Философия Платона

Смерть, говорит Сократ, есть отделение души, от тела. Здесь мы наталкиваемся на дуализм Платона: между реальностью и видимостью, идеями и чувственными предметами, умом и чувственным восприятием, душой и телом. Эти пары связаны: первый член в каждой паре превосходит  второй как в реальности, так и  в благе. Естественным следствием этого дуализма явилась его мораль аскетизма. Христианство восприняло эту доктрину частично, но отнюдь не целиком, так как этому мешало два препятствия. Первое препятствие состояло в том, что сотворение видимого мира, если Платон был прав, должно было быть дурным делом, как это могло показаться, и поэтому Творец не мог быть благим. Второе же препятствие заключалось в том, что ортодоксальное христианство никогда не могло бы осудить брак, хотя оно считало безбрачие более благородным. Манихеи были более последовательны в том и другом отношении.

Разграничение между духом  и материей, ставшее распространенным в философии, в науке, а также  среди простых людей, было религиозного происхождения и возникло как  разграничение между душой и  телом. Орфик, как мы видели, провозглашает, что он дитя земли и звездного неба; из земли появляется тело, с неба - душа. Именно эту теорию Платон стремится выразить на языке философии.

Сократ в "Федоне" сразу же начинает развивать аскетические идеи своей теории, но его аскетизм - умеренного и джентльменекого типа. Он не говорит, что философ должен полностью воздерживаться от обычных удовольствий, но лишь утверждает, что он не должен быть их рабом, философ не должен заботиться о еде и питье, но он, разумеется, должен есть столько, сколько это необходимо. Здесь, конечно, не может быть речи о том, чтобы он постился. Нам говорят, что, хотя Сократ был равнодушен к вину, он мог при случае выпить больше, чем кто-либо другой, и никогда не быть пьяным. Сократ осуждал не употребление спиртного, но удовольствие, получаемое от него. Подобным образом философ не должен заботиться об утехах любви или о дорогом одеянии, о сандалиях или других украшениях для тела. Он должен заниматься только душой, а не телом: "...его заботы обращены не на тело, но почти целиком - насколько возможно отвлечься от собственного тела - на душу".

Очевидно, что если бы это  учение было популяризовано, то оно  должно было бы стать аскетическим, но по своей интенции оно не является, строго говоря, аскетическим. Философ  не будет с усилием воздерживаться от чувственных удовольствий, но он будет думать о других вещах. Я  знал многих философов, которые забывали о еде и читали книгу даже тогда, когда, наконец, принимались за еду. Эти люди поступали так, как они  должны были поступать согласно Платону: они не воздерживались от обжорства путем нравственного усилия, но их больше интересовали другие вещи. По-видимому, философ должен жениться, рождать и воспитывать детей, находясь также в состоянии рассеянности, но после эмансипации женщин это стало труднее. Не удивительно, что Ксантиппа была сварливой женщиной.

Философы, продолжает Сократ, пытаются освободить душу от общения  с телом, тогда как другие люди считают, что "...тому, кто не находит  в удовольствиях ничего приятного  и не получает своей доли, и жить-то не стоит? Ведь он уже на полдороги  к смерти, раз нисколько не думает о телесных радостях!". В этой фразе  Платон, по-видимому, поддерживает взгляд (вероятно, неумышленно) известного рода моралистов, что телесные наслаждения  являются единственными, которые имеют  значение. Эти моралисты утверждают, что человек, который не стремится  к чувственным удовольствиям, должен совершенно отречься от удовольствий и жить добродетельно. Это является ошибкой, которая причинила неисчислимый вред. Поскольку можно принять  разделение духа и тела, то самыми худшими  удовольствиями, так же как и самыми лучшими, являются духовные, например зависть и многие формы жестокости и властолюбия. Сатана Мильтона преодолевает страшные физические муки и посвящает  себя делу разрушения, которое доставляет ему удовольствие, являющееся вполне духовным. Многие известные духовные лица, отказавшись от чувственных  удовольствий и не остерегаясь других удовольствий, стали одержимы властолюбием, которое заставило их, на словах во имя религии, осуществлять ужасные  жестокости и преследования. В нашу эпоху к этому типу людей принадлежал  Гитлер. По всем сведениям, чувственные  удовольствия не имели для него сколько-нибудь существенного значения. Освобождение от тирании тела способствует величию, но в такой же степени величию в грехе, как и величию в добродетели.

Это, однако, отступление, от которого мы должны вернуться к Сократу.

