«Дело врачей». Медленное начало следствия

Без особой нужды  Сталину, конечно, никто не звонил, и, судя по рассказам дежуривших на даче Старостина и Лозгачева, в воскресенье 1 марта телефонных звонков Сталину не было. По «горячим», красным телефонам Сталин обычно сам поднимал трубку телефона. Однако в тех случаях, когда он спал или находился в парке дачи, телефон переключался к прикрепленному дежурному, старшему по охране внутренних помещений дачи. Можно вспомнить самый важный телефонный звонок в жизни Сталина, когда звонил Г.К. Жуков на рассвете 22 июня 1941 года:

«Нарком приказал мне  звонить И.В. Сталину. Звоню. К телефону никто не подходит. Звоню непрерывно. Наконец слышу сонный голос генерала Власика (начальника управления охраны).

— Кто говорит?

— Начальник Генштаба Жуков. Прошу срочно соединить меня с товарищем Сталиным.

— Что? Сейчас!? —  изумился начальник охраны. — Товарищ  Сталин спит.

— Будите немедля»[194].

Сталин подошел  к телефону через три минуты.

Сталин очень  часто сам звонил разным людям  и в Москве, и в республиках  либо поздно вечером, либо уже ночью. Он страдал бессонницей и потому не ложился спать до двух-трех часов  утра. Поэтому свой главный правительственный  телефон он, очевидно, ложась спать, переключал на дежурного охраны сам. Не исключено, что он делал это  не всегда. Правительственный телефон  имелся и в помещении коменданта дачи, полковника МГБ Орлова. Комендант  дачи, или «объекта», имел право в  особых случаях входить к Сталину  без предупреждения и без приглашения.

Радзинский записал  рассказ П. Лозгачева о последовательности событий этого дня. К 10 часам утра «прикрепленные» и обслуживающий персонал собрались на кухне, ожидая звонка от Сталина. Он обычно давал первые распоряжения между 10 и 11 часами утра. Завтрак в так называемую малую столовую Сталина относила Бутусова. 1 марта все было иначе. Рассказывает Лозгачев: «...В 10 часов в его комнатах — нет движения. 
Но вот пробило 11 — нет, и в 12 тоже нет. Это уже было странно»[195].

Выражение «нет движения»  отражает тот факт, что в комнатах Сталина в дополнение к телефонам  была Особая система сигнализации, позволявшая охране следить за тем, в какой из нескольких комнат он находился в тот или иной момент. В мягкую мебель были вделаны особые датчики. После смерти Сталина, когда  решался вопрос о возможном превращении  дачи в Кунцево в Музей И.В. Сталина, на дачу приехала группа сотрудников Института Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина. Е.М. Золотухина, член этой группы, впоследствии вспоминала: «...Из всей мягкой мебели торчали пружинки — остатки специальных датчиков, сигнализировавших охране, куда переместился Сталин»[196].

Особые датчики  сигнализировали на контрольное  табло, если Сталин открывал или закрывал дверь той или иной комнаты. Поэтому  охрана и прикрепленные должны были знать, в какой именно комнате  Сталин находился в данный момент. Как известно в настоящее время, он, встав с постели, прошел в столовую, чтобы выпить воды. Ко времени беспокойства Лозгачева Сталин лежал на полу. Каким образом все это отражалось на контрольном табло, никто никогда не сообщал.

Лозгачев продолжает свой рассказ: «Но уже час дня, и нет движения. И в два — нет движения в комнатах. Ну, начинаем волноваться. В три, в четыре — нет движения... Мы сидим со Старостиным, и Старостин говорит: «Что-то недоброе, что делать будем?» ...Действительно, что делать — идти к нему? В восемь вечера — ни-чего нет. Мы не знаем, что делать, в девять нету движения, в десять — нету».

