Текст, воплощая принцип гетерономности и разнозакония, позволяет с помощью «слов-меток», указать на места «разрывов», как «формакон» у Платона,(выступая и злом, и благом, и ядом, и лекарством), «замещением –дополнением у Ж. Ж. Руссо (внешняя угроза вторжения культуры в природное естество), «гимен» у Малларме( как парадоксальная несоединимость девственности и брака). Раскрывая игру значений, Деррида показывает, как Сократ в диалоге Платона, предстает «формакевсом»- колдуном и магом, и его его смерть от яда – «фармакона» делает его – «фармакосом»-козлом отпущения(см.: «Платонова аптека») В «Письме и различении», «Грамматологии», «Рассеянии», «Позиции», «Похоронном звоне», «Шпоры», «Почтовой открытке. От Сократа к Фрейду и далее», Деррида в процедурах семантического различения и «рассеяния семени» в духовном и телесном смысле вскрыл «провалы» человеческого общения, показав, как возможно и кем совершается событие изобретения.

Когнитивная психология У. Найссера, рассматривая активность индивида как иерархически организованную систему, опираясь на теорию информации и области искусственного интеллекта и динамические модели для описания мыслительных процессов, и используя такие понятия, как «сигналы», «фильтры», «информационные потоки», и разнообразные игровые модели, стремилась «аргументированно представить преимущество этого подхода», но ушла от решения проблемы соотношения концептуального уровня науки и реальности в сторону формального обоснования концептуальных средств.

Другие  направления, продолжающие традицию «демаркационизма» игровой реальности с помощью рационально конструируемых схем объяснения эмпирических данных, принципа» фальсификации» и «социальной инженерии» и «социальной терапии», идут от превоначального наивного фальсификаторства» к «усовершенствованному фальсификаторству» с дальнейшим сдвигом в сторону «либерализации», разрабатывают программы социальной технологии, чтобы гибко реагировать на социальные действия.

Поэтому Жан-Франсуа Лиотар говорил о «дискурсе легитимации», притязающем на роль «метадискурса» с его аппеляцией к большой «наррации»(одному из возможных типов дискурса), тейснейшим образом связанным с властью. Через возможные «языковые игры» для утверждения определенных социальных институтов через денотативные(значение) и прескриптивные(действия властных структур), это прием затушевывает установки властных сил через «языковые игры» и притязает на общеобязательные правила и нормы, чреватые опасностью социального террора.

Современная эпистемология стремится, изучая проблемы природы игры и познания игры, отношение  знания к реальности игры, а также  всеобщие предпосылки познавательного  процесса в игре, выявить «условия истинности знания», добытого в игре, описывая «реальное положение дел  в мире», и в этом смысле опирается  на знание, обладающее признаком истинности с точки зрения морального императива: универсализма, всеобщности, незаинтересованности, организованного скептицизма, отвергая девиантные приемы научной деятельности и организованный догматизм во имя истин и реализации основы стандартов демократического, цивилизованного поведения, основанного на международной Декларации прав человека.

Ортега-и-Гассет в «Восстании масс» сравнивал себя с клоуном, которого директор цирка, впавший в отчаяние послал на манеж, чтобы сообщить почтеннейшей публике, что начался пожар,- а люди не трогаются с места, т.к. привыкли, что клоун только шутит, А ведь Ортега говорит о своей фаталистической безнадежности как программе существования – нести в реальность новые планы как конструктивные силы в великой игре сил современного мира, чтобы пробудить» сверхповышенное чувство ответственности – Überempfindlichkeit der Verantwortung.

В своем замечательном исследовании о театре Н. Прозорова вспомнила знаменитое эссе Генриха Клейста «Театр марионеток», где говорится об антигравности( неподвластности тяжести) и цельностью над раздвоенным, лишенным грации человеком: «У этих кукол есть то преимущество, что они антигравны… Человек просто не в силах даже только сравниться с марионеткой. Лишь боги могут тягаться с материей на этом поприще; и здесь та точка, где сходятся оба конца кольцеобразного мира. Грация в наиболее чистом виде обнаруживается…либо в марпионетке или Боге».

