Элитарная и массовая культуры. Многообразие подходов

В ХХ веке приобрели невиданный размах процессы урбанизации, разрыва социальных связей миграции населения. Только что  минувшее столетие предоставило огромный материал для осознания сущности и роли масс, вулканический выброс которых на арену истории произошел с такой скоростью, что они не имели возможности приобщиться к ценностям традиционной культуры. Данные процессы описываются и объясняются различными теориями массового общества, среди которых первым целостным вариантом был ее «аристократический» вариант, получивший наиболее полное выражение в работе Х. Ортеги-и-Гассета «Восстание масс»¹⁰.

Анализируя феномен «восстания масс» испанский философ отмечает лицевую сторону господства масс, которая знаменует собой всеобщий подъем исторического уровня, а это, в свою очередь, означает, что обыденная жизнь сегодня достигла более высокой отметки. Он определяет современную ему эпоху (о необходимости учитывать различие эпох при анализе данного произведения указывалось выще) как время уравнивания: происходит уравнивание богатств, сильного и слабого пола, уравниваются и континенты, следовательно, пребывавший ранее на более низкой жизненной отметке европеец от этой уравниловки только выиграл. С данной точки зрения нашествие масс выглядит как небывалый прилив жизненных сил и возможностей, и данное явление противоречит известному утверждению О. Шпенглера о закате Европы¹¹. Гассет само это выражение считает темным и топорным, и если оно еще и может пригодиться, полагает он, то только по отношению к государственности и культуре, но никак не по отношению к жизненному тонусу рядового европейца. Упадок, по мнению Ортеги, понятие сравнительное. Проводить сравнение можно с любых точек зрения, но единственно оправданной и естественной точкой зрения исследователь считает точку зрения «изнутри». А для этого необходимо окунуться в жизнь, и, увидев ее «изнутри», выносить суждение, ощущает ли она себя упадочной, другими словами, немощной, пресной и скудной. Мироощущение современного человека, его жизненный тонус обусловлены «сознанием небывалых возможностей и кажущимся инфантилизмом минувших эпох». Таким образом, коль скоро нет ощущения утраты жизнеспособности, и речи не может быть о всеобъемлющем упадке, можно говорить лишь о частичном упадке, который касается вторичных продуктов истории — культуры и наций¹².

Заурядный человек с его невысокими эстетическими запросами способствует созданию такой же, как и он сам, заурядной культуры, которая теперь уже не просто существует рядом с культурой "высокой" в качестве дополнительной, но вытесняет последнюю на периферию, занимая ее место. В этом и состоит специфика функционирования массовой культуры в ХХ веке: она более не довольствуется своей прежней скромной роль, но стремится подменить собой всю культуру.

Восстание масс, таким образом, подобно коллективному опомрачению, которое сопровождается доходящей до исступления ненавистью к доводам здравого смысла и тем, кто пытается донести их до сознания людей. Основным достижением является на мой взгляд то, что Ортега-и-Гасет ввел понятие «человек - масса», что обозначает среднего человека, чувствующего себя как все. «Человек- масса» ленив, чтобы утруждать себя критическим мышлением, да и не всегда способен к нему, «человек-масса» не стремится доказывать свою правоту и не желает признавать чужую. Он прав по определению как часть массы.

Массы как явление парадигмы постмодерна

Жан Бодрийяр. Шизомассы и параноики.

Жан Бодрийяр описывает ситуацию постмодерна чрезвычайно подробно, прослеживая те изменения, которые происходят с концептами модерна (и отчасти премодерна) в фазовом переходе к постмодерну, который он считал свершившимся фактом. Тексты Бодрийяра вполне могут рассматриваться как классический фундамент постфилософии. Хотя надо подчеркнуть, что сам Бодрийяр относится к постмодерну весьма критически, по крайней мере, никак не разделяя «освободительного пафоса» других философов-постмодернистов и считая, что с концом модерна наступает, по сути, «конец всего». Этот период Бодрийяр называет «постисторией». Но в отличие от других критиков постмодерна, таких как Юрген Хабермас или Энтони Гидденс, пытающихся доказать, что «модерн не кончился» и что «постмодерн» - явление временное Бодрийяр не сомневается, что постмодерн фатален. ¹³

Важнейшим элементом  феноменологии постмодерна у  Бодрийяра является понятие «шизофрении». Он понимает шизофрению не в клиническом смысле, а как определённый тип психологического отношения к миру. Шизофрения противопоставляется здесь не норме, здоровью, но паранойе. Субъект шизоид, склонный к осуществлению гносеологического акта, становится на сторону объекта. Упорядочивающие связи его рассудка ослаблены и чувственно воспринимаемые им вещи сплошь и рядом перетягивают его «на свою сторону». Шизоид льнёт к объекту, обволакивает его, срастается с ним – иногда ценой утраты способности к рационализациям и обобщениям. Когда эта особенность перерастает определённые пределы, мы имеем дело с клинической формой шизофрении. Но шизоидами являются и множества совокупно здоровых личностей, которым либо трудно, либо неинтересно обобщать чувственные эмпирические данные в развитые рациональные системы, связывающие – пусть приблизительно – всё со всем.

