Пушкин и его истории

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Запись: «В Берде Пугачев был любим; его казаки никого не обижали. Когда прибежал он из Татищевой, то велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, дабы драки не учинилось. Вино хлынуло по улице рекою. Оренбурцы после него ограбили жителей. — Старуха в Берде».

В «Истории» использован лишь эпизод с бочками вина. В пятой главе, после описания поражения пугачевцев под Татищевой, говорится: «Пугачев велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, опасаясь пьянства и смятения. Вино хлынуло по улице». Об ограблении жителей Берды освобожденными «оренбурцами», т. е. гарнизоном и обывателями города, Пушкин в «Истории» ничего не говорит, ограничиваясь лишь указанием на найденные в Берде «жизненные запасы», пушки и деньги, т. е. войсковое, а не частное имущество. Сделано это, вероятно, из цензурных соображений, хотя, с другой стороны, Пушкин в «Летописи» Рычкова мог найти подтверждение, правда в виде слуха, тому, что говорила Бунтова: «Между тем, — сообщает Рычков, — носился в городе слух, что в Берде городскими людьми учинены были великие грабительства и хищения и якобы многие пожитки, в руках злодеев находившиеся, разными людьми вывезены в город». Как бы то ни было, Пушкин не счел нужным или возможным говорить об этом эпизоде в «Истории». Не включил он в нее и слов старой казачки о том, что «в Бёрде Пугачев был любим» и «его казаки никого не обижали»; он использовал и развернул их не в тексте «Истории», а лишь в «Замечаниях» к ней, представленных Николаю I, там же, где приводятся слова Д. Пьянова о Пугачеве: «Уральские казаки (особлино старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева. Грех сказать, говорила мне 80-летняя казачка, на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал».

Запись: «Пугачев на Дону таскался в длинной рубахе (турецкой). Он нанялся однажды рыть гряды у казачки — и вырыл 4 могилы. В Озерной узнал он одну дончиху, и дал ей горсть золота. Она не узнала его».

В «Истории» рассказ использован лишь частично, в самой интересной его части, носящей чисто фольклорный характер, — о вырытых Пугачевым четырех могилах. В примечании 1-м к главе второй, к словам о «неизвестном бродяге», который в 1771—1772 гг. «шатался» по казацким дворам, «нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому», Пушкин писал:

«Пугачев  на хуторе Шелудякова косил сено. В  Уральске жива еще старая казачка, носившая черевики его работы. Однажды, нанявшись  накопать гряды в огороде, вырыл  он четыре могилы. Сие обстоятельство истолковано было после как предзнаменование его участи».

Происшествие, таким образом, отнесено Пушкиным к  пребыванию Пугачева на Яике, тогда  как устный рассказ относит его  к Дону, где Пугачев бродяжил, скрываясь от преследований, лишь очень  недолго зимой 1770/71 г.; разумеется, отнесение  предания к Яику гораздо вероятнее.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Запись: «По наговору яицких казаков, велел он (Пугачев, — Н. И.) расстрелять в   Берде Харлову и 7-летнего брата ее. — Перед смертию они сползлись и обнялися — так и умерли, и долго лежали в кустах».

«История»: «Молодая Харлова имела несчастие привязать к себе самозванца... Она встревожила подозрения ревнивых злодеев, и Пугачев, уступив их требованию, предал им свою наложницу. Харлова и семилетний брат ее были расстреляны. Раненые, они сползлись друг с другом и обнялись. Тела их, брошенные в кусты, оставались долго в том же положении» (IX, 27, 28). Обстоятельства смерти Харловой были широко известны, и Пушкин, помимо рассказа Бунтовой, мог знать их из других источников, в особенности из «Летописи» Рычкова, где в разделах 23 и 39 даны сведения о пребывании Харловой у Пугачева, а в примечании к разделу 23 — сведения о ее смерти, причем сказано, что «тело ее видели в кустарнике брошенное в таком положении, что малолетний ее брат лежал у нее на руке». Пушкин, однако, здесь, как и везде, предпочел устную версию Бунтовой, сохраняя ее формулировку («сползлись друг с другом»). В письме Е. З. Ворониной, указанном выше, рассказ Бунтовой о смерти Харловой, очевидно более всего обративший внимание Ворониной своим трагизмом, дан с подробностями, которых нет у Пушкина, но все существенное в обеих версиях совпадает.

Запись: «Когда Пугачев ездил куда-нибудь, то всегда бросал народу деньги... — К Пугачеву приводили ребят. — Он сидел между двумя казаками, из коих один держал серебряный топорик, а другой булаву. — У Пугачева рука лежала на пелене^* — подходящий кланялся в землю, а потом, перекрестясь, целовал его руку».

«История»: «Когда ездил он (Пугачев) по базару или по Бердским улицам, то всегда бросал в народ медными деньгами. Суд и расправу давал, сидя в креслах перед своей избою. По бокам его сидели два казака, один с булавою, другой с серебряным топором. Подходящие к нему кланялись в землю, и перекрестясь, целовали его руку». Правда, почти те же данные Пушкин мог почерпнуть из других источников, в особенности из показаний писаря Полуворотова, приведенных в разделе 39 «Летописи» Рычкова и вошедших в конспект, составленный поэтом . Но, как видно, ближе всего, почти дословно, Пушкиным включен в «Историю» именно рассказ Бунтовой. И тот же рассказ, с несколько большими подробностями, приведен, видимо, очень точно в письме Ворониной, из которого мы можем судить о том, что и как — в живых словах — говорила Бунтова своему собеседнику-историку.

Запись: «Когда под Татищевой разбили Пугачева, то яицких прискакало в Озерную израненных — кто без руки, кто с разрубленной головою, — человек 12, кинулись в избу Бунтихи.^** — Давай, старуха, рубашек, полотенец, тряпья — и стали драть, да перевязывать друг у друга раны. — Старики выгнали их дубьем. А гусары голицынские и Корфа  так и ржут по улицам, да мясничат их».

«История»: «Илецкий городок и крепости Озерная и Рассыпная <...> были уже оставлены мятежниками. Начальники их <...> бежали в Яицкий городок. Весть о поражении самозванца под Татищевой в тот же день до них достигла. Беглецы, преследуемые гусарами Хорвата, проскакали через крепости, крича: спасайтесь, детушки! всё пропало! — Они наскоро перевязывали свои раны и спешили к Яицкому городку». Таким образом, Пушкин в «Истории Пугачева» близко воспроизвел сущность рассказа Бунтовой, отбросив мелкие частности (об ее матери — «Бунтихе») и, что характерно, не вводя подчеркнутые им в записи выражения («так и ржут по улицам, да мясничат их»), как, очевидно, нецензурные. Кое-что им и прибавлено, — и, нужно думать, из тех же устных рассказов, не отраженных целиком в записях (крик бегущих казаков: «спасайтесь, детушки! всё пропало!», — которого нет в других материалах к «Истории»).

Запись: «Когда разлился Яик, тела^* поплыли вниз. Казачка Разина, каждый день прибредши к берегу, пригребала палкою^** к себе мимо плывущие трупы, переворачивая их и приговаривая: — Ты ли, Степушка, ты ли мое детище? Не твои ли черны кудри свежа вода моет? — Но видя, что не он, тихо отталкивала тело и плакала».

«История»: «Вскоре настала весенняя оттепель; реки вскрылись, и тела убитых под Татищевой поплыли мимо крепостей. Жены и матери стояли у берега, стараясь узнать между ними своих мужей и сыновей. В Озерной старая казачка каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: Не ты ли, мое детище? не ты ли, мой Степушка? не твои ли черные кудри свежа вода моет? и видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп».

