История России на рубеже 19 века

Драматическая развязка отношений Фета и Елены  назревала долго. Видимо, девушка  все еще надеялась, что любимый  переменит свое решение и, несмотря ни на что, женится на ней. Но он был непреклонен. В 1850 году Фет стал очень редко бывать в Крылове. Со своей возлюбленной он встретился в этом году только один раз, но никакой радости встреча не принесла

 

«…Цветы последние в руке ее дрожали;

Отрывистая  речь была полна печали,

И женской  прихоти, и серебристых грез,

Невысказанных мук, и непонятных слез…»

 

В одном из писем  поэта есть такие строки «Она умоляет  не прерывать наших отношений, она  предо мною чище снега — прервать неделикатно и не прервать неделикатно»…  И Фет медлил, откладывая минуты решительного объяснения предстоящей разлуки. Но объяснение все же состоялось

 

«…Вдруг ты встала, ко мне подошла 

И сказала, что все поняла

Что напрасно жалеть о былом,

Что нам тесно и тяжко вдвоем,

Что любви затерялась стезя,

Что так жить, что дышать так нельзя,

Что ты хочешь — решилась — и вдруг 

Разразился  весенний недуг,

И, забывши  о грозных словах,

Ты растаяла в  жарких слезах…»

 

После объяснения произошла  трагедия, последствия которой Фет  ощущал всю жизнь. Когда в очередной  раз поэт приехал в Березовку, то неожиданно узнал о случившемся. Вот как он сам это описывает

 

— А Лена-то!

— Что Что —  с испугом спросил я.

— Как! — воскликнул он, дико смотря мне в глаза 

— Вы ничего не знаете

И видя мое коснеющее  недоумение, прибавил «Да ведь ее уже нет! Она умерла! И, Боже мой, как ужасно»...

 

Далее в своих воспоминаниях  Фет рассказывает трагическую историю  со слов как бы другого человека «Гостила она у нас, но так как  во время сенной и хлебной уборки старый генерал посылал всех дворовых людей, в том числе и кучера, в поле… Пришлось снова биться над уроками упрямой сестры, после которых наставница ложилась на диван с французским романом и папироской, в уверенности, что строгий отец, запрещавший дочери куренье, не войдет.

Так последний  раз легла она в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредоточенная вниманием на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, продолжавшая гореть, зажгла спустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись при совершенном безлюдье, за исключением беспомощной девочки сестры, несчастная, вместо того, чтобы, повалившись на пол, стараться хотя бы собственным телом затушить огонь, бросилась по комнатам к балконной двери гостиной, причем горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет, оставляя на нем следы рокового горенья. Думая найти облегчение на чистом воздухе, девушка выбежала на балкон. Но при первом же появлении на воздухе пламя поднялось выше ее головы, и она, закрывши руками лицо и крикнув сестpe «Sauvez les lettres», бросилась по ступенькам в сад… На крики сестры прибежали люди и отнесли ее в спальню. Всякая медицинская помощь оказалась излишней».

Уж очень  много так называемых случайностей было в момент трагедии, произошедшей с Еленой воздушное платье, отсутствие людей в усадьбе, беганье по комнатам вместо отчаянной борьбы с огнем за жизнь и, наконец, ее фраза «Sauvez les lettres» («Спасите письма»). Споры вокруг смерти возлюбленной Фета не умолкают до сих пор, но как тогда, так и сейчас число людей, уверенных, что это было самоубийство, значительно превосходит количество тех, кто считает смерть Елены Лазич несчастным случаем.

Уже через много  лет Фет признался Борисову, что  виноват в смерти своей возлюбленной «Я ждал женщины, которая поймет меня, и дождался ее. Она, сгорая, кричала «Аu nom du ciel sauvez les lettres» («Ради всего святого, спасите письма») и умерла со словами «Он не виноват, а я». После этого и говорить не стоит. Смерть, брат, хороший пробный камень. Но судьба не смогла соединить нас. Ожидать же подобной женщины с условиями жизни было бы в мои лета и при моих средствах верх безумия…»

После смерти Елены  Фет с тоской и безысходностью смотрел в свое будущее «Итак, мой идеальный мир разрушен давно. Что ж прикажете делать. Служить  вечным адъютантом — хуже самого худа — ищу хозяйку, с которой буду жить, не понимая друг друга». Нет сомнений, что Фет любил Елену Лазич и ее смерть стала для него страшным ударом, оправиться от которого ему так и не удалось до конца своих дней. Ведь Елена была не только единственной любовью всей его жизни, она страстно верила в его поэтическую звезду и убеждала писать стихи. Уже на склоне лет, в 1878 году, в стихотворении «Alter еgо» («Второе Я») прозвучало запоздалое признание Фета и осознание той роли, которую Елена Лазич сыграла в его жизни

 

«Ты душою младенческой все поняла,

Что мне высказать тайная сила дана,

И хоть жизнь без тебя суждено мне  влачить,

Но  мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить…» 

 

После смерти Елены  сразу же пошли разговоры об ее самоубийстве говорили, что она наложила на себя руки, потому что не видела смысла в дальнейшей жизни без Фета. Но доказательств этому, в том числе и предсмертного письма, не было, а если оно и было, то кто-то (возможно, родственники девушки или же сам Фет) заинтересованный постарался, чтобы его содержание не было обнародовано.