Свидетельство Лозгачева подтверждается свидетельством Старостина, записанным в 1977 году бывшим охранником Сталина А.Т. Рыбиным. В 1953 году Рыбин уже не работал в охране Сталина, а был руководителем охраны Большого театра, это для МГБ также был «объект» правительственной охраны. Находясь в отставке, он по собственной инициативе также собирал свидетельства о смерти Сталина и о других событиях из жизни вождя. В 1995 году Рыбин опубликовал несколько брошюр, одна из которых посвящена событиям марта 1953 года. Свидетельствует Старостин: «...В 22 часа я стал посылать Лозгачева к Сталину, так как нам было странно поведение Сталина. Лозгачев, наоборот, начал посылать меня к Сталину и сказал: «Ты самый старший здесь, тебе первому и надо заходить к Сталину». Препирались меж собой долго, а время шло»[197]. Лозгачев, по более поздней записи Радзинского, повторяет эту картину: «Я говорю Старостину? «Иди ты, ты начальник охраны, ты должен забеспокоиться». Он: «Я боюсь». Я: «Ты боишься, а я герой, что ли, идти к нему?» В это время почту привозят — пакет из ЦК. А почту передаем обычно мы. Точнее, я, почта моя обязанность. Ну что ж... Да, надо мне идти»[198]. Эта картина, воспроизводимая в нескольких биографиях Сталина, совершенно неестественна и невероятна. Люди, которые при малейшем появлений каких-то оснований для беспокойства должны были рапортовать своим более высоким чинам и принимать необходимые меры, ждут часами, понимая, что что-то случилось. Боятся открыть дверь к Сталину, как будто там их ожидает вооруженная засада.

Помещение, в котором  пререкались между собой Старостин  и Лозгачев, находилось в особом служебном доме, соединенном с дачей Сталина коридором длиной около 25 метров. Двери, ведущие в жилую часть дачи, никогда не запирались. У Сталина с прикрепленными дежурными и с другими служащими дачи были простые и неофициальные отношения. К вечеру 1 марта серьезно волновались уже весь Обслуживающей персонал и вся охрана дачи, и это было естественно. Необычной была боязнь «прикрепленных» не только войти к Сталину, но даже позвонить ему по домофону. Дмитрий Волкогонов в краткой биографии Сталина, опубликованной в 1996 году, пытается объяснить страх «прикрепленных»: «...после полудня у обслужи появилась большая тревога. Однако без вызова никто не смел входить к вождю; так повелевала инструкция Берии»[199]. Такой инструкции для охраны быть не могло. Берия уже с 1946 года не был ни начальником, ни куратором МГБ. По линии правительства и Политбюро он контролировал лишь деятельность МВД.

Примерно в 22.30 Лозгачев с пакетом из ЦК вошел в комнаты, где жил Сталин. То, что он увидел в так называемой малой Столовой, было описано в разных вариантах много раз, так как Лозгачев немного менял свои свидетельства в разговорах с разными людьми. Неизменным остается главное — Сталин лежал на полу возле стола. Он был в пижамных брюках, уже мокрых от непроизвольного выделения мочи, и в нижней рубашке. Несомненно было то, что он лежал так несколько часов и сильно озяб. На столе стояла бутылка с боржоми и стакан. Судя по всему, Сталин, встав с кровати, вошел в столовую, чтобы выпить воды. В этот момент и произошел инсульт. По этой картине очевидно, что все это случилось утром, во всяком случае до 11 часов.

По домофону Лозгачев вызвал помощь. Прибежали Старостин, Туков, Бутусова. Вчетвером они перенесли Сталина в другую комнату, так называемый большой зал, где положили на диван и укрыли пледом. Сталин был парализован и не отвечал на вопросы, хотя глаза его были открыты.

Следует отметить, что  все окна в комнатах Сталина держались  наглухо зашторенными. Это была мера безопасности — снаружи никто  не мог определить или увидеть, в  какой конкретной комнате находился  Сталин. Свет в столовой и в кабинетах  был всегда включен. В спальне  лампа находилась возле кровати, так как Сталин обычно читал перед  сном, лежа в кровати. Лампу для  чтения он выключал сам.

