Анализ комедии "Горе от ума"

Карету мне, карету!

Это – тонкая, умная, изящная  и страстная комедия в тесном техническом смысле, – верная в  мелких деталях, – но для зрителя  почти не уловимая, потому что она  замаскирована типичными лицами героев, гениальной рисовкой, колоритом  места, эпохи, прелестью языка, всеми  поэтическими силами, так обильно  разлитыми в пьесе. Действие, то есть собственно интрига в ней, перед  этими капитальными сторонами кажется  бледным, лишним, почти ненужным.

Только при разъезде в  сенях зритель точно пробуждается при неожиданной катастрофе, разразив между главными лицами, и вдруг  припоминает комедию-интригу. Но и  то не надолго. Перед ним уже вырастает  громадный, настоящий смысл комедии.

Глава 2.

Главная роль, конечно, –  роль Чацкого, без которой не было бы комедии, а была бы, пожалуй, картина  нравов.

Сам Грибоедов приписал горе Чацкого его уму, а Пушкин отказал  ему вовсе в уме.

Можно бы было подумать, что  Грибоедов, из отеческой любви к  своему герою, польстил ему в заглавии, как будто предупредив читателя, что герой его умен, а все  прочие около него не умны.

Но Чацкий не только умнее  всех прочих лиц, но и положительно умен. Речь его кипит умом, остроумием. У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен. Словом –  это человек не только умный, но и  развитой, с чувством, или, как рекомендует  его горничная Лиза, он "чувствителен, и весел, и остер".

Только его горе произошло  не от одного ума, а более от других причин, где ум его играл страдательную  роль, и это подало повод Пушкину  отказать ему в уме. Между тем  Чацкий, как личность, несравненно  выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те – паразиты, изумительно начертанные великими талантами, как болезненные порождения отжившего века. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает новый век – и в этом все его значение и.

И Онегин и Печорин оказались  не способны к делу, к активной роли, хотя оба смутно понимали, что около  них все истлело. Они были даже, носили в себе и недовольство и  бродили как тени с "тоскующей  ленью". Но, презирая пустоту жизни, праздное барство, они поддавались  ему и не подумали ни бороться с  ним, ни бежать окончательно.

Недовольство и озлобление не мешали Онегину франтить, "блестеть" и в театре, и на бале, и в  модном ресторане, кокетничать с  девицами и серьезно ухаживать за ними в замужестве, а Печорину блестеть интересной скукой и мыкать свою лень и озлобление между княжной Мери и Бэлой, а потом рисоваться равнодушием  к ним перед тупым Максимом Максимовичем: это равнодушие считалось  квинтэссенцией донжуанства. Оба томились, задыхались в своей среде и.

Онегин пробовал читать, но зевнул и бросил, потому что и  ему и Печорину была знакома одна наука "страсти нежной", а прочему  всему они учились "чему-нибудь и как-нибудь" – и им нечего было делать.

Чацкий, как видно, напротив, готовился серьезно к деятельности. Он "славно пишет, переводит", говорит  о нем Фамусов, и о его высоком  уме. Он, конечно, путешествовал недаром, учился, читал, принимался, как видно, за труд, был в сношениях с министрами и разошелся – не трудно догадаться почему.

Служить бы рад, – прислуживаться тошно, – намекает он сам.

О "тоскующей лени, о  праздной скуке" и помину нет, а  еще менее о "страсти нежной" как о науке и о занятии. Он любит серьезно, видя в Софье  будущую жену.

Между тем Чацкому досталось  выпить до дна горькую чашу –  не найдя ни в ком "сочувствия живого", и уехать, увозя с собой  только "мильон терзаний".

Ни Онегин, ни Печорин  не поступили бы так неумно вообще, а в деле любви и сватовства особенно. Но зато они уже побледнели и обратились для нас в каменные статуи, а Чацкий остается и останется  в живых за эту свою "глупость".

Читатель помнит, конечно, все, что проделал Чацкий. Проследим  слегка ход пьесы и постараемся  выделить из нее драматический интерес  комедии, то движение, которое идет через всю пьесу, как невидимая, но живая нить, связующая все части  и лица комедии между собою.

Чацкий вбегает к Софье, прямо из дорожного экипажа, не заезжая  к себе, горячо целует у ней руку, глядит ей в глаза, радуется свиданию, в надежде найти ответ прежнему чувству – и не находит. Его  поразили две перемены: она необыкновенно  похорошела и охладела к нему –  тоже необыкновенно.