Как уже говорилось ранее, в 1856 году вышел указ, согласно которому звание дворянина давал  лишь чин полковника. У Фета был  теперь только один выход жениться на богатой девушке.

После выхода нового указа поэт взял годовой отпуск и на деньги, полученные за свои произведения, отправился в путешествие по Европе. В 1857 году в Париже он женился на дочери весьма состоятельного московского торговца чаем Марии Петровне Боткиной, которая к тому же была сестрой литературного критика В.П. Боткина.

О том, что Фет  женился на Марии Боткиной только по расчету, красноречиво свидетельствует  рассказ брата Л.Н. Толстого, Сергея Николаевича. Как-то поэт пришел навестить  его; «они дружески разговорились», и  Сергей Николаевич спросил Фета «Афанасий Афанасьевич, зачем вы женились на Марии Петровне». Фет покраснел, низко поклонился и молча ушел».

В 1858 году поэт вышел в отставку и поселился  в Москве. Видимо, приданое Марии  Петровны показалось ему недостаточным, и он решил пополнить полученный «сундук с червонцами» гонорарами от своей литературной деятельности. Фет проявлял потрясающую работоспособность, издавая невероятное количество новых произведений, качество которых оставляло желать лучшего.

«Фет стоит  на опасной дороге, — с тревогой писал в 1859 году Дружинин Льву Толстому, — скаредность его одолела. Он уверяет всех, что умирает с голоду и должен писать для денег, не слушает никаких увещаний, сбывает по темным редакциям самые бракованные из своих стихотворений…»

Неважное качество новых произведений поэта не осталось незамеченным публикой, которая стала встречать его поэмы весьма прохладно. Вскоре и сам Фет признал, что лишен как «драматической» (он пытался писать и пьесы), так и «эпической жилки». Перевод трагедии Шекспира «Юлий Цезарь», сделанный им, видимо, именно для денег, вызвал обстоятельный, но весьма иронический и суровый разбор, мнения критиков сошлись на том, что «в нем нет Шекспира ни признака малейшего». Но в то же время критики давали положительную оценку Фету-лирику.

Примерно в  эту пору ушел от столичной жизни, осев в Ясной Поляне, Лев Толстой. Фет решил последовать его  примеру и уехать в имение в  Степановке. «Нашему полку прибудет, и прибудет отличный солдат», — писал  Толстой Фету, узнав о его намерении  ехать в поместье. Но Толстой в своем уединении и помещичьих занятиях искал и нашел наиболее подходящие условия для творческой деятельности, которая именно там и достигла своего апогея, и вместе с тем возможности, как его Нехлюдов в «Утре помещика», хоть как-то облегчить положение крестьян. Фет же руководствовался совсем иными побуждениями он стремился осуществить заветную цель — вернуть отнятое несправедливой судьбой происхождение.

После своего визита в поместье Фета Тургенев писал Полонскому «Он теперь сделался агрономом — хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл — с какими-то волосяными вихрами за и под ушами — о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом».

Впрочем, поэт все  же печатался. В 1862 году в журнале  «Русский вестник» Каткова стало снова появляться имя Фета, но под произведениями совсем нового для него жанра — статьями о «земледельческом деле», непосредственно связанными с его новыми сельскохозяйственными занятиями и написанными с точки зрения интересов нового, «жаждущего» («Заметки о вольнонаемном труде», «Из деревни», «По вопросу о найме рабочих» и др.). Правда, корыстно-помещичий характер этих статей вызвал среди поклонников лирики поэта взрыв искреннего негодования.

Продолжал писать Фет и стихи, в 1863 году он выпустил новый сборник в двух частях, который, в отличие от быстро разошедшегося собрания 1856 года, оставался, несмотря на маленький тираж, до конца его жизни в большей своей части нераспроданным.

Хозяином-землевладельцем  Фет оказался хорошим, проявив в  этом, совсем новом для него деле чрезвычайную практическую сметливость и присущие ему исключительные способности. Он не только привел купленное им запущенное село в надлежащий вид, но и приобрел мельницу и конный завод. Вскоре Фету стали принадлежать еще два имения, после чего он с гордостью написал одному из своих бывших товарищей-однополчан К. Ф. Ревелиоти «Я был бедняком, офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава богу, орловский, курский и воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Все это приобрел усиленным трудом, а не мошенничеством».