Мы переходим теперь к  интеллектуальному аспекту религии, которую Платон (правильно или  неправильно) приписывает Сократу. Нам говорят, что тело служит препятствием для приобретения знания и что  зрение и слух являются недостоверными свидетелями; истинное существование, если оно вообще открыто для души, обнаруживается не в ощущении, но в  мысли. Остановимся вкратце на значении этой теории. Она предполагает полное отрицание эмпирического знания, включая историю и географию. Мы не можем знать, существовало ли такое место, как Афины, или такой  человек, как Сократ; его смерть и  его мужество перед смертью относятся  к миру видимости. Только через зрение и слух мы узнаем что-либо обо всем этом; истинный же философ игнорирует зрение и слух. Что же тогда остается ему? Во-первых, логика и математика; но они гипотетичны и не делают каких-либо категорических утверждений  о реальном мире. Следующий шаг - и это решающий шаг - зависит от идеи блага. Предполагается, что, достигнув  этой идеи, философ знает, что благо  реально, и, таким образом, способен сделать вывод, что мир идей является реальным миром. Позднее философы имели  аргументы для доказательства тождества  реального и благого, но. Платон, по-видимому, допускал это как самоочевидное. Если мм "хотим понять его, нам необходимо гипотетически предположить, что это допущение оправдано.

Мысль является наилучшей, говорит  Сократ, когда ум сосредоточен на себе, и ему не мешают ни зрение, ни слух, ни страдание, ни наслаждение, и когда  ум оставляет тело и устремляется к истинному бытию, "и при  этом у философа тело не в почете". Отсюда Сократ переходит к идеям, или формам, или сущностям. Есть абсолютная справедливость, абсолютная красота, и  абсолютное благо, но они не видимы глазу. "И я не говорю только о  них, но и об абсолютной большее, здоровье, силе, и о сущности или истинной природе всего". Все это можно  узреть только интеллектуальным видением. Следовательно, пока мы находимся в  теле, и пока душа заражена злом тела, наше стремление к истине не будет  удовлетворено.

Эта точка зрения исключает  научное наблюдение и эксперимент  в качестве методов достижения знания. Ум экспериментатора не "сосредоточивается  в самом себе" и не стремится  избежать звуков или зрения. Два  рода умственной деятельности, которые  можно осуществлять посредством  метода, рекомендуемого Платоном, - это  математика и мистическое прозрение. Это объясняет, почему они так  тесно переплетаются у Платона  и пифагорейцев.

Для эмпирика тело - это то, что приводит нас в соприкосновение  с миром внешней реальности, но для Платона - это двойное зло, искажающий посредник, заставляющий нас  видеть неясно, как бы через темное стекло, и источник вожделений, отвлекающих  нас от достижения знания и созерцания истины. Некоторые цитаты разъясняют это:

"Тело наполняет нас  желаниями, страстями, страхами  и такой массою всевозможных  вздорных призраков, что, верьте  слову, из-за него нам и в  самом деле совсем невозможно  о чем бы то ни было поразмыслить! А кто виновник войн, мятежей  и битв, как не тело и его  страсти? Ведь все войны происходят  ради стяжания богатств, а стяжать  их нас заставляет тело, которому мы рабски служим. Вот по, всем этим причинам - по вине тела - у нас и нет досуга для философии.

Но что всего хуже: если даже мы на какой-то срок освобождаемся  от заботы о теле, чтобы обратиться к исследованию и размышлению, тело и тут всюду нас путает, сбивает с толку, приводит в замешательство, в смятение, так что из-за него мы оказываемся не в силах разглядеть истину. И напротив, у нас есть неоспоримые доказательства, что достигнуть чистого знания чего бы то ни было мы не можем иначе как отрешившись от тела и созерцая вещи сами по себе самою по себе душой. Тогда, конечно, у нас будет то, к чему мы стремимся с пылом влюбленных, а именно разум, но только после смерти, как обнаруживает наше рассуждение, при жизни же - никоим образом. Ибо если, не расставшись с телом, невозможно достичь чистого знания, то одно из двух: или знание вообще недостижимо, или же - только после смерти. Ну, конечно, ведь только тогда, и никак не раньше, душа остается сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы тогда, по-видимому, будем ближе всего к знанию, когда как можно больше ограничим свою связь с телом и не будем заражены его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам Бог нас не освободит. Очистившись таким образом, и избавившись от безрассудства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими, такими же, как и мы, [чистыми сущностями ] и собственными силами познаем все чистое, а это, скорее всего, и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволено.

...А очищение - не в том  ли оно состоит... чтобы как  можно тщательнее отрешать душу  от тела... Но это как раз  и называется смертью - освобождение  и отделение души от тела.

...Существует лишь одна  правильная монета - разум, и лишь  в обмен на нее должно все  отдавать... <...> И быть может,  те, кому мы обязаны учреждением  таинств, были не так уж просты, но еще в древности приоткрыли  в намеке, что сошедший в Аид  непосвященным будет лежать в  грязи, а очистившиеся и принявшие  посвящение, отойдя в Аид, поселятся  среди богов. Да, ибо, как говорят  те, кто сведущ в таинствах, "много  тирсоновцев, да мало вакхантов", и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не иные кто-либо, а только истинные философы".

