«Война и мир» в трилогии Юрия Бондарева («Берег», «Выбор», «Игра»)

       Мы уже упоминали о том, что в части «Безумие» в роли «двух берегов» выступают и две крупные державы в эпоху войны. Эту разорванность, огромное, почти космическое расстояние между СССР и фашистской Германией, почти физически ощущает Никитин после того, как в его жизнь входит любовь в лице немки Эммы Герберт. «Она, немка, была там, во враждебном мире, который он не признавал, презирал и ненавидел, по которому он три года стрелял <…>, она была в том мрачном, чужом, отвергаемом им мире, заставлявшем его после каждого боя хоронить своих солдат в заваленных прямыми попаданиями ровиках <…>. Она была там, на другом берегу, за развёрстой пропастью, а он был на этом берегу, залитом кровью, и ничто не давало ему права, ничто не позволяло ему хотя бы на минуту забыть всё и перекинуть жердочку на ту опасную противоположную сторону, где было недавно раннее утро, лавандовый запах её вымытых волос, её шершавые губы» [3, с. 190]. И даже здесь, видя себя и любимую на разных сторонах, в её «береге» для Никитина присутствует не только враждебный и чужой мир, но и теплота, нежность Эммы, покой и – мир. Несмотря на пылкую доверчивую любовь девушки, несмотря на свои чувства к ней, ощущение противоположных берегов, где останутся они с Эммой, так и не покинет Никитина. «Однако вместе с тем он с остротой нарастающей боли отдавал себе отчёт в том, что они теперь не увидятся никогда: их разделяли не только обстоятельства случайности, но что-то большее, непреодолимое, сложившееся независимо от них» [3, с. 298].

      Пропасть между людьми, стоящими на двух разных берегах, возникает не только между Никитиным и Эммой. Она появляется между юным лейтенантом и теми, кто «оказывается во власти тёмных инстинктов насилия и мести» [40, с. 146] – отчасти Гранатуровым и прежде всего – Межениным. Примечательно, что об этом «береге» первым упоминает именно сержант: «Речка между нами протекает, товарищ лейтенант. Вы на этом берегу, а я – на том. Давно переплыл я её. И, будь здоров, по ноздри нахлебался. А вы ещё не поплавали. Не хлебнули сполна» [3, с. 183]. Но то, что для Меженина – лишь «разное-всякое» [3, с. 183], жизненный опыт, на поверку оказывается утратой моральных принципов, бессмысленной жестокостью и наглой расчётливостью. Разрыв между этими берегами для героев резко увеличивается с гибелью Андрея Княжко. Для Меженина и Гранатурова однозначно виноваты  «фрицы»: «Да я б всех их ухлопал, всех на тот свет, если бы некоторые жалостливые не вмешивались! …К кому жалость? К тому , кто из тебя кишки выпустит?» [3, с.244].

       Разность позиций Гранатурова и Меженина, Княжко и Никитина с особой отчетливостью выявляются в отношении к немецким детям – Курту и Эмме. Для Гранатурова и Меженина они «сосунки», «фрицы», и др. А для Княжко и Никитина они «цыплята», «еще дети», с которыми они воевать не намерены.

Безусловно, Гранатуров во многом прав, и без ненависти к фашистам, естественного чувства к таким людям, как те, кто уничтожил его семью, кто истреблял целые народы, кто пытался поставить на колени полмира, невозможна была бы Победа. Но, «когда враг был повержен и перед армией освободителей встала во всей гигантской сложности задача найти доступ к душе народа, с которым шла кровопролитная война, отделить тех, кто не принимал участия в преступлениях или совершал их по принуждению, помочь возрождению подавленных или изуродованных фашизмом человеческих качеств» [29, с. 201], не все оказывались состоятельными, не все могли преодолеть в себе эту иссушающую «ярость стихийного, слепого мщения» [34, с. 321] во имя любви к человеку, во имя мира на земле. И тогда люди, подобные Гранатурову, Меженину и Никитину, оказывались на разных берегах уже не речки, а огромного провала, на одной стороне которого – справедливость, человечность и милосердие, а на другой – слепая ненависть, злоба и равнодушие. «По ту сторону провала стояли не немцы, стоял Гранатуров с поднятым автоматом, из-за спины поддерживаемый Межениным…, а по другую сторону он, Никитин, объединённый с немцами предательской связью, косвенно или некосвенно виновный в гибели Княжко» [3, с. 265].

