Женский мир в русской культуре XVIII - начала XIX вв.

Для многих дам того времени  писать записки было любимым занятием. А. В. Мещерский в своих воспоминаниях отмечает: «Столь распространенная тогда в нашем обществе (не только между дамами, но и мужчинами) страсть писать записочки особенно тщательно обработанным слогом, с чисто французским остроумием и изяществом, существовала еще у нас, как остаток подражания французскому двору Людовика XVIII и Карла X. Особенность подобных переписок на французском языке, можно сказать, неподражаема; они составляют во Франции целую литературу... У нас существовало даже некоторого рода соревнование в этом искусстве между нашими дамами …»⁹⁸.

Многие «добрые матери»  остерегали дочерей безоглядно следовать моде в чем бы то ни было. «Не подражай также сей общей ныне моде, чтобы в одном разговоре мешать два языка. Когда уже, по несчастию, французский вошел у нас в такое употребление, что во многих обществах лучше понимают его, нежели свой отечественный, то говори по-французски только с теми особами, которые удивляются, когда русская говорит по-русски, а там, где ты смело можешь говорить на природном своем языке, не вмешивай иностранных слов: таким образом, все будут понимать тебя, и ты не сделаешься рабою сего смешного обычая...»⁹⁹

Тщательно навязываемая в XVIII в. традиция говорить на французском языке укоренилась в начале XIX в. и поражала даже иностранцев. «Один из отличнейших поэтов и литераторов Франции» Ф. Ансело, прибывший вместе с французским чрезвычайным посольством в Петербург в мае 1826 года на коронацию Николая I, в написанной позже книге «Шесть месяцев в России» отмечает: «В Петербурге можно встретить девушек, с равной легкостью изъясняющихся по-французски, по-немецки, по-английски и по-русски, и я мог бы назвать и таких, которые пишут на этих четырех языках слогом редкой верности и изящества»¹⁰⁰.

Благовоспитанная девушка  должна была вести себя очень осмотрительно. Существовало, например, в ту пору мнение, что театральные зрелища «могут только погубить нравственность девушки». «Не всегда показывайся в театре; это противно женской чести; знай, что таковое непрестанное рассеяние мало согласуется с добродетелями женскими и частое посещение театра не может дать хорошего понятия о нашем вкусе. Если женщина, прелестная или дурная, всегда показывает себя публике, то она становится обыкновенною и даже презрительною»¹⁰¹.

Большое значение придавалось  умению «ревниво смотреть за своею  внешностью». Как за этим следили  в пансионе госпожи Ларенс, в своих  воспоминаниях описывает В. Н. Карпов:

«Малейшее упущение в  костюме или легкое отношение к своей физиономии подвергало девицу строгим замечаниям со стороны заботливой татап.

Все объяснения и разговоры  шли на французском языке, и потому, спешу сказать, воспитанницы пансиона Ларенс, после институток, считались хорошо умевшими говорить по-французски.

- Ах, милая, - говорила татап, осматривая лицо и костюм девушки. - Как ты забываешь мои приказания? Я уже не раз говорила тебе, что это очень неприлично иметь девице усы. А у тебя - посмотри - опять начинают пробиваться усы. Надо их выкатывать мякишем из хлеба.

- Простите, татап, - робко отвечала сконфуженная девица. - Очень больно вырывать волоски, хотя бы и хлебом.

- А что же делать, моя милая? Для того, чтобы быть хорошенькой, можно претерпеть и не такие муки.

И ученица уходила  сконфуженною.

- А ты, моя дорогая! - обращалась начальница к другой воспитаннице. - Что это у тебя брови точно щетина торчат? Надо их приглаживать как можно чаще и даже фиксатуарить!

И девица делала низкий реверанс и преклоняла свою голову в знак покорности.

- А с тобой, моя милая, я уж не знаю, что и делать, - обращалась начальница к девице, приехавшей из дома родителей. - Ну, посмотри, какой у тебя шевелюр. Он тебе совсем не идет. У тебя круглое лицо, и потому тебе надо убирать свою голову высокою прической, а ты - напротив - украшаешь ее круглой кренировкой. И выходит, что ты из своей головы делаешь какую-то тыкву. Это дурной тон»¹⁰².

При этом представления  о красивой внешности были опосредованы модными тенденциями. Если в XVIII столетии ценилась искусственность облика, прикрывающая здоровый образ, то «с приближением эпохи романтизма мода на здоровье кончается. Теперь кажется красивой и начинает нравиться бледность - знак глубины сердечных чувств»¹⁰³. Дурным тоном считался загар. Первое, что сказала княгиня Ливен приехавшей в Россию в 1817 году принцессе Шарлотте, невесте великого князя Николая Павловича: «Вы очень загорели, я пришлю вам огуречной воды умыться вечером»¹⁹.