Соседи-помещики относились к Фету с уважением  и в 1867 году избрали его на почетную должность мирового судьи, на которой  он оставался в течение 11 лет. Столь  высокое положение в обществе открыло Фету возможность вплотную приблизиться к наиглавнейшей цели жизни — вернуть утраченную фамилию и свое право на наследство.

Фет писал в  мемуарах, что, разбирая бумаги своего покойного отца, нашел послание орловской  консистории к мценскому священнику с просьбой перевенчать по православному обряду повенчанного за границей в лютеранской церкви с матерью Фета отставного штаб-ротмистра Афанасия Шеншина. Поэт писал, что в тот момент «тяжелый камень мгновенно свалился» с его груди. Теперь разрешился вопрос, который мучил Фета всю его сознательную жизнь он узнал, что является законнорожденным сыном Шеншина и Шарлотты-Елизаветы Фёт, но только по не признанному в России лютеранскому обряду. Но это было не более чем законным самообманом, потому что на самом деле Фет давно уже и твердо знал, что он не только формально перестал считаться сыном Шеншина, но и вообще им не являлся.

Несмотря на все предосторожности, предпринятые Фетом, дабы не разглашать тайну своего рождения, сохранился важный документ — его письмо от 28 июля 1857 года будущей жене М.П. Боткиной, в котором поэт раскрыл своей невесте то, что знал уже давно он не сын Шеншина. На конверте письма, которое поэт требовал по прочтении сжечь, стоит надпись «Читай про себя», а под ней написано рукой М.П. Боткиной «Положить со мной в гроб». Вот некоторые выдержки из этого письма «Моя мать была замужем за отцом моим — дармштадтским ученым и адвокатом Фетом и родила дочь Каролину и была беременна мною. В это время приехал и жил в Дармштадте отчим мой Шеншин, который увез мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня… Вот история моего рождения».

Но в этом признании Фет лгал, говоря о том, что его отец был ученым и адвокатом. Видимо, опасаясь разрыва с невестой, поэт не решился признаться ей, что был сыном простого чиновника. Кроме того, есть и еще одно обстоятельство, о котором Фет или не знал, или усиленно скрывал его мать была еврейкой.

«Давно было известно, — писал академик Грабарь, — что отец Фета, офицер русской армии 1812 года, возвращаясь из Парижа через Кёнигсберг, увидел у одной корчмы красавицу еврейку, в которую влюбился. Он купил ее у мужа, привез к себе в орловское имение и женился на ней». Неизвестно, конечно, насколько эта версия правдива, доподлинно ясно лишь то, что Шеншин не был отцом Афанасия Фета и последний прекрасно об этом знал. Но даже это его не остановило, и в 1873 году, после обнаружения нужных документов в бумагах отчима, поэт обратился с просьбой на высочайшее имя о восстановлении в сыновних и всех связанных с этим правах.

И, наконец, после 40 лет душевных мучений и настойчивых  усилий обрести положенное ему по рождению дворянское звание, Фет достиг своей цели. В конце декабря 1873 года вышел царский указ «о присоединении  отставного гвардии штабс-ротмистра Афанасия Афанасиевича Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими».

Вот как поэт писал своей жене об охвативших его  в тот момент чувствах «Теперь, когда  все, слава богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя, никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни Я отвечу тогда имя Фет». Со дня выхода указа он стал подписывать вновь приобретенным именем все послания к друзьям и знакомым.

Идея-страсть, во власти которой Фет жил четыре десятка лет, вынуждала его, как  он писал в своих воспоминаниях, «принести на трезвый алтарь жизни  самые задушевные стремления и чувства». Другими словами, трудный жизненный путь и безнадежно-мрачный взгляд на жизнь и на людей отягчили его тонкую поэтическую душу, ожесточили его характер, заставив со временем эгоистически замкнуться в себе. «Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видала, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа», — писала о поэте сестра жены Льва Толстого Т.А. Кузминская — женщина, которой Фет посвятил одно из своих самых прославленных творений — стихотворение «Сияла ночь. Луной был полон сад…».

Но резкое различие между жестким, корыстолюбивым, тщеславным и пессимистичным Фетом, каким его  знали окружающие, и его лирически-проникновенными стихами удивляло многих. «Что ты за существо — не понимаю, — писал Фету Полонский. — Откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношественно-благоговейные стихотворения.. Какой Шопенгауэр да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или тот психический процесс такого лирического настроения Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый и нам, грешным, невидимый человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд и окрыленный! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений…»