Шарлотта Корде: Ангел с кинжалом

       Прибыв в Париж, я остановилась на улице Вью-Огюстен, в гостинице Провиданс, и тотчас же отыскала вашего друга Дюперре. Не знаю от кого Комитет общественной безопасности получил сведения о сношениях Дюперре со мною. Вы знаете твёрдость духа Дюперре; он при допросе сказал всю правду, его показания подтвердились моим, и против него ничего не могут сказать; но уже твёрдость духа его составляет преступление. Я ему предлагала бежать и соединиться с вами, потому что он чересчур упрям и настойчив.

       Поверите ли вы, что даже Фоше, не знавший о моём существовании, посажен как мой соучастник.

       Допрос мой производили Шабо и Лежандр. Шабо смотрит совершенным дураком. Лежандр же стал меня уверять, что он видел меня у себя в этот день утром, а мне никогда и в голову не приходил этот человек. Я не признаю в нём таких больших способностей, с которыми бы он мог быть тираном своей родины, а карать всех и каждого без разбора я вовсе не желала.

       Впрочем здесь очень недовольны тем, что только одну женщину придется принести в жертву тени великого человека. Простите мне, люди, но имя Марата позорит весь род человеческий; Марат был не человек, а дикий зверь, который и в остальной Франции зажёг бы междоусобную войну. Теперь же да здравствует мир! Слава Богу, что злодей не был французом по происхождению.

 

       Я думаю что теперь уже напечатаны последние слова Марата, сказанные им в ту минуту, когда он узнал имена всех вас и имена чиновников Кальвадоса, находящихся в Эвре. Думая меня утешить, злодей сказал мне, что через несколько дней он всех вас отправит на гильотину в Париж.

       Этими словами его участь была решена. Если департамент вздумает поставить бюст Марата против бюста Сен-Форжо, то эти слова можно будет изобразить тут золотыми буквами.

       Я не сообщаю вам никаких подробностей о совершившемся великом событии; вы узнаете о нём из журналов. Признаюсь вам, что я окончательно решилась на свой подвиг, увидав то мужество, с каким наши волонтеры записывались на службу 7 июля; вы помните, в каком восторге я была в то время. Я тут же дала себе слово заставить Петиона раскаяться в сомнениях, высказанных им относительно искренности моих чувств. Он мне сказал при этом: «Разве бы вам было неприятно, если бы все они не уходили отсюда?»

       Наконец я приняла в соображение и то, что столько храбрых людей должны будут идти в Париж за головой одного злодея, и при этом их еще ждет, быть может, неуспех и им придется увлечь за собой на погибель многих добрых граждан. Нет, Марат не заслуживал такой чести; для него достаточно было руки слабой женщины.

       Я сознаюсь, что поступила коварно и вероломно, добиваясь случая видеться с Маратом. Выезжая из Каэны, я рассчитывала убить его торжественно, в Национальном собрании, во главе партии Горы. Мне не удалось это.

       Здесь, в Париже, не понимают, каким образом женщина, поставленная в невозможность быть чем-нибудь полезной отечеству даже достигая глубокой старости, могла хладнокровно пожертвовать своей жизнью для спасения отечества. Я была готова умереть хоть в минуту самого убийства. Храбрые люди, действительно стоящие выше всяких похвал, предохранили меня от ярости, вполне извинительной для тех несчастных, которые своим несчастьем обязаны мне. Как ни хладнокровна я была в то время, но меня тронули вопли присутствовавших тут женщин. Впрочем тот кто спасает свое отчество, не рассчитывает какой ценой покупается это спасение.

       Установится ли хоть теперь мир тотчас же и так, как мне этого хочется? Главный злодей теперь низвергнут во прах. Без этого нам никогда бы не удалось добиться мира. Вот уже два дня как я стала спокойнее. Счастье моего отечества составляет и мое счастье.

       Я не сомневаюсь в том, что мой отец не подвергнется преследованиям; он и без того будет сильно огорчен потеряв меня. В последний раз писала отцу, что, опасаясь междоусобной войны, я удаляюсь в Англию. Я предполагала после смерти Марата сохранять самое строгое инкогнито так, чтобы парижане тщетно добивались узнать, кто я такая. Гражданин! Вас и ваших товарищей я умоляю взять на себя защиту моих родственников, если их вздумают тревожить.

       Я в жизни ненавидела только одно существо и мне удавалось проявить твёрдость своего характера. С теми, кто пожалеет меня, мы еще увидимся на том свете, где мне придется встретить Брута и некоторых других деятелей древности. Современники мало интересуют меня; они все слишком малодушны. Теперь мало истинных патриотов, умеющих умирать за отчество; теперь почти все эгоисты.