Для умывания использовали также «перловую воду», сыворотку, миндальные отруби, которыми натирали шею и плечи. «Молодая девица» должна была заботиться о белизне и «атласности» своих рук, для этого кисти рук обкладывали свежей телятиной или опускали в огуречный рассол. «Руки подвижные, изящные, в совершенстве - годами светской учебы - вымуштрованные: уж о такой даме никак не скажешь, что она «не знает, куда девать руки»! Напротив, руки ей служат к украшению и на пользу, как один из совершеннейших инструментов светского обхождения и очарования»¹⁰⁴.

Красота жестов всегда отмечалась мужчинами. Рассказывая о знакомстве в Париже с известной писательницей баронессой де Сталь, С.Г. Волконский отмечает: «Редко сидящая, она эффектно обходила своих гостей, и свой звучный, преисполненный особого взгляда разговор всегда был сопровождаем эффектными жестами ее рук, которые, весьма красивые, давали еще более весу ее суждениям»¹⁰⁵.

Изящество движений, прямая осанка являлись признаками хорошего воспитания. В «Советах дочери» госпожи Таньской рекомендовалось: «Стой, сиди всегда прямо, ходи легко, умей прилично поклониться; весьма часто при входе молодой особы в комнату, по одному ее приветствию, судят уже присутствующие о ее воспитании...»¹⁰⁶

«Она до глубокой старости была стройна и держалась прямо, - вспоминает свою мать Е. И. Раевская. - Сиживала она всегда на простом, жестком стуле, а мягкой мебели не терпела. В молодости ее мягкой мебели не было в употреблении. Она завела ее для нас, молодых, но часто нам выговаривала в этой дурной, по ее мнению, привычке. «Портите вы себя этими мягкими креслами, - говорила она. - От этой мягкой мебели и завелось теперь страдание спинной кости. В мое время о нем и слуха не было»¹⁰⁷.

С. Волконский, внук декабриста, передает рассказ своей бабушки, М.Н. Волконской: раз она в гостиной, сидя в кресле, откинула назад голову, ее отец сказал ей: «Мари, если ты устала, поднимись в свою комнату и ложись в постель»¹⁰⁸.

Изящество движений, естественная непринужденность в общении вырабатывались в результате длительного обучения танцам. Танцам придавалось огромное значение в светском обществе, а для молодых женщин они были просто необходимы, о чем свидетельствуют письма знаменитых отцов своим дочерям. «Вкус твой к ликам (ибо так на древнем нашем языке назывались танцы или пляска) меня совсем не удивляет; он совершенно в твоих летах... - писал М. Сперанский дочери. - Пляска есть первая черта к образованию обществ, и в настоящем их составе она не только умножает приятности беседы, но и необходима для здоровья»¹⁰⁹. А вот что советовал своей дочери А.И. Герцен: «Милая Ольга, благодарю тебя за твои строки - и очень рад, что ты отпразднуешь мой день рождения пением; но его следовало бы отпраздновать и танцуя. Я узнал, к несказанному своему удивлению, от Александра, что ты совсем не танцуешь. Это плохо. Цивилизованная жизнь не терпит этих эксцентричностей и безжалостно карает их, делая смешным. Танец же, как и праздник, как наряды, никогда не может занимать главенствующего места в жизни, но в молодости у них свое место - и своя поэзия»¹¹⁰.

Главным правилом для  девушки, вступающей в свет было следующее: «Надобно стараться нравиться». В «Памяти доброй матери» Таньской даются такие рекомендации:  «Женщинам и мужчинам, старым и молодым, всем вообще старайся нравиться; употребляя все усилия твои к тому, чтобы каждый мог о тебе сказать: «Как она любезна!»»¹¹¹

«Я удивляюсь, что никто  за Вареньку не сватается, - выражает в письме беспокойство о сестре К.Н. Батюшков. - ...Надобно ласкать людей, надобно со всеми жить в мире. Надо идти навстечу. Так свет создан; мое замечание основано на опытности. Надобно внушить и сестре, что ей надобно стараться нравиться. Надо иметь приятные манеры, стараться угождать в обществе каждому: гордость и хладнокровие ни к чему не ведут. Надобно более: казаться веселою, снисходительною»¹¹².

Признаком невоспитанности  считалось показывать окружающим свое плохое настроение. О. И. Пыжова на всю жизнь запомнила совет, который дала ей Юлия Павловна Маковская, «женщина истинно светская»: «Однажды, после очередного дня, когда тетя Юля «принимала», она пришла в мою комнату и сказала, что ей надо поговорить со мной серьезно. «Позволь дать тебе один совет. Ты сегодня не в духе и, явившись к гостям, разрешила себе показывать присутствующим свое настроение. Вернее, не потрудилась его скрыть. Если у тебя дурное настроение и ты не можешь его побороть, мой совет - лучше вообще не выходить на люди. Во-первых, это тебе не идет, во-вторых, умение добиться ощущения, что ты в хорошей форме, понадобится тебе не только в гостиных. Выходишь к людям - будь им приятна и интересна. Если не можешь, лучше сиди одна»»¹¹³.

