Анализ комедии "Горе от ума"

Введение

Комедия написана в 20-х годах XIX века. После победоносной войны  с Наполеоном 1812 года, когда русский  народ нанес смертельный удар наполеоновской армии, снискавшей в  Европе славу непобедимой, с особой остротой встало противоречие между  величайшими возможностями простых  русских людей и тем бедственным  положением, в котором они находились по воле сильных мира сего, в стране свирепствовала аракчеевская реакция. Честные люди того времени не могли  мириться с этим. В среде прогрессивно настроенного дворянства назревали  протест, недовольство существующими  порядками, создавались тайные общества. И вот появление этих ростков  протеста и воплотил в своей комедии  А.С.Грибоедов, столкнув лицом к лицу "век нынешний и век минувший".По словам Пушкина, комедии «произвела неописанное действие и вдруг поставила Грибоедова наряду с первыми нашими поэтами». В мировой литературе не много можно найти произведений, которые, подобно "Горю от ума», в короткий срок снискали бы столь несомненную всенародную славу. При этом современники в полной мере ощущали социально-политическую актуальность комедии, воспринимая ее как злободневное произведение зарождавшейся в России новой литературы, которая ставила своей главной задачей разработку «собственных богатств» (то есть материала национальной истории и современной русской жизни) - и собственными, оригинальными, не заемными средствами. Сюжетную основу «Горя от ума» составил драматический конфликт бурного столкновения умного, благородного и свободолюбивого героя с окружающей его косной средой реакционеров.

Успех «Горя от ума», появившегося накануне восстания декабристов, был чрезвычайно велик. «Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет», - так охарактеризовал сам Грибоедов атмосферу дружеского внимания, любви и поддержки, которой окружили комедию и ее автора передовые русские люди двадцатых годов. 

Глава 1.

Комедия "Горе от ума" держится особняком в литературе и отличается моложавостью, свежестью и более  крепкой живучестью от других произведений слова. Она, как столетний старик, около которого все, отжив по очереди  свою пору, умирают и валятся, а  он ходит, бодрый и свежий, между  могилами старых и колыбелями новых  людей. И никому в голову не приходит, что настанет когда-нибудь и его  черед.

Все знаменитости первой величины, конечно, недаром поступили в  так называемый "храм бессмертия". У всех у них много, а у иных, как, например, у Пушкина, гораздо  более прав на долговечность, нежели у Грибоедова. Их нельзя близко и ставить одного с другим. Пушкин громаден, плодотворен, силен, богат. Он для русского искусства то же, что Ломоносов для русского просвещения вообще. Пушкин занял собою всю свою эпоху, сам создал другую, породил школы художников, – взял себе в эпохе все, кроме того, что успел взять Грибоедов и до чего не договорился Пушкин.

Несмотря на гений Пушкина, передовые его герои, как герои  его века, уже бледнеют и уходят в прошлое. Гениальные создания его, продолжая служить образцами  и источниками искусству, – сами становятся историей. Мы изучили "Онегина", его время и его среду, взвесили, определили значение этого типа, но не находим уже живых следов этой личности в современном веке, хотя создание этого типа останется неизгладимым в литературе. Даже позднейшие герои  века, например лермонтовский Печорин, представляя, как и Онегин, свою эпоху, каменеют, однако в неподвижности, как статуи на могилах. Не говорим о явившихся позднее их более или менее ярких типах, которые при жизни авторов успели сойти в могилу, оставив по себе некоторые права на литературную память.

Называли бессмертною  комедию "Недоросль" Фонвизина, и  основательно, – ее живая, горячая  пора продолжалась около полувека: это громадно для произведения слова. Но теперь нет ни одного намека в "Недоросле" на живую жизнь, и комедия, отслужив свою службу, обратилась в исторический памятник.

1.1.

"Горе от ума" появилось  раньше Онегина, Печорина, пережило  их, прошло невредимо чрез гоголевский  период, прожило эти полвека со  времени своего появления и  все живет своею нетленною  жизнью, переживет и еще много  эпох и все не утратит своей  жизненности.

Отчего же это, и что  такое вообще это "Горе от ума"?

Критика не трогала комедию  с однажды занятого ею места, как  будто затрудняясь, куда ее поместить. Изустная оценка опередила печатную, как сама пьеса опередила печать. Но грамотная масса оценила ее фактически. Сразу поняв ее красоты  и не найдя недостатков, она разнесла рукопись на клочья, на стихи, полустишия, развела всю соль и мудрость пьесы  в разговорной речи, точно обратила мильон в гривенники, и до того испестрила грибоедовскими поговорками разговор, что буквально истаскала комедию до пресыщения.