На противоположном  полюсе находится параноидальный тип личности. Он, напротив, тяготеет к утверждению рациональных обобщений даже в том случае, если органы чувств и опыт опровергает их явным образом. Для параноика важнее всего непротиворечивость представлений, рациональных конструкций. Параноик стоит на стороне рассудка во всех случаях, даже тогда, когда объекты опровергают рассудочные заключения о них. Параноикам свойственно прямо противоположная гносеологическая установка, нежели шизоидам. Они предпочитают иметь дело не с «реальностью», а с её схемой, с «инструкцией по применению», и без такой инструкции полностью теряются.

Бодрийяр, как  и большинство философов-структуралистов  считает, что для эпохи модерна  был свойственен преимущественно  параноидальный тип, отражающий саму суть научной гносеологической программы Нового времени. Модерн есть полное торжество паранойи, причём это превосходство утверждалось за счёт подавления шизоидных типов и свойств.

Для Бодрийяра, как и для других постструктуралистов, постмодерн состоит в однозначном преобладании шизоидного начала. Паранойя модерна заканчивается – наступает эра шизофренического постмодерна. Познающий субъект однозначно становится на сторону вещи, но не реальной вещи, а вещи постмодерна, которой является знак (ничего не означающий), т.е. симулякр. Симулякр, таким образом, абсорбирует в себя субъекта постмодерна (или то, что от него осталось). Поэтому сам человек в этой парадигме (постчеловек) не может обосновать своё отличие от симулякра, не хочет этого делать и даже не подозревает, зачем это нужно. Постчеловек сливается с симулякром, но так как симулякр постоянно мутирует, никогда не стоит на месте – вечно подмигивает, мерцает, перетекает в другой симулякр, то шизофренический процесс постпознания приобретает «развлекательный» характер. Это новое издание «весёлой науки»: шизофреник, познавая, развлекается, т.е. влечётся в разные стороны, туда – куда его манят симулякры. Симулякр в культуре постмодерна есть и субъект и объект познания. Поэтому симулякр в постмодерне становится новой и перманентной мотивацией тотальной шизофрении.

Другим важным понятием теории Бодрийяра  является тема «масс». Бодрийяр придаёт этому термину особое значение, в отличие от банального использования или его концептуализации в философии Ортеги-и-Гассета. По Бодрийяру массы как явление появились только тогда, когда субъект в западной истории прошёл все стадии трансформации. В классовом обществе раннего и среднего капитализма (модерн) субъект приобрёл классовый характер. Коллективным субъектом были буржуазия и пролетариат и динамика их отношений предопределяла структуру социальности. В этом пункте Бодрийяр следует за Марксом. В постмодерне класс заканчивается. Буржуазия и пролетариат перемешиваются до неузнаваемости. Имущие делятся с неимущими «возможностями» стать имущими и мощной – подчас упреждающей – социальной защитой.

Из двух коллективных социальных субъектов получается не один, но ни одного. Это Бодрийяр называет «массами».

Масс в модерне нет  – есть классы. Массы выходят  на арену только в постмодерне. Классы были коллективны, выражали общее сознание. Массы «сингулярны», т.е. не объединены никакой идеологической скрепой. И будучи сингулярными, т.е. не имея никакой общеобязательной рациональности (никакого влияния параноидального начала), они шизофреничны.

Бодрийяр пишет об этом так: «Банальная стратегия контроля рационального или ироничного субъекта над объектом более невозможна». Шизофрения не оставляет выбора: в нашем распоряжении только «фатальная стратегия» перехода на сторону объекта, признания его гениальности и его экстатического цинизма, вхождение в игру по его правилам. Объект должен нас совратить, а мы должны отдаться объекту»…

…«Параноидального субъекта индустриальной эпохи «стирает»  субъект-шизофреник, «больной» шизофренией  имманентной распущенности, что  вовсе не означает для него потерю реальности в клиническом понимании шизофренических расстройств. Наоборот, речь идёт о полном гиперконтакте с объектами, перманентной гиперблизости миру. Шизофреник становится чистым экраном… Массы скандально сопротивляются императиву рациональной коммуникации. Им дают смысл, они хотят спектакля. Никакое усилие не заставит их обратить внимание на серьёзность контента, даже на серьёзность кода. Им дают послания, но им нужен только знак. Они боготворят знак, боготворят игру знаков и стереотипов, боготворят их пока они разрешаются в зрелищной секвенции».

