«Война и мир» в трилогии Юрия Бондарева («Берег», «Выбор», «Игра»)

      Но Гранатуров – человек совершенно иных нравственных принципов и идеалов, нежели Княжко и Никитин. Не раз лейтенант Никитин замечает в комбате отблеск дикого, почти животного безумия: «по слоновьи заорал Гранатуров» [3, с. 133], «зрачки его вдруг слились с шальной жутью глаз, и он дико тряхнул головой в сторону двери» [3, с. 158], которое достигает своего апогея в сцене ночного допроса Эммы и Курта. Человек импульсивный, не раз оказывавшийся в плену своих страстей, Гранатуров и во время допроса впадает в слепую ярость, не в силах преодолеть свою ненависть к фашистам, воплотившихся для него в двух беспомощных детях, более того – законных владельцах дома, где остановился взвод Никитина. В позиции Княжко он видит не спокойный и естественный отказ «воевать с грудными детьми», а личную неприязнь. «Так, мушкетёры сказочные, значит, из-за немцев передерёмся друг с другом в конце войны? <…> Из-за этих щенков? Может, насмерть перебьём друг друга? Ох, Княжко, Княжко, как жить мы будем? Выключить бы против меня механизм надо! Враги мы или в одном окопе сидим?» [3, с. 159–160]

       Автор  даёт нам частичное объяснение такого грубого поведения комбата: Гранатуров ещё молод, ему всего 25 лет, а в роковом 41-м, во время страшного убийства родителей, ему был всего 21, и, безусловно, такое потрясение не могло не оставить огромный след в его неокрепшей душе. Несмотря на это потрясение, выпавшее на долю Гранатурова, Бондарев не оправдывает своего героя. Упрёки  в «нежности» и «интеллигентских штучках-дрючках»  – не просто неприязнь к юным офицерам-романтикам, выросшим в интеллигентских семьях. Гранатуров и сам родом из такой семьи (мать – учительница, отец – директор школы), более того, его образованность, знакомство с вершинами мировой литературы нередко проскальзывает в речи (сравнение Гали с царицей Тамарой, Княжко – с «собакой на сене», юных офицеров – с мушкетёрами). Такое пренебрежение к «интеллигентам» Княжко и Никитину может быть просто интуитивной, подсознательной неприязнью к людям «мудрой, высокой нравственной силы» [26, с. 139], способным сохранить человеческое достоинство в любой ситуации.

     «Человек по сути незлой» [13, с. 247] и к тому же – настоящий русский офицер, Гранатуров  в ситуации с Эммой и Куртом, «подчиняясь знакомой, даже на миг не сомневающейся твёрдости» [3, с. 161] Княжко, не снимает с себя ни малейшей ответственности: «Замещаете меня и взяли всё на себя? Крепко! А если этот гадкий утёнок со своим братцем пришла с целью пошпионить, то что вы ответите смершу, господа офицеры? Придумали ответ? Так вот? Придумывайте за троих, чтоб скопом было. Я всё-таки люблю вас, дьяволы, за рискованность!..» [3, с. 162] Та же человечность, непреклонность в позиции «человек и дело – прежде всего» [13, с. 250] владеют Гранатуровым и в ситуации, когда он спасает от трибунала Никитина, стрелявшего в Меженина: «Всё, Никитин! Богу молись! Повезло! Проскочило! В рубашке родился! Из строя только вывел лучшего командира орудия! <…> Командир дивизии десять суток строгача тебе отпустил! Пожалел тебя, дурака и молокососа! После Праги, после Праги отсидишь!» [3, с. 302]

       Финальный эпизод «Безумия» является важной сценой для понимания характера Гранатурова. Вдруг узнав о драматических отношениях между Межениным, Никитиным и Эммой, Гранатуров резко меняет свое поведение. Он не просто бросает Никитину оскорбления, а в порыве отчаяния  пытается уничтожить «святость» Княжко в глазах и Никитина, и Гали, требуя у лейтенанта отдать ей неотправленное письмо Княжко. В словах комбата слышится явная, пусть и жестокая забота о ней: «Я хотел, чтобы вы знали! Вам ещё жить, Галя! У вас ещё…» [3, с. 260] Но Гранатуров сам получает страшный удар, когда Галя окончательно отказывает ему, когда вместе с её гневными словами будто что-то уходит из его жизни: «Гранатуров оторвал лоб от кулака, мёрзлая тесная его улыбка большого рта исчезла, брови горько-насмешливо подбирались, срослись над переносицей, а взгляд потемнел, обострился, проникал в лицо Гали, искал что-то и не находил» [3, с. 269]. Да, Бондарев «испытывает нравственность и человечность своих героев на крайнем пределе» [26, с. 139], и свою проверку «в чём-то существенном не выдерживает комбат Гранатуров, в обстоятельствах нечеловеческих испытаний и напряжений до конца не сохранивший в себе человека, завершающий войну с опалённой, опустошённой, пустой душой» [26, с. 139].

      «Нынешний день в свете вчерашнего и вчерашний день в свете нынешнего» [2, с. 91] – такова особенность изображения действительности в романе «Берег», где многие черты и поступки героев военных лет находят отражение в будущем, где «просматривается перспектива развития тех или иных нравственных постулатов» [2, с. 91]. Так, некоторые черты Гранатурова мы можем заметить и в Самсонове, друге писателя Никитина. Оба героя пережили в войну тяжёлые испытания: Гранатуров потерял семью, замученную фашистами, Самсонов был армейским переводчиком и наверняка наслышался за четыре года много такого, о чём лучше бы навсегда забыть («Только услышу эту речь, и срабатывает рефлекс. Интоксикация. В войну я с ними наговорился – сыт на всю жизнь» [3, с. 6]). И оба, образованных, мыслящих человека, упрекают Никитина в похожем: Гранатуров не принимает его «интеллигентские штучки-дрючки» , «излишнюю доверчивость» не приемлет в нём Самсонов: «Прошло четверть века, но ты вспомнил её лучезарное, прелестное, невинное личико… и впал в меланхолию. Сюжетик восемнадцатого века, Вадим. <…> Много я видел наивняков, Вадим, но таких, как ты, – нет!». И как будто из уст комбата Гранатурова звучат слова, которые Самсонов выкрикивает Никитину: «Если бы я тебя, идеалиста несчастного, не любил, мне начхать было бы!.. Нет, без тебя я никуда не уеду, предавать друзей я ещё не научился!» [3, с. 325] «Коллизии того времени, когда люди были разделены смертельной враждой и жестокостью войны, когда гуманность и благородство воистину могли показаться смешным и опасным мушкетёрством, неожиданно и по-новому отзовутся сегодня»,-считает Горбунова Е. [12, с. 258–259].

      1.4. Сержант Меженин.

      Образ сержанта Меженина - истинное открытие Бондарева, таких персонажей   почти нет  в военной прозе.

      Меженин, по первому впечатлению, характер неоднозначный. Он хорошо воюет, быстро и четко выполняет приказы, но именно он впрямую связан с темой зла. Меженин проходит проверку войной, но не проходит проверку миром и любовью. Именно он готов совершить насилие, именно он пишет донос на своего лейтенанта. С ним связаны несколько нравственно - сниженных эпизодов.

      Столкновение Меженина с Никитиным важно не только как средство раскрытия этих образов – в основе этих конфликтов «лежат не только выявляемые внешне и откровенно формулируемые сторонами противоположные этические позиции, но и резкая сшибка нравственных начал личности, конечно же, неотделимых от этих позиций» [18, с. 139–140]. Эта «сшибка» личностей Никитина и Меженина, возникая ещё до событий непосредственно второй части романа, в 43-м году в Житомире, стремительно нарастает на протяжении всех глав «Безумия», достигая своей высшей точки в финале, в выстреле Никитина…