Все это мистический язык, и происходит он из мистерий. "Чистота" - орфическая концепция, имевшая первоначально  ритуальное значение, но для Платона  она означает свободу от порабощения  со стороны тела и его потребностей. Интересно отметить: Платон говорит, что войны вызваны любовью  к деньгам и что деньги нужны  для обслуживания тела. Первая часть  суждения соответствует мнению Маркса, но вторая часть принадлежит к  совершенно иной точке зрения. Платон считает, что человек мог бы жить на очень небольшое количество денег, если свести его потребности к минимуму, и это, несомненно правильно. Но он также считает, что философа следует освободить от физического труда; следовательно, он должен жить на богатство, создаваемое другими людьми. В очень бедном государстве, вероятно, не должно быть философов. Именно империализм Афин в век Перикла сделал возможным для афинян изучение философии. Вообще говоря, интеллектуальные блага так же дороги, как и более материальные товары, и так же зависят от экономических условий. Для науки требуются библиотеки, лаборатории, телескопы, микроскопы и т. д., и людей науки должен поддерживать труд других людей. Но для мистика все это безрассудство. Святые в Индии или в Тибете не нуждаются в машинах, они носят лишь набедренные повязки, едят один рис, и их поддерживает очень скупая благотворительность, потому [что их считают мудрыми. Это логическое развитие точки зрения Платона.

Вернемся к "Федону". Кебес выражает сомнение относительно сохранения души после смерти и просит Сократа доказать ее бессмертие. Сократ переходит к доказательствам, но следует сказать, что его аргументы очень слабы.

Первый аргумент состоит  в том, что все, что .имеет свою противоположность, рождается из того, что ему противоположно, - положение, которое напоминает нам взгляд Анаксимандра на космическую справедливость. Так, жизнь и смерть являются противоположностями и, следовательно, одна должна порождать другую. Отсюда следует, что души умерших существуют где-то и в свое время возвращаются обратно на землю. Утверждение св. Павла: "семя не оживет, если оно не умрет", - по-видимому, относится к такому же типу теории.

Второй аргумент состоит  в том, что знание является воспоминанием  и поэтому душа должна существовать еще до рождения. Теория о том, что  знание является воспоминанием, поддерживается главным образом тем обстоятельством, что мы обладаем такими идеями, как, например, идея точного равенства, которые  невозможно вывести из опыта. У нас  есть опыт приблизительного равенства, но абсолютное равенство никогда  не встречалось среди чувственных  объектов, и, однако, вы знаете, что мы подразумеваем под "абсолютным равенством". Поскольку мы не узнали этого из опыта, мы должны были принести это  знание с собой из предшествующего  существования. Подобный аргумент, говорит  он, применяется ко всем другим идеям. Таким образом, существование сущностей  и наша способность познавать  их доказывают предшествующее существование  души, обладающей знанием.

Утверждение, что всякое знание есть воспоминание, более обстоятельно развивается в "Меноне" (82ff). Здесь Сократ говорит: "Нет обучения, но есть лишь воспоминание". Он претендует на то, чтобы доказать свою точку зрения, заставив Менона позвать юношу раба, которому Сократ задает вопросы о геометрических проблемах. Предполагается, что ответы юноши показывают, что он действительно знает геометрию, хотя до сих пор не знал, что обладает этим знанием. В "Меноне", как и в "Федоне", делается тот же самый вывод, а именно что знание приносится душой из прежнего существования.

Относительно этого можно  заметить, во-первых, что этот аргумент совершенно неприменим к эмпирическому  знанию. Невозможно было бы заставить  юношу раба "вспомнить", когда  были построены пирамиды или действительно  ли происходила осада Трои, если бы он не присутствовал при этих событиях. Только в отношении одного рода знания, который называется априорным - в особенности логики и математики, - можно предположить, что оно существует в каждом человеке независимо от опыта. На самом деле это единственный род знания (кроме мистического прозрения), относительно которого Платон допускает, что оно является реальным знанием. Посмотрим, как можно ответить на этот аргумент по отношению к математике.

Возьмем понятие равенства. Мы должны допустить, что у нас  нет опыта точного равенства  между чувственными предметами. Мы видим лишь приблизительное равенство. Как же мы тогда приходим к идее абсолютного равенства? Или, может  быть, у нас нет такой идеи?

Возьмем конкретный случай. Метр определяется как длина определенного  стержня при определенной температуре, хранящегося в Париже. Что мы должны думать о каком-то другом стержне, если вам сказали, что его длина составляет точно один метр? Я не думаю, что мы должны что-либо подразумевать. Мы могли бы сказать: самые точные способы измерения, известные науке в настоящее время, не  могут показать, что наш стержень длиннее или короче, чем стандартный метр в Париже. Мы могли бы, если бы были достаточно опрометчивы, вдобавок высказать пророчество, что никакие дальнейшие усовершенствования в технике измерения не изменят этот результат. Но это все же эмпирическое утверждение - в том смысле, что эмпирическое доказательство может в любой момент опровергнуть его. Я не думаю, что мы действительно обладаем идеей абсолютного равенства, относительно которой Платон предполагал, что мы обладаем ею.