Но пьеса выдержала  это испытание – и не только не опошлилась, но сделалась как  будто дороже для читателей, нашла  себе в каждом покровителя, критика  и друга, как басни Крылова, не утратившие своей литературной силы, перейдя из книги в живую речь.

Печатная критика всегда относилась с большею или меньшею  строгостью только к сценическому исполнению пьесы, мало касаясь самой комедии  или высказываясь в отрывочных, неполных и разноречивых отзывах. Решено раз  всеми навсегда, что комедия образцовое произведение, – и на том все  помирились.

И мы здесь не претендуем произнести критический приговор в  качестве присяжного критика: реши уклоняясь  от этого, – мы, в качестве любителя, только высказываем свои размышления  тоже по поводу одного из последних  представлений "Горя от ума" на сцене. Мы хотим поделиться с читателем  этими своими мнениями, или, лучше  сказать, сомнениями о том, так ли играется пьеса, то есть с той ли точки зрения смотрят обыкновенно  на ее исполнение и сами артисты, и  зрители? А заговорив об этом, нельзя не высказать мнений и сомнений о  том, так ли должно понимать самую  пьесу, как ее понимают некоторые  исполнители, и может быть, и зрители. Не хотим опять сказать, что мы считаем наш способ понимания  непогрешимым – мы предлагаем его  только как один из способов понимания  или как одну из точек зрения.

1.2.

Что делать актеру, вдумывающемуся в свою роль в этой пьесе? Положиться на один собственный суд – недостанет никакого самолюбия, а прислушаться за сорок лет к говору общественного  мнения – нет возможности, не затерявшись  в мелком анализе. Остается, из бесчисленного  хора высказанных и высказывающихся  мнений, остановится на некоторых  общих выводах, наичаще повторяемых, – и на них уже строить собственный план оценки.

Одни ценят в комедии  картину московских нравов известной  эпохи, создание живых типов и  их искусную группировку. Вся пьеса  представляется каким-то кругом знакомых читателю лиц, и притом таким определенным и замкнутым, как колода карт. Лица Фамусова, Молчалина, Скалозуба и  другие врезались в память так  же твердо, как короли, валеты и дамы в картах, и у всех сложилось  более или менее согласное  понятие о всех лицах, кроме одного – Чацкого. Так все они начертаны  верно и строго и так примелькались  всем.

Только о Чацком многие недоумевают: что он такое? Он как  будто пятьдесят третья какая-то загадочная карта в колоде. Если было мало разногласия в понимании  других лиц, то о Чацком, напротив, разноречия не кончились до сих пор и, может  быть, не кончатся еще долго.

Другие, отдавая справедливость картине нравов, верности типов, дорожат  более эпиграмматической солью  языка, живой сатирой – моралью, которой пьеса до сих пор, как  неистощимый колодезь, снабжает всякого  на каждый обиходный шаг жизни.

Но и те и другие ценители почти обходят молчанием самую "комедию", действие, и многие даже отказывают ей в условном сценическом  движении.

Несмотря на то, всякий раз, однако, когда меняется персонал в  ролях, и те и другие судьи идут в театр, и снова поднимаются  оживленные толки об исполнении той  или другой роли и о самых ролях, как будто в новой пьесе.

Все эти разнообразные  впечатления и на них основанная своя точка зрения у всех и у  каждого служат лучшим определением пьесы, то есть что комедия "Горе от ума" есть и картина нравов, и галерея живых типов, и вечно  острая, жгучая сатира, и вместе с  тем и комедия, и скажем сами за себя – больше всего комедия –  какая едва ли найдется в других литературах, если принять совокупность всех прочих высказанных условий. Как  картина, она, без сомнения, громадна. Полотно ее захватывает длинный  период русской жизни – от Екатерины  до императора Николая. В группе двадцати лиц отразилась, как луч света  в капле воды, вся прежняя Москва, ее рисунок, тогдашний ее дух, исторический момент и нравы. И это с такою  художественною, объективною законченностью и определенностью, какая далась у нас только Пушкину и Гоголю.

В картине, где нет ни одного бледного пятна, ни одного постороннего, лишнего штриха и звука, – зритель  и читатель чувствуют себя и теперь, в нашу эпоху, среди живых людей. И общее и детали, все это не сочинено, а так целиком взято из московских гостиных и перенесено в книгу и на сцену, со всей теплотой и со всем "особым отпечатком" Москвы, – от Фамусова до мелких штрихов, до князя Тугоуховского и до лакея Петрушки, без которого картина была бы неполна.