Массам ничего не завещано и ничего не предписано. Они предоставлены  сами себе, но у них нет при  этом своего «Я». Так чему же они  предоставлены? Они предоставлены  лучам телевизора. Только телевизор (шире СМИ эпохи постмодерна) конгруэнтен шизофренической структуре масс.

Бодрийяр описывает это: «Массы молчаливое большинство, чёрная дыра, поглощающая социальное; они тяготеют к физической и статистической форме  одновременно несоциальной, сверхсоциальной и совершенно социальной. Они не могут быть управляемы никакой политической властью, но массы порождают иллюзию власти; функционирование всех нынешних систем привито на теле этого смутного существа масс. Массы никем, нигде и ни чем не могут быть представлены. Они существуют помимо и вне демократических репрезентации. Они парадоксальным образом сочетают в себе сверхупрямость и катастрофическую угрозу тотальной дерегуляции. Их невозможно сбить с пути или мистифицировать, ведь они никуда не движутся и ничем не заняты. Они поглащают энергию и информацию, растворяя при этом всё социальное и всё антисоциальное. Массы дают тавтологические ответы на все вопросы, ибо на самом деле они молчат – они безмолвны, как звери. Наивно полагать, что массы созданы манипуляциями СМИ. Массы сами по себе являются сообщением «mass (age) is the message». Вероятно массы превосходят в этом СМИ, но в любом случае и те и другие находятся в одном общем процессе. СМИ – это своего рода генетический код, управляющий мутацией реального в гиперреальность; он, следовательно, не реализует функцию социализации, а, напротив, излучает социальное в чёрную дыру масс, за счёт чего последние набирают критический «вес» и парадоксальным образом обращают систему в гиперлогику амбивалентности, заставляя е  давать всегда больше и принуждая себя больше потреблять – всё что угодно ради какой угодно бесполезной и абсурдной цели. Не медиа оглупляют массы, а массы оглупляют медиа.»¹⁴

Элитарная культура

Элитарная культура (от франц. elite —  отборное, выбранное, лучшее) — субкультура привилегированных групп общества, характеризующаяся принципиальной закрытостью, духовным аристократизмом и ценностно-смысловой самодостаточностью. Апеллируя к избранному меньшинству своих субъектов, как правило, являющихся одновременно ее творцами и адресатами (во всяком случае круг тех и других почти совпадает), элитарная культура сознательно и последовательно противостоит культуре большинства, или массовой культуре в широком смысле.

 Различаются политические и культурные элиты; первые, называемые также «правящими», «властными», сегодня, благодаря трудам В. Парето, Г. Моска, Р. Михельса, Ч.Р. Миллса, Р. Милибанда, Дж. Скотта, Дж. Перри, Д. Белла и др. социологов и политологов, достаточно подробно и глубоко изучены. Гораздо менее исследованы элиты культурные — страты, объединенные не экономическими, социальными, политическими, и собственно властными интересами и целями, но идейными принципами, духовными ценностями, социокультурными нормами и т.п. Связанные в принципе сходными (изоморфными) механизмами селекции, статусного потребления, престижа, элиты полит, и культурные тем не менее не совпадают между собой и лишь иногда вступают во временные альянсы, оказывающиеся крайне неустойчивыми и хрупкими. Достаточно вспомнить духовные драмы Сократа, осужденного на смерть своими согражданами, и Платона, разочаровавшегося в сиракузском тиране Дионисии (Старшем), который взялся реализовать на практике платоновскую утопию «Государства», Пушкина, отказывавшегося «служить царю, служить народу» и тем самым признавшего неизбежность своего творческого одиночества, хотя в своем роде и царственного («Ты царь: живи один»), и Л. Толстого, стремившегося вопреки своему происхождению и положению выразить «идею народную» средствами своего высокого и уникального искусства слова, европейской образованности, изощренной авторской философии и религии. Стоит упомянуть здесь недолгий расцвет наук и искусств при дворе Лоренцо Великолепного; опыт высочайшего покровительства Людовика XIV музам, давший миру образцы западноевропейского классицизма; краткий период сотрудничества просвещенного дворянства и дворянской бюрократии в царствование Екатерины II; недолговечный союз дореволюционной русской интеллигенции с большевистской властью в 20-е гг. и т.п. Чтобы утверждать разнонаправленный и во многом обоюдоисключающий характер взаимодействующих политических и культурных элит, которые замыкают собой соответственно социально-смысловые и культурно-смысловые структуры общества и сосуществуют во времени и пространстве. Это означает, что элитарная культура не является порождением и продуктом политических элит и не носит классово-партийного характера, а во многих случаях складывается в борьбе с политическими элитами за свою независимость и свободу. Напротив, логично допустить, что именно культурные элиты способствуют формированию политических элит в более узкой сфере социально-политических и властных отношений как свой частный случай, обособленный и отчужденный от целого элитарной культуры.