Это его и озадачило, и  огорчило, и немного раздражило. Напрасно он старается посыпа́ть солью юмора свой разговор, частию этой своей силой, чем, конечно, нравился Софье, когда она его любила, – частию под влиянием досады и разочарования. Всем достается, всех перебрал он – от отца Софьи до Молчалина – и какими меткими чертами рисует он Москву – и сколько из этих стихов ушло в живую речь! Но все напрасно: нежные, остроты – ничто не помогает. Он терпит от нее одни холодности, пока, едко задев Молчалина, он не задел за живое и ее. Она уже с скрытой злостью спрашивает его, случилось ли ему хоть нечаянно "добро о ком-нибудь сказать", и исчезает при входе отца, выдав последнему почти головой Чацкого, то есть объявив его героем рассказанного перед тем отцу сна.

С этой минуты между ею и  Чацким завязался горячий поединок, самое живое действие, комедия  в тесном смысле, в котором принимают  близкое участие два лица, Молчалин и Лиза.

Всякий шаг Чацкого, почти  всякое слово в пьесе тесно  связаны с игрой чувства его  к Софье, раздраженного какою-то ложью в ее поступках, которую  он и бьется разгадать до самого конца. Весь ум его и все силы уходят в эту борьбу: она и послужила  мотивом, поводом к раздражениям, к тому "мильону терзаний", под влиянием которых он только и мог сыграть указанную ему Грибоедовым роль, роль гораздо большего, высшего значения, нежели, словом, роль, для которой и родилась вся комедия.

Чацкий почти не замечает Фамусова, холодно и рассеянно  отвечает на его вопрос, где был? "Теперь мне до того ли?" – говорит  он и, обещая приехать опять, уходит, проговаривая из того, что его поглощает:

Как Софья Павловна похорошела!

Во втором посещении он начинает опять разговор о Софье  Павловне: "Не больна ль она? не приключилось ли ей печали?" – и до такой  степени охвачен и подогретым ее расцветшей красотой чувством и  ее холодностью к нему, что на вопрос отца, не хочет ли он на ней  жениться, в рассеянности спрашивает: "А вам на что?" И потом равнодушно, только из приличия дополняет:

Пусть я посватаюсь, вы что  бы мне сказали?

И, почти не слушая ответа, вяло замечает на совет "послужить":

Служить бы рад, – прислуживаться тошно!

Он и в Москву, и к  Фамусову приехал, очевидно, для Софьи  и к одной Софье. До других ему; ему и теперь досадно, что вместо нее нашел одного Фамусова. "Как  здесь бы ей не быть?" – задается он вопросом, припоминая юношескую  свою любовь, которую в нем "ни даль не охладила, ни развлечение, ни перемена мест", – и мучается ее холодностью.

Ему скучно и говорить с  Фамусовым – и только положительный  вызов Фамусова на спор выводит Чацкого  из его сосредоточенности:

Вот то-то, все вы гордецы:  
Смотрели бы, как делали отцы,  
Учились бы, на старших глядя!

После этих слов Фамусов  чертит такой грубый и уродливый  рисунок раболепства, что Чацкий не вытерпел и в свою очередь сделал параллель века "минувшего" с  веком "нынешним".

Но все еще раздражение  его сдержанно: он как будто совестится за себя, что вздумал отрезвлять Фамусова от его понятий; он спешит вставить, что "не о дядюшке его  говорит", которого привел в пример Фамусов, и даже предлагает последнему побранить и свой век, наконец, всячески старается замять разговор, видя, как  Фамусов заткнул уши, – успокаивает  его, почти извиняется.

Длить споры не мое желанье, –

говорит он. Он готов опять  войти в себя. Но его будит неожиданный  намек Фамусова на сватовство Скалозуба.

Вот будто женится на Софьюшке... и т.д.

Чацкий навострил уши.

Как суетится, что за прыть!

"А Софья? Нет ли  впрямь тут жениха какого?" – говорит он, и хотя потом

прибавляет:

Ах – тот скажи любви  конец,  
Кто на три года вдаль уедет!

Но сам еще не верит  этому, по примеру всех влюбленных, пока эта любовная аксиома не разыгралась  над ним до конца.

Фамусов подтверждает свой намек о женитьбе Скалозуба, навязывая  последнему мысль "о генераль", и почти явно вызывает его на сватовство.

Эти намеки на женитьбу возбудили  подозрение Чацкого о причинах перемены к нему Софьи. Он даже согласился было на просьбу Фамусова бросить "завиральные  идеи" и помолчать при госте. Но раздражение уже пошло crescendo[4], и он вмешался в разговор, пока небрежно, а потом, раздосадованный неловкой похвалой Фамусова его уму и прочее, возвышает тон и разрешается резким монологом: "А судьи кто?" и т.д. Тут же завязывается другая борьба, важная и серьезная, целая битва. Здесь в нескольких словах раздается, как в увертюре опер, главный мотив, намекается на истинный смысл и цель комедии. Оба, Фамусов и Чацкий, бросили друг другу перчатку:

Смотрели бы, как делали отцы,  
Учились бы, на старших глядя! –

раздался военный клик Фамусова. А кто эти старшие  и "судьи"?

...За дряхлостию лет – К свободной жизни их вражда непримирима, - отвечает Чацкий и казнит – Прошедшего житья подлейшие черты.

Образовалось два лагеря, или, с одной стороны, целый лагерь Фамусовых и всей братии "отцов  и старших", с другой – один пылкий и отважный боец, "враг исканий". Это борьба на жизнь и смерть, борьба за существование, как новейшие натуралисты определяют естественную смену поколений в животном мире. Фамусов хочет быть "тузом" – "есть на серебре и на золоте, ездить цугом, весь в орденах, быть богатым  и видеть детей богатыми, в чинах, в орденах и с ключом" –  и так без конца, и все это  только за то, что он подписывает  бумаги, не читая и боясь одного, "чтоб множество не накопилось их".

Чацкий рвется к "свободной  жизни", "к занятиям" наукой и искусству и требует "службы делу, а не лицам" и т.д. На чьей стороне победа? Комедия дает Чацкому  только "мильон терзаний" и оставляет, по-видимому, в том же положении Фамусова и его братию, в каком они были, ничего не говоря о последствиях борьбы.

Теперь нам известны эти  последствия. Они обнаружились в  появлении комедии, еще в рукописи, в свет – и как эпидемия охватили всю Россию!

Между тем интрига любви  идет своим чередом, правильно, с  тонкою психологическою верностью, которая во всякой другой пьесе, лишенной прочих колоссальных грибоедовских красот, могла бы сделать автору имя.

Обморок Софьи при падении  с лошади Молчалина, ее участие к  нему, так неосторожно высказав, новые сарказмы Чацкого на Молчалина  – все это усложнило действие и образовало тот главный пункт, который назывался в пиитиках завязкою. Тут сосредоточился драматический интерес. Чацкий почти угадал истину.

Смятенье, обморок, поспешность, гнев испуга!  
(по случаю падения с лошади Молчалина) –  
Все это можно ощущать,  
Когда лишаешься единственного друга.

После этого он уезжает  в сильном волнении, в муках  подозрений на двух соперников.

В третьем акте он раньше всех забирается на бал, с целью "вынудить признание" у Софьи – и с  дрожью нетерпенья приступает к делу прямо с вопросом: "Кого она  любит?"

После уклончивого ответа она признается, что ей милее его "иные".

Кажется, ясно. Он и сам  видит это и даже говорит:

И я чего хочу, когда все  решено?  
Мне в петлю лезть, а ей смешно!

Однако лезет, как все  влюбленные, несмотря на свой "ум", и уже слабеет перед ее равнодушием. Он бросает никуда не годное против счастливого соперника оружие –  прямое нападение на него, и снисходит  до притворства.

Раз в жизни притворюсь, – решает он, чтоб "разгадать загадку", а собственно, чтоб удержать Софью, когда она рванулась прочь  при новой стреле, пущенной в Молчалина. Это не притворство, а уступка, которою  он хочет выпросить то, чего нельзя выпросить, – любви, когда ее нет. В его речи уже слышится молящий  тон, нежные упреки, жалобы:

Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та...  
Чтоб, кроме вас, ему мир целый  
Казался прах и суета?  
Чтоб сердца каждое биенье  
Любовью ускорялось к вам... –  
говорит он – и наконец:  
Чтоб равнодушнее мне понести утрату,  
Как человеку – вы, который с вами взрос,  
Как другу вашему, как брату,  
Мне дайте убедиться в том...  
Это уже слезы. Он трогает серьезные струны чувства –  
От сумасшествия могу я остеречься,  
Пущусь подалее простыть, охолодеть... –

заключает он. Затем оставалось только упасть на колени и зарыдать.

Остатки ума спасают его  от унижения.

Такую мастерскую сцену, высказанную  такими стихами, едва ли представляет какое-нибудь другое драматическое  произведение. Нельзя благороднее и  трезвее высказать чувство, как  оно высказалось у Чацкого, нельзя тоньше и грациознее выпутаться из ловушки, как выпутывается Софья  Павловна. Только пушкинские сцены  Онегина с Татьяной напоминают эти  тонкие черты умных натур.