Однако для нас она  еще не вполне законченная историческая картина: мы не отодвинулись от эпохи  на достаточное расстояние, чтоб между  ею и нашим временем легла непроходимая бездна. Колорит не сгладился совсем; век не отделился от нашего, как  отрезанный ломоть: мы кое-что оттуда унаследовали, хотя Фамусовы, Молчалины, Загорецкие и прочие видоизменились так, что не влезут уже в кожу грибоедовских типов.

Резкие черты отжили, конечно: никакой Фамусов не станет теперь приглашать в шуты и ставить в  пример Максима Петровича, по крайней  мере так положительно и явно.

Молчалин, даже перед горничной, втихомолку не сознается теперь в  тех заповедях, которые завещал  ему отец; такой Скалозуб, такой  Загорецкий невозможны даже в далеком захолустье.

Но пока будет существовать стремление к почестям помимо заслуги, пока будут водиться мастера и  охотники угодничать и "награжденья  брать и весело пожить", пока сплетни, безделье, пустота будут господствовать не как пороки, а как стихии общественной жизни, – до тех пор, конечно, будут  мелькать и в современном обществе черты Фамусовых, Молчалиных и других, нужды нет, что с самой Москвы стерся тот "особый отпечаток", которым  гордился Фамусов.

Общечеловеческие образцы, конечно, остаются всегда, хотя и те превращаются в неузнаваемые от временных  перемен типы, так что, на смену  старому, художникам иногда приходится обновлять, по прошествии долгих периодов, являвшиеся уже когда-то в образах основные черты нравов и вообще людской натуры, облекая их в новую плоть и кровь в духе своего времени.

1.3.

Тартюф[1], конечно, – вечный тип, Фальстаф[2] – вечный характер, но и тот и другой и многие еще  знаменитые подобные им первообразы  страстей, пороков и прочее, исчезая  сами в тумане седой старины, почти  утратили живой образ и обратились в идею, в условное понятие, в нарицательное  имя порока, и для нас служат уже не живым уроком, а портретом  исторической галереи.

Это особенно можно отнести  к грибоедовской комедии. В ней местный колорит слишком ярок, и обозначение самых характеров так строго очерчено и обставлено такою реальностью деталей, что обще черты едва выделяются из-под общественных положений, рангов, костюмов и т.п.

Как картина современных  нравов комедия "Горе от ума" была отчасти анахронизмом и тогда, когда  в 30-х годах появилась на московской сцене. Уже Щепкин, Мочалов, Львова-Синецкая, Ленский, Орлов и Сабуров играли не с натуры, а по свежему преданию. И тогда стали исчезать резкие штрихи. Сам Чацкий гремит против "века минувшего", когда писалась комедия, а она писалась между 1815 и 1820 годами[3].

Как посравнить, да посмотреть (говорит он),  
Век нынешний и век минувший,  
Свежо предание, а верится с трудом, –  
а про свое время выражается так:  
Теперь вольнее всякий дышит, –

или:

Бранил ваш век я  беспощадно, –  
говорит он Фамусову.

Следовательно, теперь остается только немногое от местного колорита: страсть к чинам, низко, пустота. Но с, низко до степени лакейства  молчалинского уже прячется и теперь в темноту, а поэзия фрунта уступила место строгому и направлению в военном деле.

Но все же еще кое-какие  живые следы есть, и они пока мешают обратиться картине в законченный  исторический барельеф. Эта будущность еще пока у ней далеко впереди.

Соль, эпиграмма, сатира, этот, кажется, никогда не умрут, как и  сам рассыпанный в них острый и едкий, который Грибоедов заключил, как волшебник духа какого-нибудь в свой замок, и он рассыпается  там. Нельзя представить себе, чтоб могла явиться когда-нибудь другая, более естественная, простая, более  взятая из жизни речь.

Проза и стих слились здесь  во что-то нераздельное, затем, кажется, чтоб их легче было удержать в памяти и пустить опять в оборот весь собранный автором ум, юмор, шутку  и русского ума и языка. Этот язык так же дался автору, как далась группа этих лиц, как дался главный  смысл комедии, как далось все  вместе, будто вылилось разом, и все  образовало необыкновенную комедию  – и в тесном смысле как сценическую  пьесу, и в обширном – как комедию  жизни.

Другим ничем, как комедией, она и не могла бы быть.

Оставив две капитальные  стороны пьесы, которые так явно говорят за себя и потому имеют  большинство почитателей, – то есть картину эпохи, с группой живых  портретов, и соль языка, – обратимся  сначала к комедии как к  сценической пьесе, потом как  к комедии вообще, к ее общему смыслу, к главному разуму ее в общественном и литературном значении, наконец скажем и об исполнении ее на сцене.

Давно привыкли говорить, что  нет движения, то есть нет действия в пьесе. Как нет движения? Есть – живое, непрерывное, от первого  появления Чацкого на сцене до последнего его слова: