Архаические образы и мифологические мотивы в произведении Даниэля Дефо «Робинзон Крузо»

Архаические образы и мифологические мотивы в произведении Даниэля Дефо «Робинзон Крузо»

Цель данной работы – культурологический анализ романа Д.Дефо «Робинзон Крузо» в контексте эволюции архаических образов и мифологических мотивов в произведении. Кроме того, выявление обусловленности реалий текста конкретной исторической эпохой и связи текста с теми социально-культурными процессами, которые человечество, объединенное с психологической точки зрения «коллективным бессознательным», продолжает переживать и сегодня.  

1. Роман и творец: эпоха и судьба

30 сентября 1659 года, год спустя после смерти Оливера Кромвеля, легендарного предводителя пуритан, а затем лорд-протектора Англии, Шотландии и Ирландии, и примерно за год до рождения Даниэля Дефо (примерно – потому что дату рождения писателя до сих пор указывают весьма приблизительно), его великое «творение», Робинзон Крузо, потерпел крушение у берегов Бразилии и высадился на необитаемый остров, начав новую жизнь. Она продлится 28 лет и у любящего перекличку цифр Дефо в точности совпадет с тем сроком, который английская история отвела эпохе Реставрации. Несчастья «реального» короля Карла I не совсем удачно (и, разумеется, в эпоху Кромвеля) завершатся за десять лет до того, как начнутся невзгоды «мифического» «моряка из Йорка» (беднягу-монарха казнят; в застенке, ожидая эшафота, он вместо Библии будет читать Шекспира). В год рождения автора «Робинзона», которому в семье его отца-мясника некоторое время будут прочить (как выяснится, напрасно) духовную стезю, то есть в те дни, когда островитянин Крузо будет занят трудами, календарем и раздумьями о соотношении добра и зла в его судьбе, республика в Англии падет. К власти придет Карл II. Через пять лет на Лондон обрушится чума (умрет каждый пятый). Через шесть – Лондон охватит великий пожар. Еще десять дет спустя на свет Божий появится Александр Селькирк – человек, чьи четырехгодичные злоключения на необитаемом острове, входящем в состав архипелага Хуана Фернандеса в Тихом океане, станут достоянием британской публики, в том числе благодаря публикации очерка в журнале «Англичанин» в 1714 году. Среди подробностей – охота на коз при помощи соревнования с ними в спринте (ружья, увы, утонули, ноги – нет).

До выхода в свет самого знаменитого произведения Дефо будет оставаться пять лет.

К тому времени писатель успеет дважды побывать под арестом, вкусить заточения в тюрьме Ньюгейт и постоять у позорного столба на трех разных площадях Лондона. Однако неутомимый оптимист – в каком-то смысле «дитя» современных ему «Принципов математики» Ньютона и «Опыта о разуме» Локка - потратит на роман считанные месяцы и в 1719 году, после публикации своего детища, что называется, проснется знаменитым.

Роман выдержит несколько изданий, сделанных тут же, «по горячим следам». Солидно изданная книга, сработанная под «реализм» (в противовес книжицам, напичканным вычурной выдумкой, «фантазией», над которыми тогдашний читатель уже начинал зевать), способна была, как подчеркивают исследователи, «перетянуть по цене треть лошади или равнялась по стоимости «полному мужскому костюму»: стоил «Робинзон» пять шиллингов, лошадь соответственно пятнадцать»¹. Вдобавок для бедных издавались «пиратские» копии и всякие сокращенные варианты. Эта была слава. Впоследствии оказалось – слава на века. Сопоставимая, возможно, лишь с триумфами «Дон Кихота», «Гулливера» и «Мюнхгаузена». Ее не приуменьшили даже вторая (особенно любимая почему-то французами) и третья (особенно неуспешная, впавшая в «размышлизмы») части «Робинзона», состряпанные по настоянию издателя, учуявшего коммерческий успех.