В отношении последующих  событий существуют свидетельства  и Старостина, и Лозгачева. Свидетельство Старостина было записано А.Т. Рыбиным в 1977 году, свидетельство Лозгачева — Радзинским в 1995 году. В основном они совпадают. Подполковник МГБ М. Старостин был старшим в группе охраны, и на него легла обязанность вызова помощи. По свидетельству Светланы Аллилуевой, беседовавшей в последующие дни с другими работниками обслуживающего персонала дачи, «вся взволновавшаяся происходящим прислуги требовала вызвать врача ... высшие чины охраны решили звонить «по субординации», известить сначала своих начальников и спросить, что делать»[200].

Старостин: «В первую очередь я позвонил Председателю МГБ — С. Игнатьеву и доложил  о состоянии Сталина. Игнатьев адресовал  меня к Берии. Звоню, звоню Берии  — никто не отвечает. Звоню Г. Маленкову и информирую о состоянии  Сталина. Маленков что-то промычал в  трубку и положил ее на рычаг. Минут  через 30 позвонил Маленков и сказал: «Ищите Берию сами, я его не нашел. Вскоре звонит Берия и говорит: «О болезни товарища Сталина никому не говорите и не звоните». Положил  трубку»[201]. По свидетельству Лозгачева, эти разговоры происходили между 22 и 23 часами вечера. «...Сижу рядом со Сталиным и считаю минуты своего дежурства. Полагал, что прибудут по указанию Берии и Маленкова врачи. Но их не было. Часы пробили 23 часа 1 марта, но глухая тишина. Смотрю на часы — стрелка показывает час ночи, два, три... Слышу, в 3 часа ночи 2 марта около дачи зашуршала машина. Я оживился, полагая, что сейчас я передам больного Сталина медицине. Но я жестоко ошибся. Появились соратники Сталина Берия и Маленков... Стали соратники поодаль от Сталина. Постояли. Берия, поблескивая пенсне, подошел ко мне поближе и произнес: «Лозгачев, что ты панику наводишь? Видишь, товарищ Сталин крепко спит. Его не тревожь и нас не беспокой». Постояв, соратники повернулись и покинули больного»[202].

Ни Старостин, ни Лозгачев не упоминают о приезде Хрущева и Булганина. Это понятно, так как, приехав на дачу к Сталину намного раньше, Хрущев и Булганин вообще не входили в комнаты Сталина, а ограничились беседой с охранниками в дежурном Помещении возле ворот. Здесь они поговорили с «чекистами» и уехали, не дав никаких указаний Хрущев в своих воспоминаниях пишет, что Маленков позвонил ему о Сталине около полуночи, когда он уже лег спать. «...Я сейчас же вызвал машину... Быстро оделся, приехал, все это заняло минут 15. Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным». Дежурные дали Хрущеву и Булганину общее описание событий дня и рассказали о состоянии Сталина. Хрущев продолжает «...Когда нам сказали, что произошел такой случай и теперь он как будто спит, мы посчитали, что неудобно нам появляться у него и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам»[203].

Когда Хрущев пишет: «Мы условились, что войдем не к  Сталину, а к дежурным», то имеется  в виду, по-видимому, его договоренность не с Булганиным, с которым они  приехали вместе, а с Маленковым. Маленков и Берия, почему-то задерживавшие свой приезд, хотели первыми осмотреть Сталина и принять решение о том, что нужно делать. Но делать ничего не стали, во всяком случае в отношении Сталина.

Продолжает свидетельствовать  Лозгачев: «Снова я остался один возле Сталина. Пробило на стенных часах 4—5—б—7—8, никто не появляется возле Сталина... Это была ужасная ночь в моей жизни... В 8.30 приехал Хрущев и сказал: «Скоро к товарищу Сталину приедут врачи». Действительно, около 9 часов утра прибыли врачи, среди которых был терапевт Лукомский. Приступили к осмотру больного»[204].

Приезд врачей был  результатом повторных звонков  Старостина Маленкову и Берии  примерно в 7 часов утра. Им самим  никто не звонил и не спрашивал  о состоянии Сталина. Но они боялись  ответственности и понимали, что  если Сталин умрет, то вина за задержку с вызовом врачей будет возложена  на них. Все другие служащие дачи уже  давно требовали немедленного вызова врачей, главное здание Кремлевской  больницы находилось поблизости от дачи. По свидетельству Светланы Аллилуевой, «...обслуга и охрана, взбунтовавшись, требовали немедленного вызова врачей». Узнав о появлении Берии и  его заявлении, что «ничего не случилось, он спит», «охрана дачи и вся обслуга теперь уже не на шутку разъярилась»[205].