Ганс Гадамер распространил категорию игры на процесс понимания текста, картины, спектакля, которые покоряют нас, поглощают без остатка своим смыслом и красотой. Гадамер упразднил субъективность « маятникового игрового движения», настаивал на примате «игры самой по себе» в отношении сознания игроков. Он использовал квази-игровую абстракцию для построения музейно-эстетической экспозиции некоего рафинированного «рая», оплаченного ценой радикальной деперсонализации его обитателей.

Развивая  «учение об игре» в ракурсе  философской антропологии, О. Финк в споре с Гадамером увидел в этом феномене основной способ человеческого общения с возможным. Выходя за пределы плоского эмпиризма, исходящего из поверхностного противопоставления игры труду(«серьезности»), Финк не нашел за рамками условных правил иной экзистенциальной меры, только благодаря которой подлинная свобода может не переродиться в произвол. Осталась невыявленной связь конкретных проявлений открытости, незавершенности человека и нравственной перспективы утверждения: человек возможен. При этом обнаружилпсь власть соблазнительного представления, будто в сферу возможного индивид способен войти и «расположиться там», не изменившись по существу, лишь «принимая оговоренные внешние правила».

В англоязычной литературе принято отличать импровизированную, непредумышленную Игру(play) от Игры, организуемой на основе ограниченного числа жестких правил (game). Game предоставляет спортсмену мнимую «свободу», отгораживаемую рамками условных правил от реальной действительности. И на «выигрыш»(приз) структурирует взаимодействие в форме состязания. Театральное действие INTELLECT GAME SESSION с тройственным характером случайности и неожиданности – типичный пример перелома в сложной трагедии (то случайность, как возможность для определенного события развиваться совершенно по-другому, обретает в дальнейшем гармонию с необходимостью и вероятностью).

Французский ученый Р. Кайюа, детализируя предложенную Хейзингой дихотомию «состязание-представление», выделял четыре типа игры:

Игра  –головокружения, Игра подражания, Игра состязания, Игра случая.

Эта типология может быть трансформирована с помощью последовательного  ответа на главный вопрос: «Кто играет?»

Тогда соответствующие четыре рода игры символизируют  их субъекты:

В первом случае это – «скоморох  Божий», во втором – «актер и роль», в третьем – «соперники состязания», в четвертом – «азартный игрок  и Случай», или в пределе –  «марионетка и Рок».

Наиболее  сложной является игра первого типа, не локализованная сценой, стадионом  или кругом рулетки. В ней человек  устремляется к преодолению собственной  ограниченности и скованности, к  динамическому выявлению возможной  полноты экзистенции. Такая игра подобна музыкальному исполнению партитуры и есть исполнение человека, исполняемого бытием. В ней нет «другого» как замкнутого в себе соперника, и потому к Игре не приложив субъектно-объектная матрица. Стороны взаимодействия словно погружаются внутрь самого человека, и между ними в буквальном смысле нет ни соперничества, ни подражания; есть «дрожь», когда в «трепете человек выходит из эмпирического равенства самому себе», ощущает духовную амплитуду своего существования. В нем пробуждается и подает голос «человек возможный» – эта та бытийная «ипостась», которая в принципе не может быть отделена от человека и передана дублеру наподобие маски. «Человек возможный»(за-данный) не является ролью, в которую можно «войти». Он не налагается на индивида извне, как личина, но высветляет в нем совровенный и неовнешняемый слой бытия, знаменует его открытость.

Драматизм точечного «возникновения» Игры в мире неизбежен, т.к. совершающееся  в игре изменение структуры сознания и переориентация на истинную свободу  происходит вне всяких эмпирических оснований для такого события  в неизменном мире.