        Чтобы мне не было скучно, ко мне приставили двух жандармов. Днем мне кажется это довольно сносным, но ночью вовсе нет. Я пробовала жаловаться на непристойность этой меры, но Комитет не счел нужным обратить на это внимание. Я думаю, что эта мера придумана г. Шабо; только в голове капуцина могут родиться такие идеи.

       Вскоре меня перевели в Консьержери и господа члены Главного суда обещались отправить к вам мое письмо. Итак я продолжаю.

       Я подвергалась продолжительному допросу: если он опубликован, то я вас прошу доставить его себе.

       Во время моего ареста при мне был адрес к друзьям мира. Я не могу теперь послать его к вам. Я просила опубликовать этот адрес, но кажется, что эта просьба несбыточна.

       Вчера вечером мне пришла в голову мысль подарить на прощание свой портрет департаменту Кальвадос; но Комитет общественной безопасности, к которому я обратилась с просьбой об этом, не удостоил меня ответа; а теперь это уже поздно.

       Прошу вас сообщить мое письмо генерал-прокурору, гражданину Бугону, синдику нашего департамента. Я не адресовала этого письма на его имя по многим причинам: я не была уверена, что он в настоящее время находится в Эвре. Кроме того, зная его природную чувствительность, я боялась, чтобы моя смерть не произвела на него чересчур сильного впечатления. Но я его считаю хорошим гражданином и уверена, что надежда на мир утешит его. Я знаю, как он желает мира и надеюсь, что, облегчая путь к достижению этого, я исполняю его желания.

      Если кто-нибудь из наших друзей станет просить вас сообщить ему это письмо, я тоже прошу вас не отказывать в этом.

      Мне нужен защитник: это общее правило. Я выбрала себе защитником члена партии Горы, Гюстава Дульсе-Понтекулана. Надеюсь, что он не откажется от этой чести; впрочем, при моей защите почти ничего не придется делать. Я даже думала просить себе в защитники Робеспьера или Шабо.

       Я удивляюсь, как народ допустил перевезти меня из Аббеи в Консьержери; это новое доказательство его умеренности. Скажите об этом нашим добрым землякам в Каэне; они ведь тоже по временам позволяют себе маленькие волнения, от которых уже не так легко бывает удержать их.

       Завтра состоится суд надо мной. Говоря языком римлян, я могу сказать, что вероятно я еще проживу часов до 12 завтрашнего дня.

       Я думаю, что здесь должны составить хорошее мнение о мужестве жителей Кальвадоса, убедившись, что даже кальвадосские женщины умеют сохранять присутствие духа. Впрочем я еще не знаю как проживу последние минуты моей жизни; конец венчает дело. Мне нечего притворяться равнодушной к своей участи, потому что я еще ни разу не почувствовала страха приближающейся смерти. Я постоянно дорожила своей жизнью настолько, насколько могла быть для чего нибудь полезной.

       Надеюсь, что завтра Дюперре и Фоше будут уже свободны. Фоше обвиняют в том, что он будто бы водил меня в Конвент на хоры. С какой стати он мог провести туда женщину? Как депутату ему нечего было делать на хорах, а как духовному лицу, ему не следовало быть с женщиной. Дюперре также не в чем упрекнуть себя.

       Марат не попадет в Пантеон, хотя он этого и снова заслуживал.. Я вам охотно бы поручила собрать его останки, чтобы отслужить по них панихиду.

       Надеюсь, что вы не забудете дела г-жи Форбен. На всякий случай, если вам придется писать к ней, то вот её адрес: «Александре Форбен, в Мандрас, (через Цюрих в Швейцарию).» Прошу вас передать ей, что я люблю ее от всей души.

       Я написала уже несколько слов к отцу... Ничего не завещаю своим друзьям, и прошу их только поскорее забыть обо мне. Их скорбь обо мне будет только бесчестить мою память. Скажите генералу Вимпфену, что я, облегчая путь к миру, доставила ему более выгоды, чем одно удачное сражение.

       Прощайте гражданин! Поручаю себя воспоминаниям всех друзей мира.

       Заключенные в Консьержери вовсе не оскорбляют меня так, как толпа на улицах. Напротив, на их лицах я вижу даже сострадание к себе. Несчастье всегда заставляет сочувствовать страданиям - вот моя последняя мысль.

  Корде».