      Меженин, командир третьего орудия, сильный «выпирающей, незастенчивой» [3, с. 103] силой, крепкий, был бы по-мужски красив, если бы не «нагловатая полуухмылка, которая что-то отнимала у него слегка попорченными передними зубами» [3, с. 102]. Слава «неисправимого сердцееда» [3, с. 102], любителя заводить «полковые романы» везде, где только это возможно, тянулась за сержантом всегда, но вместе с этим он – прекрасный командир орудия, везучий в сражениях, опытный боец с «хищной цепкостью, быстротой и мягкостью в стрельбе» [3, с. 222], не раз отмеченный наградами. «<…> во всём удачливый красавец- парень, которому прощалось многое за бездумную удаль, за разговорчивость, за необычную в бою везучесть, точно заговорённый он был, и точно вместе с ним заговорён был его орудийный расчёт, не понёсший от границ Белоруссии ни одной потери».(…) Меженин – во многом человек войны, именно здесь, где есть для него «свободный разворот» [3, с. 115], для него лучшее место: «Война кончится, братцы, и ещё вспомним вольную жизнь!» [3, с. 115]. «В бою с ним свободно и надёжно было и было спокойно в любых обстоятельствах на передовой, он, чудилось, жил на войне, не задумываясь, прочно уверенный в неизменчивое везение своё, и, не раз обласканный судьбой, знал собственную цену в батарее» [3, с. 115]. Но Меженин не просто любитель покрасоваться и поиграть на публику, он – человек компанейский, открытый, способный открыто посмеяться над собой вместе с боевыми товарищами (например, в рассказе о том, как он испугался кукушки из часов в пустой квартире в Берлине). Даже  свой сомнительный «трофей» – мешок с часами и рейхсмарками – он несёт в первую очередь в батарею, к командиру взвода. Сам лейтенант Никитин трезво оценивает личные достоинства Меженина как храброго и опытного бойца, и защищает его перед лучшим другом: «Твой Меженин, по-моему, занялся одними трофеями, – проговорил Княжко <…>. – И он давит на всех. Ты это замечаешь? – Замечаю, но он прекрасный командир орудия» [3, с. 123.]

      Но не случайно веское замечание в адрес Меженина старшего сержанта Зыкина, человека спокойного и благоразумного: «В тебе чёрт сидит, Меженин, и хвостом крутит» [3, с. 114]. Ёмкие детали в образе сержанта практически сразу позволяют увидеть, что не всё так просто в образе бравого и удалого красавца-офицера: нагловатая ухмылка, плохие зубы, жёсткие глаза, пошлая синяя наколка «Шура» на руке. Нет, попорчены не только зубы, червоточинка в самой душе Меженина. Никитин столкнулся с этой червоточинкой ещё два года назад в Житомире, где стал свидетелем безобразного пьяного загула Меженина, в то время как был получен срочный приказ комбата выдвигаться, с целью занять новую позицию на танкоопасном направлении. Именно тогда, обнаружив Меженина во время застолья, в обнимку с двумя женщинами, Никитин не просто заметил в нём то дикое, животное начало («в горле его буйно заклокотало» [3, с. 185]), что проявится позднее. Никитин убедился в циничном отношении Меженина к самому святому – к любви, что позднее наравне с другими трагичными обстоятельствами окончательно разведёт их по разные стороны баррикад: «Ты – интеллигент, лейтенант! Выпей-ка с нами и по-интеллигентски вот эту чернявую бабку попробуй, она в немецком госпитале работала, всё знает!» [3, с. 185]

       Это «безумие», отголосок которого так чётко был виден в Меженине в Житомире, в полной мере настигнет его ночью, в сцене насилия над Эммой, когда сержант превратится в настоящее животное: «Меженин угрожающе возник перед ним в косяке лунного света – стеклянными шарами перекатывались сумасшедшие глаза на призрачно-белесом его лице, чернел рот, раскрытый судорожным дыханием» [3, с. 147]. «Ненавистью к врагу» Меженин пытается прикрыть своё грубое насилие над юной девушкой («Шпионка, стерва, в дом пробралась... – просипел Меженин» [3, с. 147]). Такой же «ненавистью к врагу» он прикрывается в сцене расстрела им       немца – убийцы Княжко, чем  пытается «загладить» свою собственную недавнюю трусость в сражении. Поведение Меженина в этом случайном, последнем бою, на земле уже практически поверженного противника, его нервный смех, злые выкрики и упрёки в адрес лейтенантов говорят о том, что Меженин боится погибнуть в конце войны: «Нас с тобой переживут и закопают, вот тут в лесу! Понял? Оставим тут дощечки после Берлина – погибли, мол, смертью храбрых! <…> [3, с. 203]». Автор отмечает эти перемены в своем герое: «<…> не было слышно возле орудия обычных зверовато-азартных распоряжений Меженина, его обычных злых шуточек, перемешанных непристойными словечками, затверждённых жестами, вызывающими облегчённый смех солдат <…> – и чего-то не хватало при стрельбе, что-то бесцветно оголилось, обеднело без его грубо-смелой энергии, вроде бы уменьшающей вероятность смерти, без его распорядительной, отчаянной предприимчивости» [3, с. 204].