Поэтому Петр Слоттердайк, размышляя об игре, говорит о таких феноменах, как «справедливый гнев», борьба, насилие, агрессии, гнев простого населения, направленный против демагогии властных структур в период глобализации, против динамики жадных сильных мира сего, и разные рефлексы, связанные с продуцированием страха и ядов страсти, подливающих масло в огонь жадности, стяжательства и фрустрации.

Игра  возникает в неготовом месте  и времени. Здесь в «человеке  возможном» парадоксально сопрягаются, с одной стороны, и предельная открытость, и жертвенная незащищенность, и незастрахованность какими-либо конвенциональными условиями и рамками, а с другой стороны, способность высвобождения из-под гнета обычных форм принуждени: идеологического, экономического, социального. Противоположностью игры является не серьезность, а насилие. Насилие прорывает не просто мир игры, искажая его до неузнаваемости, но и – что гораздо важнее – сферу обычной действительности, насаждая свой анти-мир. Насилие «де-морализует» все вокруг себя. Мир аутентичной игры исключает любые моменты насилия. Даже можно определить, какое событие снимает с какой точки мира печать насилия. В эмпирической действительности, где все обусловлено эмпирическими обстоятельствами, аутентичная Игра является как бы упреждением преображения мира. Проблема же иных разновидностей игры, вплоть до выраженных жестоких, заключается в большей или меньшей степени профанации этого игрового, «праздничного» «упреждения».

Знаменитый  польский логик, представитель львовско-варшавской школы Т. Котарбинский, создавший тeорию реизма(конкретизма), написавший знаметитый «Трактат о хорошей работе» и, заложивший основы современной праксиологии, размышлял об «Игре в реальности» существования триады: «вещь-свойства-отношения» и показал, как реальность номиналистически вскрывает суть игры.

Профессиональными игроками являются политики, риторы, актеры и шулеры. А ведь актер, как писал  известный режиссер С. Радлов,- «это человек, действующий в расчете  на созерцание зрителей, организующий свои действия для этого созерцания и действующий с эстетической целью». Иначе сюда попадут и палач, и гипнотизер, и священник, и учитель, и политик. Ведь все они организуют действия с расчетом на тех, кто их смотрит. Неслучайно же на буддийском Востоке была сформирована специфическая  актерская техника воплощения и  сформированы основные типы персонажей, канонизация систем жестов, смеха, особые формы для выражения состояний  для выражения божественного, мудрого, талантливого, упорного, техники пения  и ошибок техники, методы суфлерства, приемы репетиций перед зеркалом. Достаточно сослаться на японский опыт театра Но и театра Кабуки, сохранившего значение принципа «юген», основанного на вчувствовании в природу вещей и мистическом опыте взаимодействия с космосом и утверждающим два правила: аскетизм и погружение в свой труд, как в служение и дело жизни.

Искусство и игра в театре Но или саругаку Но должна уравновешивать сердца всех людей, воздействуя на чувства, высокие и низкие и должна быть источником долголетия и счастья, продления жизни. В Поднебесной считалось, что неудачная игра актера может принести беду. В Поднебесной усматривали прямую связь между сценическим действием и положением дел в стране. И актера за плохую игру могли приговорить к харакири или отправить в ссылку на дальние острова. Такая участь постигла в старости Сэами. Известны случаи, когда актеру за хорошую игру могли пожаловать титул дайме и назначить губернатором провинции.

Лингвистический феноменологический подход к игре Д. Остина формировался в рамках концепции перфомативных и констатирующих высказываний на основе теории локутивных актов (говорения самого по себе), (иллокутивных актов(осуществления одной из языковых функций: вопроса, оценки, приказа и т. д.) и перлокутивного акта (вызывающего целеноправленный эффект воздействия на чувства и мысли воспринимающих речь людей). Видимо поэтому Дейл Карнеги придавал большое значение игре в «деловой этике», советуя очень «любить противника», не оказывать давления, не отвлекать от обсуждения цены демонстрацией достоинств товара. Он советовал не строить деловые отношения на эксплуатации.