Более того, «Робинзону» стали подражать. «Робинзоны» стали плодиться – бессовестно быстро, как кошки, от которых страдал и отстреливался на «острове Отчаяния» мистер Крузо. Под влиянием идей Жан-Жака Руссо, позволившего главному герою своего «Эмиля» иметь у себя единственную книгу – понятно какую, в конце 18-го столетия появляются «Новый Робинзон» немецкого педагога-филантропа Кампе и «Швейцарский Робинзон» пастора Висса – своеобразные вершины айсберга под названием «Робинзонада». Этим дело, однако, не заканчивается. И переметнувшись на два века вперед, можно обнаружить, что в старые мехи (заданность ситуации плюс имя) пытаются влить новое вино. Станислав Лем в своих «апокрифах» - рецензиях на несуществующие книги – между делом упоминает даже о «Сексуальной жизни Робинзона Крузо». Аттестовав ее, впрочем, как «пошлую книжонку», он вовсю подвергает «разбору» другую эфемерную «Робинзонаду» - пера некоего Марселя Коски. Там будто бы «изложена светская жизнь Робинзона Крузо, его общественно-благотворительная деятельность, его изнурительная, многотрудная и многолюдная жизнь, поскольку речь идет о социологии одиночества – о масскультуре необитаемого острова, под конец романа просто набитого народом». (На самом деле – ничуть не бывало.) Другой пример - Мишель Турнье. Современный классик французской литературы пишет свой знаменитый роман «Пятница, или Тихоокеанский лимб». В нем по ходу действия Пятница и Робинзон меняются ролями, и в конце концов, когда к острову пристает корабль, Робинзон, с омерзением наблюдая суету моряков на палубе, решает окончательно остаться в своем логове. Пятница же ночью тайком на этот корабль удирает.

Есть резон предположить, что даже в литературе это – еще не финиш и не предел. Не говоря уже о кинематографе, который тоже взялся штамповать своих «Робинзонов». Дуглас Фэрбенкс, Павел Кадочников, Дэн О'Херлихи, Леонид Куравлев, Паоло Виладжио (забавный пародийный Роби, очутившийся в плену прекрасных дикарок и либидозных переживаний), Эйдан Куин, Пирс Броснан, Пьер Ришар – вряд ли это полный список тех, кто примерял на себя роль «моряка из Йорка». С некоторых пор начинает казаться, что «Робинзон» - это способ прочитать и измерить любую эпоху (он, как мог бы выразиться Виктор Шкловский, «внашивался в любую обувь»). Кроме того, он - добротное сырье для тиражирования все новых и новых мифов. Разных. На любой вкус. Между тем «Робинзон» сам крепко и глубоко (не исключено, что подчас вопреки воле автора) замешан на мифах. Это, собственно, и есть предмет нашего рассмотрения.  

2. Мифологическое зеркало 1: Блудный сын и Иона

Эпоха великих географических открытий вплотную приблизила к европейцам образ «чужого мира». Марко Поло, сын венецианского купца и своеобразный первооткрыватель жанра путешествия, свою книгу о странствиях на Восток и в Китай, выпущенную в 1298 году, так и назвал - «Книга о разнообразии мира». После этого в «старый» свет из «нового» европейцы мало-помалу завезли картофель, кукурузу, томаты, подсолнечник, ананасы и множество прочей дивной снеди. Все в прок, все на продажу, все в расцвет купечества. Однако параллельно с этим – чуть раньше, чуть позже – «покорители дикого запада», прежде всего испанцы, уничтожили целые народы вместе с их культурой – майя, инков, ацтеков. Дикари были не только возделывателями экзотических агрокультур. Они были «другими», их следовало цивилизовать. Католики-испанцы не считали нужным «внедрять просвещение с умеренностию, по возможности избегая кровопролития» (Салтыков-Щедрин). Их формула во многом была: «Хороший индеец – мертвый индеец».

Отзвуки негодования английского «эсквайра» по поводу этой жестокости можно обнаружить в романе Дефо (и мы это чуть позже сделаем). Восприятие «архаического другого» Робинзоном, разумеется, отличалось от того, что сеяла инквизиция, хотя и было весьма далеко от идеала Великой французской революции с ее «свободой, равенством, братством».

Около трети или четверти романа европеец Робинзон также (только гораздо мягче, чем испанцы) цивилизуют своего дикаря. Он дает ему имя «Пятница» - в честь дня недели, в который он спас его от смерти, не позволив претворить на элемент трапезы. Но есть здесь и иная аллюзия, иной, мифологический, смысл. Новое имя туземца отсылает нас к Страстной Пятнице, дню, когда распяли Иисуса Христа. В переводе на русский язык теряется некоторый смысл обращения Робинзона к дикарю: «My good Friday». На самом деле «Мой хороший Пятница» - это, скорее, «коннотат». «Денотат» куда глубже - «Моя страстная Пятница». Ибо на английский Страстная Пятница переводится именно так: Good Friday. Как считают некоторые исследователи, Дефо вложил в это обращение следующий смысл: Новый человек на острове для Робинзона - это испытание, его страстная пятница, потому что он, Крузо, должен решить: относиться к дикарю как к рабу и подчинённому или как к равному. Крузо выбирает некий серединный путь. Довольно скупую эволюцию его взглядов в этом вопросе мы еще успеем проследить, но прежде заметим: мифологический подтекст «Робинзона» прослеживается с самых первых его страниц.