       Трансформируясь и приобретая новые смысловые оттенки, берег в значении противостояния двух держав получает ещё более глобальное значение в мирные 70-е годы – время действия событий в романе. Теперь это уже не Советский Союз и фашисты – это капиталистический и социалистический миры, два огромных лагеря в период уже «холодной» войны («Нас разъединяли забытые сороковые годы, но… сейчас нас разъединяют политические системы» [3, с. 63], - скажет   журналист Дицман), с кардинально разными устоями, разной политикой и экономикой, взглядами на жизнь и обычаями, о чём в романе ведутся многочисленные споры между Никитиным, Самсоновым, журналистом Дицманом и издателем Вебером. Но, несмотря на уверения Дицмана в том, что «страшные сороковые годы забыты обывателем» [3, с. 326], для героев романа память о войне по-прежнему жива, а её уроки – вечны. «В «Береге» вообще нет момента, когда бы о войне не помнили, не поминали её» [28, с. 60]. Сражался Никитин, служил военным переводчиком Самсонов, воевал в фольксштурме Дицман, пережили концлагерь Вебер и хозяин кабачка «Весёлая сова» господин Алекс. О войне говорят все, и даже актриса Лота Титтель переживает её события как сегодняшние, остро и сильно: «Тогда я настояла поехать в Освенцим и сама увидела настоящий ад. <…> Безмозглые садисты – вот кто они были, военные немцы! Мне хотелось царапать морды нашим эсэс! <…> Мой капиталист не захотел взять на телевидение фильм, который я сняла в Освенциме. Он говорит, что этого никто не будет смотреть, а сам напичкивает программы дерьмовыми американскими детективами, этим киномусором вестернов для канализационной трубы!» [3, с. 71].

      Это противостояние двух берегов – резкое, страшное в 40-е годы, и спокойное, тихое сосуществование двух разных политических и экономических систем – как и ранее, разводит людей по разные стороны. И встреча с Эммой спустя 26 лет, её всё ещё живое чувство уже не могут ничего изменить в судьбе людей, разведённых по разные берега уже не только войной, но и – временем.  Это остро понимает Никитин: «И мелькнула мысль, что оба они жили словно на разных планетах, случайно встретившись в момент их враждебного столкновения на тысячную долю секунды, вероятно, счастливо, как бывает в юности, увидев друг друга вблизи, – и со страшными разрушениями планеты вновь оттолкнулись, разошлись, вращаясь в противоположных направлениях галактики среди утверждённого уже мира. На каждой планете затем установилось несовпадающее время, непохожее годосчисление, несоприкасающиеся светлые и чёрные дни, и тоже чем-то несхожие страдания, беды, любовь и собственные подчиняющие людей закономерности» [3, с. 382].

      Наряду с теми берегами, по разные стороны которых развели Вадима Никитина и Эмму Герберт судьба и время, в романе сближаются такие разные берега, как война, 40-е годы, и современность, 70-е. «Военные» и «мирные» главы в романе выступают как два различных берега уже на художественном уровне. «Эти две части разнятся не только персонажами, конфликтами, обстановкой, но отчасти и самой манерой письма. Военным главам свойственны точность психологического рисунка, плотность сцепления эпизодов, строгость соотнесения внешних и внутренних планов. <…> Там между персонажами возникали прочные отношения симпатии или антипатии, скреплённые общностью военной судьбы и позволявшие развернуть драматургию конфликта. Здесь отношения формальны, случайны, кратковременны. Чувства завуалированы дипломатическим этикетом»            [42, с. 126], а герои выражают себя, прежде всего, в разговорах и дискуссиях.  Новаторство  романа «Берег», создававшегося уже спустя десятки лет после войны, в том, что в условиях современного мира тема войны тоже звучит по-новому. В «Береге» военная тема не просто дополнена изображением современности, прямой перекличкой событий, отдалённых друг от друга дистанцией в четверть века. Здесь 40-е годы освещены философской мыслью, «протянутой из современного состояния мира»» [14, с. 180]. В центр проблем выдвигались отношения друг к другу народов, только что сложивших оружие, их дальнейшая конфронтация или сотрудничество.

       С  темой войны в романе неразрывно связана тема исторической памяти, герои спорят неоднократно, и у каждого из них – своя правда. 

       Но истинная сущность понимания роли исторической памяти в жизни людей слышится, прежде всего, в словах Никитина, отвечающего на вопросы Дицмана. «– Испытываете ли вы прежнюю ненависть к немцам как к нации, которая воевала против России? <…> – Я не испытываю ненависти к немецкой нации, как вы сказали, потому что всякий национализм – последнее прибежище подлеца. Народ никогда не виноват. Но наши взаимоотношения не раз замутнялись кровью. И я всё время помню, что в последней четырёхлетней войне Россия потеряла двадцать миллионов, а Германия – восемь миллионов человек. Это страшные, невиданные в истории потери» [3, с. 339]. Да, ставить знак равенства между фашистами и немецким народом, тоже прошедшим через страшные испытания, нельзя – то, что в последние дни войны поняли Никитин и Княжко, пусть и ценой жизни последнего. Но  забывать об этих событиях также невозможно, не для того, чтобы продолжать ненавидеть, но чтобы, помня ошибки прошлого, уже не допускать их в настоящем и будущем.

      Мы говорили о существовании в романе разных смыслов понятия «берег»: «социализм и капитализм, родина и чужбина, война и мир, действенный гуманизм и преступное равнодушие к человеку» [46, с. 212]. Но вместе с тем в романе есть и особый берег, о котором мы также уже упоминали. Возникая в детском сне главного героя, он лёгкими отголосками возникает в его жизни, то, просыпаясь в весенней чистоте и свежести Кёнигсдорфа, то медленно уплывая и унося с собою Эмму как невозможное и несбыточное счастье, то бросая свой отблеск на лицо мёртвого Андрея Княжко, то появляясь в глазах фрау Герберт в Гамбурге. К этому берегу, далёкому и родному, уходит после смерти лейтенант Княжко, и этот берег остаётся в воспоминании Никитина о давней ночи в сибирской тайге как «равновесие прекрасного мира» [3, с. 402]. В этом береге – и чистый, незапятнанный мир детства, и Родина с её вечным материнским теплом, и больше того – вся планета, вселенная, образ которой входит с воспоминанием о ночи в тайге «на берегу затерянной под звёздами Умотки» [3, с. 397].

       Берег для этих героев не только мир, оставшийся в детских снах Никитина и спрятанный в душе Княжко, – «это открытая чистота юной души, ещё не ведающей мучительных сомнений и противоречий, это та вера во всечеловеческое счастье, в его возможность и осуществимость» [19, с. 248].  Не случайно в финале романа возникает образ единого  берега, берега мира, добра и любви: «И уже без боли, прощаясь с самим собой, он медленно плыл на пропитанном запахом сена парома в тёплой полуденной воде, плыл, приближался, и никак не мог приблизиться к тому берегу, зелёному, обетованному, солнечному, который обещал ему всю жизнь впереди» [3, с. 412].

