Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии

привлекательность не

488

только в подражании, но и в самой природе, так как  они никогда не возбуждают одного

чистого неудовольствия и  к этому неудовольствию всегда примешивается  нечто, его

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 61

смягчающее. Страх наш, например, редко бывает без примеси надежды; испуг возбуждает

все наши силы к отражению  опасности; гнев смешивается почти  всегда с сильной жаждой

мести, горечь — со светлым  представлением об утраченном счастье, а сострадание

неразрывно связано со сладкими ощущениями любви и привязанности. Душе остается

полная свобода сосредоточиваться  то на приятной, то на неприятной стороне  чувства и

самой себе создавать некоторое  сочетание из ощущений удовольствия и неудовольствия,

сочетание, действующее даже сильнее всякого чистого удовольствия. Нужно очень

немного внимания к своим  ощущениям, чтобы сделать — и  не раз — такое наблюдение

над самим собою, и чему иному можно приписать то, что  человеку рассерженному его

гнев, а огорченному —  его печаль кажутся дороже, чем  все утешения, которые

употребляют для его успокоения? Совершенно иное происходит с отвращением  и

родственными ему чувствами. Душа наша не видит в них никакой  примеси удовольствия.

Противоположное чувство  берет решительно верх, и потому-то так трудно представить

себе — в действительности или в подражании — такое наружное безобразие, от которого

бы дух наш не отвращался с неудовольствием».

Все это совершенно справедливо. Но если критик сам находит, что есть другие

чувства, родственные отвращению и не возбуждающие также ничего, кроме

неудовольствия, то какое  же чувство может быть к нему ближе, чем ощущение,

возбуждаемое в нас  внешним безобразием? И так как  последнее вызывает неприятные

ощущения без малейшей примеси удовольствия как в действительности, так и в

художественном подражании, то очевидно, что для безобразия, точно так же как и для

отвратительного, нет такой  формы, от которой бы мы не отворачивались с

неудовольствием.

И именно это неудовольствие — если я только, верно проанализировал  свое

чувство — одинаково по природе своей с чувством отвращения. Ощущение,

сопровождающее восприятие наружного безобразия, есть то же отвращение, но только в

меньшей мере. Это положение  противоречит,

489

правда, другому замечанию  критика, в котором он признает чувство  отвращения

существующим лишь для  самых смутных чувств, как вкус, обоняние и осязание. «Для

первых двух чувств, —  говорит он, — отвратительна чрезмерная сладость, а для

последнего — слишком  большая мягкость тел, которые не оказывают достаточного

сопротивления при прикосновении  к ним. Такие предметы делаются потом

невыносимыми также и  для глаза, и именно тогда, когда  мы припоминаем то отвращение,

которое они возбуждали в  органах вкуса и обоняния. Ибо, собственно говоря, для зрения

не существует неприятных предметов». Мне же, напротив, кажется, что можно найти и

такие. Нарост на лице, заячья губа, приплюснутый нос с выпятившимися  ноздрями,

совершенное отсутствие бровей — все это явления отвратительные, которые, однако,

противны не вкусу, не обонянию, не осязанию. Несомненно, что при  виде их мы

испытываем ощущение гораздо  более близкое к отвращению, нежели при других

телесных безобразиях, например кривой ноге, горбе. Чем впечатлительнее  при этом

темперамент, тем сильнее  чувствуются в теле явления, предшествующие обыкновенно

рвоте. Эти движения исчезают, правда, довольно скоро и почти  никогда не

сопровождаются действительной рвотой, но причину этого нужно  искать в том, что

одновременно с этими  отвратительными предметами глаз воспринимает множество

других явлений действительности, которые ослабляют впечатление  от отвратительного и

не допускают прямого  его воздействия на тело. Напротив, более смутные чувства, как

вкус, обоняние и осязание, получая впечатления от отвратительного  предмета, не могут в

то же время воспринимать другие предметы; таким образом, отвратительное действует на

них исключительно полно  и сильно и ведет к потрясению во всем теле.