 

 

Приложение 2

 

Американские  издательницы газет периода борьбы колоний за независимость

 

       Во второй половине XVII в. во многих колониях появились типографии, которые наряду с официальными документами печатали разного рода альманахи, календари, памфлеты, периодические издания. В начале XVIII в. американцы переняли у Старого Света периодику. Первые газеты появились в 1704 г. в Кембридже (Массачусетс) и в 1719 г. в Филадельфии. После 1740-х гг. число газет резко возросло, в 1745 г. их было уже 22. В 1765 г.- выходило 43 еженедельника. Практически каждая колония имела регулярное издание (исключение - Нью-Джерси и Делавер). В каждом из четырех крупных городов было по три и более еженедельных газет (в Филадельфии -7).

       За весь колониальный период в печатной сфере работало 26 женщин. Одиннадцать из них жили за счет этой профессии, 10 – были заняты выпуском еженедельников. Эти женщины жили в 7 колониях, 10 городах. Пятеро имели статус официальных издателей. В короткий период было одновременно четыре женщины-издателя газет в разных городах. Самой первой издательницей стала Дила Нутед, работавшая в 1696 г. в Мэриленде, последней - Мэри Кэтрин Годдард в Мериленде. Трое были иммигрантками. Одна эмигирировала после Революции в Англию, где осталась навсегда. Все, кроме одной, были замужем и имели много детей. Всем женщинам было за 30 лет, когда они приступили к этой работе. Одна из них умерла в возрасте чуть за сорок, одна дожила до 90. Их активная карьера варьируется от 23 лет (Энн Франклин в Нью-Порте, Род-Айленд) до 1 года и 1 месяца (Клементина Ринд в Вильямсбурге, Вирджиния). Всех их объединяет несколько обстоятельств:

- типографии основывали  мужья, после их смерти женщины  вынуждены были содержать себя  и детей сами. Единственное исключение  – Сара и Мэри Годдард –  мать и сестра печатника Уильяма  Годдарда;

- печатники и издатели  в колониях составляли довольно  замкнутое сообщество, часто связанное  с масонами. Они неохотно принимали  в свои ряды чужаков, поэтому  семьи часто образовывались между  детьми печатников. Девочки в  этих семьях в основном получали, хоть и домашнее, но очень хорошее  образование;

- сыновья многих женщин  стали печатниками, учителями  в профессии были их матери. Когда мальчики подрастали, они  брали на себя большую часть  работы, но в нескольких случаях  матери оставались главой фирмы;

- работа печатника в  XVIII в. – очень тяжелый физический  труд, поэтому все женщины нанимали  помощников-мужчин;

-все женщины-издатели  имели незаурядный характер, что  отмечали их современники либо  в некрологах, либо в своих  записках (письмах, дневниках, воспоминаниях).

       В своих типографиях женщины печатали не только газеты, альманахи, брошюры, афиши, листовки, но и многие необходимые юридические бланки – контракты с учениками, договоры о купле-продаже рабов и недвижимости, завещания, обращения администрации, товарные накладные для кораблей и др. Почти при всех типографиях были магазины. В них женщины продавали печатную продукцию, книги, бумагу. Очень часто в них продавались разные другие товары – продовольственные, скобяные. Также могли продаваться птица, древесина, хмель, ткани, семена, уголь, овчина и др. Нередко женщины предлагали заплатить долги за подписку товарами, реализовав которые, получали деньги на продолжение печатного дела.

       Типографии были местом сбора и обмена информации, объявлений, очень часто они выполняли и функции почты. Но главным их занятием оставался выпуск газет. С этим были связаны три основные проблемы для издателей – сбор информации, наличие бумаги и получение денег с подписчиков. Всем женщинам эти проблемы удавалось решить.

       Что такое газета первой половины XVIII века? Это было 4-хстраничное издание размером 8х14 дюймов (20х35 см), в благополучные периоды размер изменялся до 15х19 дюймов (38х48 см). Текст печатался тремя колонками без заголовков и иллюстраций. Например: номер газеты “The Pennsylvania Gazette” за 6 января 1763 г. На первой странице помещена поэма и текущие официальные документы, на второй – около 1/3 занято новостями из Европы, остальное – перепечатка заметок из газет Бостона и Салема, новости о кораблях из Нью-Йорка и о законодательной процессе на Ямайке. Две последние страницы – частные объявления и информация о пришедших в Филадельфию кораблях. Новости доходили очень медленно. В номере газеты за 3 января 1765 г. было сообщено о событиях в Англии и Ирландии за сентябрь 1764 г. События на Ямайке были более, чем двухмесячной давности, бостонские – двухмесячной давности, в Чарльстоне – все, кроме одного имели ноябрьские даты . Часто в газетах печатались обращения к публике сообщать обо всех известных ей новостях, знакомить издателей с другими газетами, которые могли попасть в руки американцев.