       Война, став для Меженина практически «родным домом», сыграла с ним злую шутку: «он потерял за войну и без того бывшие у него скудными нравственные ориентиры. Моральный закон в его душе претерпел чудовищные изменения, этические нормы и запреты перестали существовать, обнажилось «тёмное», забирает верх «звериное» [24, с. 211]. Даже ненависть к немцам оказывается основанной не столько на общественной или личной драме, как, например, у Гранатурова, но на слепой ярости к «немчишкам»: в силу своей личности Меженин «готов к любой жестокости» [18, с. 140]: «Змеиное семя! Чикаемся с ними! Все они тут – фашистское отродье, душу их мотать!.. – выматерился Меженин жестоко» [3, с. 158] Эту особенность очень чётко подмечает мудрый Зыкин, упрекая Меженина за реакцию на свой рассказ о встрече с немцем в одном доме «по нужде»: «Хоть умный ты сержант, а дурак. В вечном деле все одинаковы. Тоже люди…» [3, с. 114].

        И когда ссора Никитина с Межениным достигает своего накала в утренней сцене после поминок, лейтенант прямо и открыто бросает ему в лицо обвинения не только потому, что видит в нём виновника смерти Андрея Княжко, и возмущён его клеветническим доносом Гранатурову о «связи с немочкой». Он понимает, что то «людское» в Меженине, что ещё оставалось в нём все эти годы, уходит, уступая место чему-то тёмному и безумному: «Слушайте, Меженин… если бы вчера вы погибли… ещё в бою с самоходками… всё было бы справедливо. Это ваша идиотская трусость была причиной смерти Княжко. <…> И запомните, пока не поздно. Если завтра я увижу вашу рожу в своём взводе, я вас расстреляю, не задумываясь… как труса и сволочь! За всё… За Житомир, за Княжко, за всю вашу ложь и грязь!» [3, с. 272] Эту грязь в сержанте ощущают и солдаты, «благоразумное молчание» которых пытается объяснить всё тот же рассудительный Зыкин: «Неужто стоит, товарищ лейтенант, из-за такого дерьма в штрафной идти? Много будет о себе думать! Если разобраться, ему в базарный день полкопейки цена… Человека кусок!» [3, с. 273–274]. И та бешеная  ненависть, объединившая в сознании Меженина , «падлу колхозную» (Зыкина), «сморчка московского» (Никитина),  то животное, вновь проснувшееся в нём, толкают лейтенанта на выстрел («лицо, по-зверски оскалясь, коричневыми зубами, моталось, передёргивалось, и в следующий миг, хищно и ловко изогнувшись, издав глухой хекающий звук, он нырнул к полу, схватил стул двумя руками за ножки и, хрипя грудью, занеся стул над головой, швырнул его в Никитина» [3, с. 274] ).

      Да, поведение сержанта Меженина «на деле гораздо сложнее и неоднозначно» [24, с. 213]. Его несомненное достоинство в том, что он честен, открыт и вполне искренне убеждён в своей правоте. И в утро, когда Меженин понимает, что Никитин провёл ночь с юной немкой, которую ещё недавно спас от насилия самого сержанта, он не просто шантажирует его, он спокойно, уверенно и откровенно говорит ему, свою, «меженинскую», правду – правду сильного, уверенного в себе человека, привыкшего все проблемы решать именно так, «по-мужски»: «Да вот мысль пришла, товарищ лейтенант, как бы это сказать? За связь с немочкой офицера по шёрстке не погладят. Разложение приклепают. В штрафной загреметь можно. Но я мужское дело понимаю. Шито-крыто, завязано. Только, за-ради господа бога, предупреждаю: не давите вы на меня. Не терплю, не люблю я узду, сами знаете. Характер такой. Это я тоже по-мужски говорю» [3, с. 183]. И после выстрела Никитина, задевшего Меженину ухо, сержант наверняка не только как подчинённый комбату принимает версию о незначительной ссоре – ведь война заканчивается. Он мечтает о мире и покое и наверняка не хочет трибунала и связанных с этим разбирательств: «Конец скоро! Тихо, мирно доживём, довоюем как-нибудь» [3, с. 183]. Но только война не хочет отпускать такого верного ей человека, как Меженин: он глупо погибает 11 мая, после Победы, в обстрелянной машине. И не случайно Никитин признаётся Эмме в своей привязанности ко всем людям, бывшим рядом с ним во время войны, в том числе и к сержанту, ведь таких искренних, открытых и честных во всём, даже в своих тёмных страстях людей, он больше не встречал.