Хрущев, как это  видно из его воспоминаний и воспоминаний его сына, в первый раз поехал на дачу Сталина около полуночи. Сергей Хрущев продолжает: «... Некоторое  удивление вызвало скорое возвращение  отца, он отсутствовал часа полтора-два. Однако вопросов никто не задавал, он молча поднялся в спальню и  вновь углубился в свои бумаги... Как он уехал вторично, я уже  не слышал наверное, лег спать. На этот раз отец не возвращался долго, до самого утра»[206]. Куда уехал Хрущев «вторично», также неясно, так как, по свидетельству самого Хрущева, он уехал из дома уже утром после нового звонка от Маленкова. Спать Хрущев в ту ночь не ложился. Очевидно, что не ложились спать и остальные члены «четверки».

Из рассказов  «прикрепленных» дежурных Сталина  Хрущеву и Булганину, приехавшим на дачу Сталина вскоре после полуночи, было совершенно ясно, что у Сталина  произошел инсульт, или «удар», как  тогда это называли. Это было очевидным  и для Маленкова и Берии, после  телефонных звонков Старостина. То, что Сталин лежал раздетый много  часов, был парализован и не мог  говорить, было более чем достаточно, чтобы сделать необходимые заключения. Поэтому отказ Хрущева и Булганина  войти к Сталину и поговорить с Лозгачевым и Старостиным и заявление Берии о том, что «Сталин спит», и его более раннее заявление о том, чтобы о болезни Сталина «никому не говорить и не звонить», не имеют никаких оправданий с точки зрения оказания помощи больному. Критическое положение Сталина было очевидным, и задержка с вызовом врачей имела другие цели. Вызов врачей означал широкую огласку болезни Сталина. Партийным лидерам нужен был какой-то срок, чтобы, прежде всего, договориться между собой о распределении власти и о реорганизации руководства страной. Не исключено, что они ждали, что инсульт, безусловно, серьезный, может быстро закончиться смертью Сталина. Скоропостижная смерть вождя была для них предпочтительнее той ситуации долгой неопределенности, которая возникла в 1922 году после инсульта и паралича у Ленина. Длительная болезнь не давала возможности для той реорганизации руководства, которую они хотели осуществить.

Врачам начали звонить  около 7 часов утра 2 марта. Ни Хрущев, ни Маленков, безусловно, не знали, каких  именно врачей следует вызывать. Поэтому  был вызван министр здравоохранения  А.Ф. Третьяков, и уже он принимал решение о составе первого  консилиума. Утром 2 марта о болезни  Сталина сообщили также Ворошилову и Кагановичу, а немного позже  дочери Сталина Светлане и сыну Василию.

Охрана дачи Сталина, так же как и Кремля, подчинялась  в этот период не Берии, как это  часто пишут, а министру МГБ —  С.Д. Игнатьеву. Игнатьев, в свою Очередь, подчинялся лично Сталину. Сталин всегда напрямую руководил всеми репрессивными  органами ещё с конца 20-х годов, после смерти Дзержинского.

Поведение Игнатьева  в этом случае не очень ясно. Как  министр госбезопасности он, безусловно, имел право вызова врачей при подобных обстоятельствах. Прямой контроль за работой МГБ осуществлял в это время Маленков, а не Берия. Так или иначе, получив сообщение с дачи от своего же подчиненного, подполковника МГБ Старостина, Игнатьев должен был не переадресовывать его к более высоким лидерам страны, а доложить им самолично, а затем срочно прибыть на дачу. За все, что там происходило, Игнатьев нес непосредственную личную ответственность. У коменданта дачи И. Орлова, судя по свидетельству Старостина, был в воскресенье выходной. Однако в течение дня и его должны были известить об изменении распорядка дня и чрезвычайном происшествии.