Холодность, неприступность, высокомерие считались признаками дурного тона. В то же время насмешливость, легкая ирония считались обязательными элементами «светской болтовни». Однако вести игру на полутонах, не впадая в «ехидничанье», удавалось не каждой светской барышне. Пристрастие к сплетням и анекдотам из общественной жизни считалось не только признаком дурного тона, но и провинциальности, противопоставляемой светскости. Выразительную характеристику И.С. Аксаков дает дочерям калужского знакомого С. Я. Унковского: «Эти обе девушки очень Добры и милы, веселого характера, любят танцевать и прыгать, совершенно просты в обращении, а главное (качество редкое в провинции) безо всяких претензий. Но в них много есть и провинциального. Это видно в той страсти ко всем городским анекдотам и сплетням. Они передали мне чуть ли не про всякого тысячу мелких сведений, которые удивительно было мне найти в девушках. Также провинциальность заметна в расположении к насмешке. Надо отличать насмешливость провинциальной барышни ото всякой другой насмешливости. Это совершенно особого рода»¹¹⁴.

Женская речь должна была отличаться приятной любезностью, быть содержательна и прилична, при этом недопустим был разговор на повышенных тонах. «Будь внимательна к речам своим, Юлия: они должны отличаться приятностию, любезностию, занимательностию и приличием. Остерегайся говорить слишком громко; привычка сия несовместна с нежностию и любезностию нрава, которые должны быть сопутниками нашего пола»¹¹⁵. Это правило наглядно иллюстрирует рассказ М. И. Глинки: «У Ивана Саввича Горголи (одного из генералов - членов совета путей сообщения) была жена и три дочери... Надобно сказать правду, что генеральша и ее дочки не могли внушить искреннего желания часто бывать у них. Они жили долгое время в Киеве и к суматошным провинциальным приемам присоединяли страсть говорить чрезвычайно громко, и все четыре вдруг, так что не только гостей, но и генерала самого заставляли молчать всякий раз, когда обращались к нему»¹¹⁶.

Но самым страшным пороком для девушки считалось кокетство. М.А. Паткуль вспоминает, как оскорбительны для нее были слова тетушки, обвинившей ее в кокетстве: «К дедушке часто приезжал его крестник, молодой офицер, с румянцем на щеках, довольно смазливый... Поехали мы однажды кататься в линейке: он был с нами и сидел на противоположном конце от меня. Когда мы вернулись домой, тетушка меня позвала и с очень недовольным видом сказала, что Д... во время прогулки глаз с меня не спускал, и что если этот молокосос и мальчишка позволит себе корчить влюбленного, то его принимать больше не будут, а мне она не позволит кокетничать с ним. Я чувствовала себя настолько оскорбленной этим незаслуженным выговором, что вся вспыхнула и ответила, что никому не могу запретить смотреть на меня, я же ни разу не взглянула на него, кокеткой не была и не буду. Признаться, я даже не понимала значения этого слова»¹¹⁷.

Примечательна история, рассказанная А. И. Соколовой: «..В одно из заседаний Ржевскому объявлен был из Петербурга выговор за то, что в одной из повестей, помещенной в «Москвитянине», встретилось следующее сопоставление. Описывался приезд в уездный город дочери городничего, и в виде характеристики сказано было: «Она была большая кокетка» и в скобках добавлено: «воспитывалась в институте».

В настоящее время почти невероятным может показаться, чтобы подобная безобидная фраза могла послужить мотивом к служебному взысканию, а между тем Ржевскому, как я уже сказала, был объявлен официальный выговор, с разъяснением, что подобная фраза «бросает тень на учреждения, находящиеся под непосредственным покровительством государыни императрицы»»¹¹⁸.

Матушки очень заботились о нравственности дочерей. Порой доходило до смешного. «Теща моя, - вспоминает В.А. Соллогуб, - всегда эксцентрическая, выкинула штуку... о которой я до сих пор не могу вспомнить без смеха. Для жены моей и меня в доме моего тестя была приготовлена квартира, которая, разумеется, сообщалась внутренним ходом с апартаментами родителей моей жены. Теща моя была до болезни строптива насчет нравственности и, предвидя, что ее двум дочерям девушкам - младшей из них, Анне, едва минул тринадцатый год - придется, может быть, меня видеть иногда не совершенно одетым, вот что придумала: приданое жены моей было верхом роскоши и моды, и так как в те времена еще строго придерживались патриархальных обычаев, для меня были заказаны две дюжины тончайших батистовых рубашек и великолепный атласный халат; халат этот в день нашей свадьбы был, по обычаю, выставлен в брачной комнате и, когда гости стали разъезжаться, моя теща туда отправилась, надела на себя этот халат и стала прогуливаться по комнатам, чтобы глаза ее дочерей привыкли к этому убийственному, по ее мнению, зрелищу»¹¹⁹.