Прекрасный  и трогательный, чисто эпический  образ горюющей о сыне матери, с  удивительной глубиной и силой выражающий и народное горе о поражении войск  Пугачева, и — косвенно — собственное  отношение Пушкина к героической  и неравной борьбе восставших, которой  он не мог не восторгаться, не только целиком сохранен Пушкиным и перенесен  в «Историю», но краткая запись художественно им обработана, и ей сообщена полнота и законченность. Опущено было в рукописи «Истории» лишь одно слово — фамилия старой казачки — Разина. Эта многозначительная фамилия была сначала приписана Пушкиным сбоку, на поле тетради, а затем перенесена в примечание к словам «старая казачка» (17-е к пятой главе), где дана с выразительной лаконичностью и без всяких комментариев: «Разина». Разумеется, эта фамилия, да еще рядом с именем «Степушка», не случайно явилась в рассказе Бунтовой: крестьянская война XVII в. под предводительством Степана Разина, разразившаяся ровно за сто лет до Пугачева, была памятна уральским казакам, и народная мысль, объединяя два великих движения, делала Степана Разина, обратив его в молодого казака Степушку, участником восстания Пугачева. Подозрительной цензуре царя такое сближение имен показалось — и недаром — опасным. Николай I, просматривая рукопись «Истории Пугачева», отчеркнул все это место от слов: «В Озерной» до конца абзаца, написав сбоку на поле: «Лучше выпустить, ибо связи нет с делом». Пушкин, обойдя не вполне категорически выраженное желание царя, перенес рассказ о старой казачке в примечание 17 к главе, выпустив, однако, фамилию «Разина», что «обезвреживало» текст. Так был напечатан этот эпизод в 1834 г., так печатался он во всех изданиях «Истории Пугачева» до Октябрьской революции — и лишь советские редакторы восстановили подлинный пушкинский текст.

Запись: «Пугачев в Яицке сватался за***** , но она за него не пошла. — Устинью Кузнецову взял он насильно, отец и мать не хотели ее выдать: она-де простая казачка, не королевна, как ей быть за государем. (В Берде от старухи)».

«История»: «Пугачев в Яицком городке увидел молодую казачку, Устинью Кузнецову, и влюбился в нее. Он стал ее сватать. Отец и мать изумились и отвечали ему: „Помилуй, государь! Дочь наша не княжна, не королевна; как ей быть за тобою? Да и как тебе жениться, когда матушка государыня еще здравствует?». Пушкин, кроме устного рассказа Бунтовой, имел сведения о женитьбе Пугачева еще из других источников: довольно подробный рассказ о ней содержится в «Летописи» Рычкова; еще детальнее это событие изложено в анонимной статье «Оборона крепости Яика от партии мятежников (описанная самовидцем)», напечатанной еще в «Отечественных записках» П. П. Свиньина в 1824 г.   Пушкин широко ею пользовался при описании осады Яицкой крепости в пятой главе «Истории Пугачева»; об этом он сам говорит в примечании 18 к этой главе, а также в своем разборе статьи Броневского. В примечании он называет «Оборону Яицкой крепости» «весьма замечательной статьей», которая, как «воспоминания старика», «неизвестного очевидца», «носит драгоценную печать истины, неукрашенной и простодушной». И тем не менее как Рычкову, так и этой статье Пушкин предпочитает рассказ Бунтовой, дополняя свою запись, вероятно по памяти, подробностями, придающими всему эпизоду художественную законченность.

Три следующие записи, которыми заканчивается  рукопись Пушкина, сделаны, вероятно, со слов уже не Бунтовой («Старухи в  Берде»), но другого или других, неизвестных  рассказчиков. Эти тексты таковы:

Запись: «Федулев, недавно умерший, вез однажды Пугачева пьяного — и ночью въехал было в Оренбург».