      Таким образом, рассматривая диалектику образа берега в романе, мы отметили целый ряд разных смыслов, идущих через всё повествование.   В частях «По ту сторону» и «Ностальгия» образ берега раскрывается через противопоставление : Родина – чужбина. Тема эта подробно развита в романе «Выбор». Многие критики того времени трактовали этот образ, разделяя бондаревский «берег» на образ двух берегов: мир капиталистический и мир социалистический, время войны и время мира, немцев и русских, «западные интеллигенты и приехавшие в Гамбург писатели Никитин и Самсонов»[18,с.145]. Мы не можем согласиться с такой однозначной трактовкой хотя бы потому, что Никитин и Самсонов явно находятся на разных берегах. Самсонов - на береге подозрительности и зла( меня начинает поражать твоя наивная доверчивость ко всей этой подозрительной возне вокруг тебя»[3,с.318], «Не верю я их улыбкам, ни одному слову их не верю! Что-то они тебя слишком обволакивают, какие-то золотые клеточки раскидывают! Не замечаешь? Не чувствуешь?»[3,с.319]).  Никитин же  остается на береге добра, доверия, мира, любви. Тем более, что у Бондарева есть один образ берега – тот  идеал добра и красоты, который возникает в детских снах главного героя и к которому тот пытается вернуться в самолёте на обратном пути из Гамбурга, уходя из земной жизни.

       Бондарев не разделяет героев по идеологическому или национальному признаку, он разделяет их по нравственным критериям. И если следовать логике критиков, выделяющих образ двух берегов, то в романе Бондарева Никитин, Эмма, Княжко, Лотта Титтель – на одном берегу, а Меженин, Дицман, Самсонов – на другом.

       Но, следуя мысли и логике писателя, мы считаем главным - образ единого общего берега – берега мира,  добра, любви, берега человечности, к которому должен стремиться каждый человек.

          ГЛАВА II. Проблема выбора в романе «Выбор».

     2.1. Значение и роль «мирных» и «военных» эпизодов в пространстве романа.

      В романе «Выбор» Юрия Бондарева, появившемся в печати через пять лет после «Берега», в 1980 году, критики увидели много черт, сближающих его с предыдущей книгой писателя. Это общая проблематика, герой – мыслящий интеллигент, художник, и, безусловно, тема войны, которая у Бондарева всегда занимает одно из важнейших мест.

       Как мы уже отмечали во введении, военная тема входит в два этих произведения по-разному. Если в «Береге» военные главы занимают довольно объёмную часть и обрамляются двумя другими, «мирными» частями, то в «Выборе» собственно война занимает меньшее место в повествовании. Связь между главами лишена чёткой последовательности и хронологии, она логическая и ассоциативная. Воспоминание главного героя, художника Владимира Васильева, о встрече в Венеции со старым другом Ильёй, которого он считал погибшим в годы войны, мысли о прошлом, когда они были молоды и беззаботны, возвращают героя в Москву 1941-го, когда герои «вместе с тысячами других школьников и студентов, рывших противотанковые рвы на Можайском направлении» [4, с. 71], появляются в родном Замоскворечье и в военкомате получают направление в артиллерийское училище. Затем герой вновь возвращается в своё настоящее, но звонок знакомого художника Колицына, сообщившего о приезде в Москву Ильи и о его желании встретиться с Васильевым, толкают того к воспоминанию о роковых днях в их жизни в 1943 году, навсегда изменивших судьбы обоих. «И всё в романе «Выбор» приходит в движение, действующие лица втягиваются в сложнейший  круговорот событий, перед читателем встаёт сама история, туго переплетённая с военными годами героев» [32, с. 216].

      Но, несмотря на то, что по объёму «военные» главы занимают гораздо меньше места в романе, нежели «мирные», «война» и «мир» <…> находятся, по своей художественной и смысловой роли, примерно в одинаковой позиции: война поставлена в центр повествования, она как бы обрамлена современностью, окружена теперешним миром, слишком, однако, беспокойным, опасно приближенным к войне, к её текучим границам, к её зыбко зловещей живучести» [35, с. 205]. Война не просто входит в «Выбор» несколько иначе, чем в предыдущий роман, она несёт в себе несколько иные функции для понимания концепции произведения. В «Береге» военные воспоминания имели своей целью не просто раскрыть истоки характеров героев, но и поставить перед персонажами глобальные вопросы современности, корень которых таится именно в прошлом, в военных годах. В «Выборе» же для писателя главное – «выявить прежде всего причины произошедшей с героями метаморфозы, показать, к каким нравственно-психологическим и социальным последствиям она могла привести в реальной жизни» [43, с. 107].