Как начинается роман?

Отец Робинзона видит юристом, сам Робинзон бредит морем. Призвав сына к себе, отец уговаривает его отказаться от задуманного – уйти в плавание. Робинзон передает читателю мысли отца: он, мол, «никогда не перестанет молиться обо мне, но объявляет мне прямо, что, если я не откажусь от своей безумной затеи, на мне не будет благословения божия. Придет время, когда я пожалею, что пренебрег его советом, но тогда, может статься, некому будет помочь мне исправить сделанное зло».

Уже это, как нож в ножны, хорошо ложится в мифологическую схему, которую обосновал Владимир Пропп применительно к волшебной сказке. Правда, если быть абсолютно точным, то у Проппа кто-то из членов семьи (обычно отец) покидает дом и при этом наказывает членам семьи не выходить за ворота, не открывать сундука, не разговаривать с посторонними и т.д. У Дефо отец никуда не едет, но суть происходящего между ним и сыном – запрет – не меняется. Отец предостерегает. По лицу старика «струятся обильные слезы». Робинзон, видя это, твердо решает «не думать более об отъезде в чужие края». Но страсть к путешествиям оказывается сильнее. Восемнадцатилетний, он пытается склонить на свою сторону родительницу. «Я просил мать уговорить батюшку отпустить меня путешествовать в виде опыта; тогда, если такая жизнь мне не понравится, я ворочусь домой и больше уже не уеду; и я давал слово наверстать удвоенным прилежанием потерянное время». Эти слова «сильно разгневали мою матушку». Она почти точь-в-точь повторила отцовскую запретительную тираду: «Конечно, если я хочу себя погубить, этой беде не пособить, но я могу быть уверен, что ни она, ни отец никогда не дадут своего согласия на мою затею; сама же она нисколько не желает содействовать моей гибели, и я никогда не вправе буду сказать, что моя мать потакала мне, когда отец был против». Однако через год, в свои девятнадцать, Робинзон «вырвался на волю» (столько же, кстати, было самому Дефо, когда он принял решение покинуть проповедническую кафедру и заняться, как и отец его, делами торговыми, более отвечавшими духу времени). 1 сентября 1651 года Робинзон сел на корабль его приятеля, отправляющийся в Лондон.

Как и его создатель, Робинзон плохо переносит качку и буквально с первых часов путешествия страдает от морской болезни. Кроме того, на него накатывает страх, заставляющий, казалось бы, подумать о перемене принятого им опрометчивого решения.

«С каждой новой накатывавшейся на нас волной я ожидал, что она нас поглотит, и всякий раз, когда корабль падал вниз, как мне казалось, в пучину или хлябь морскую, я был уверен, что он уже не поднимется кверху. И в этой муке душевной я твердо решался и неоднократно клялся, что, если господу будет угодно пощадить на этот раз мою жизнь, если нога моя снова ступит на твердую землю, я сейчас же ворочусь домой к отцу и никогда, покуда жив, не сяду больше на корабль; я клялся послушаться отцовского совета и никогда более не подвергать себя таким невзгодам, какие тогда переживал… Я решил вернуться в родительский дом с покаянием, как истый блудный сын».

Вот и еще две мифологических темы заявлены: блудный сын и потоп (вернее – его предчувствие, ибо сам потоп, как архетипическая ситуация, как эсхатологический мотив, явится Робинзону тогда, когда его выбросит на необитаемый остров). Одна притча о блудном сыне – это, пожалуй, не столько история непослушания, сколько история легкомысленности, расточительности и, в конечном счете, странствий. Лишь растранжирив все и получив взамен опыт, дающий иное понимания мира и себя в этом мире, можно вернуться на отчий порог.

В Евангелии от Луки говорится:

«У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. 
Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться. 
Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся»².