«История»: К рассказу о том, как Пугачев под Оренбургом, «хвастая молодечеством», однажды, пьяный, «едва не попался в плен», сделано примечание 13-е к главе третьей, где читаем: «В другой раз Пугачев, пьяный, лежа в кибитке, во время бури сбился с дороги и въехал в оренбургские ворота. Часовые его окликали. Казак Федулев, правивший лошадьми, молча поворотил и успел ускакать. Федулев, недавно умерший, был один из казаков, предавших самозванца в руки правительства». Устный рассказ, в записи, дополненной памятью, служит и здесь основой изложения Пушкина.

Запись: «Когда казаки решились выдать Пугачева, то он подозвал Творогова, велел ему связать себе руки, но не назад, а вперед. — Разве я разбойник, говорил Пугачев».

«История»: В подробный рассказ о предательстве и аресте Пугачева его товарищами-казаками Пушкин включил и эту чрезвычайно яркую деталь, как всегда, дополнив ее и обработав: «Я давно видел вашу измену, сказал Пугачев, и, подозвав своего любимца, илецкого казака Творогова, протянул ему свои руки и сказал: вяжи! Творогов хотел ему скрутить локти назад. Пугачев не дался. Разве я разбойник? говорил он гневно». Арест Пугачева его бывшими товарищами произошел далеко в степи, верстах в двухстах от Яицкого городка. Но рассказ о нем Пушкин мог слышать в Уральске (бывшем Яицком городке), хотя бы от того же Д. Д. Пьянова.

Запись: «В Татищевой Пугачев за пьянство повесил Яицкого казака». Эта краткая заметка, отражающая рассказ «Матрены в Татищевой» или какого-либо другого лица, не была использована Пушкиным в «Истории Пугачева».

Этой  записью оканчивается рукопись, в  которой Пушкин обработал сведения, полученные в оренбургских местах.

Рассмотренные записи, конечно, не исчерпывают всего  народного, устного материала, почерпнутого Пушкиным от современников — очевидцев  восстания и их потомков: оба труда  Пушкина, посвященные крестьянской войне XVIII в., — и «История Пугачева», и «Капитанская дочка», — пропитаны элементами пугачевского казачьего и крестьянского фольклора, народных рассказов и устных мемуаров, в записях Пушкина не сохранившихся. В заметках Пушкина указаний на «золотые палаты» Пугачева нет, и в «Истории Пугачева» он о них не упоминает, но в «Капитанской дочке» (глава XI — «Мятежная слобода») Гринев рассказывает о Бердской ставке Пугачева: «Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки... Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, — всё было как в обыкновенной избе». Наблюдения и рассказы Бунтовой лежат, как видно, в основе этого описания, так же как личные наблюдения при поездке в Берду дали материал для пейзажа: «Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы», — рассказывает Гринев: так подъезжал к Берде и Пушкин утром 19 сентября 1833 г. Вид меловых гор на берегу Урала, который Пушкин наблюдал по дороге из Оренбурга в Уральск, дал название Белогорской крепости в «Капитанской дочке», исторически неизвестной, но соответствующей по положению Татищевой.

Безусловно к устному рассказу, источник которого нам неизвестен, восходит замечательное описание первой встречи плененного вождя восстания с главным и самым свирепым его усмирителем — Петром Паниным — в восьмой главе «Истории Пугачева» (IX₁, 78). На вопрос Панина — «Как смел ты, вор, назваться государем?» — связанный Пугачев дает иронический и вместе многозначительный ответ: «Я не ворон.., я вороненок, а ворон-то еще летает», — и этот ответ звучит такой грозной, пророческой силой, что екатерининский вельможа не находит иного способа ослабить его действие на стоящий кругом народ, как ударить по лицу своего пленника и вырвать у него клок бороды! Мысль, высказанная в ответе Пугачева, — что подавленное с таким трудом восстание есть не конец, а только начало крестьянской борьбы, — была нестерпимо страшна, но и неотвратима для правителей дворянской монархии.