Впрочем, в отношении подражания к отвратительному полностью  прилагается все

сказанное о безобразном. Так как неприятное действие его  даже сильнее, то, разумеется,

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 62

оно еще менее может  быть предметом поэзии и живописи. Словесное выражение,

впрочем, значительно смягчает это действие, а потому мне кажется, что поэт может

употреблять по крайней мере некоторые отвратительные черты  как вводный элемент для

создания

490

тех смешанных впечатлений, которые так удачно усиливаются  благодаря вводу черт

безобразного.

Отвратительное может, например, усиливать смешное; так, достоинство  и важность

в контрасте с отвратительным делаются смешными. Множество подобных примеров мы

находим у Аристофана. Мне  приходит в голову ласка, которая  прерывает

астрономические созерцания почтенного Сократа:

У ч е н и к

Намедни все ж он лаской потревожен был

Средь важных дум.

С т р е п с и а д

Скажи, каким же образом?

У ч е н и к

Пока луны вращенье он исследовал

И на круги светил глазел, разинув  рот,

Тут ночью с кровли ласка нечто  сделала...

С т р е п с и а д

Забавно. Полила Сократа ласочка.

Аристофан. Облака, 170.

Если бы то, что попадает в рот Сократу, не было гадко, исчезло  бы все смешное.

Самые забавные детали этого  рода встречаются в готтентотском  рассказе «Тквассоу и

Кнонмквайия», напечатанном в «Знатоке» (остроумном еженедельном английском

издании), в рассказе, приписываемом  лорду Честерфильду. Известно, как  грязны

готтентоты и как многое, что для нас гадко и отвратительно, они считают прекрасным,

красивым и даже священным. Сдавленный носовой хрящ, свисающие  груди, достигающие

до пупка, тело, покрытое козьим жиром и сажей и припекшееся  на солнце, кудри, с

которых капает сало, руки и  ноги, обвитые свежими кишками, —  таков предмет

пламенной, восторженной любви. Можно ли удержаться от смеха, слушая при этом

произносимые серьезным  тоном страстные любовные признания?

Со страшным отвратительное может, повидимому, сливаться еще  теснее. То, что мы

называем ужасным, есть не что иное, как сочетание страшного  с отвратительным.

491

Лонгину не нравится в образе Скорби у Гезиода, что «вонючая влага  течет из ноздрей ее»;

мне, однако кажется это  неудачным не потому, что эта деталь отвратительна сама по себе,

а потому, что это просто отвратительная черта, не прибавляющая ничего к страшному.

Ибо, например, длинные, выпирающие вперед ногти он не порицает, а между  тем длинные

ногти — черта не менее  отвратительная, чем нечистый нос. Но длинные ногти в то же

время и ужасны, ибо они-то и раздирают лицо, из которого кровь  струится на землю.

Нечистый же нос есть не более, как нечистый нос, и я бы мог только посоветовать Скорби

закрыть себе рот. Прочтите у Софокла описание дикой пещеры, где обитает несчастный

Филоктет. Нет там никаких  удобств, нет ничего, кроме раскиданных  сухих и жестких

листьев, безобразного деревянного  кубка, костра. В этом и состоит  все богатство

больного, покинутого всеми  героя! Чем же завершает поэт эту  печальную, страшную

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 63

картину? Впечатлением отвращения. «А! — восклицает Неоптолем, — здесь  сушатся

тряпки, полные крови и  гноя!»

Н е о п т о л е м

Пустое вяжу я жилье, безлюдное.

О д и с с е й

И никакой нет для питанья  утвари.

Н е о п т о л е м

Здесь лишь листва для ложа есть примятая.

О д и с с е й

Ужель все пусто? Ничего под кровлею.

Н е о п т о л е м

Тут самодельный кубок, неискусного

Изделье мужа, да еще огниво есть.

О д и с с е й

Да, это ты назвал его имущество.

Н е о п т о л е м

Увы, увы. Да здесь, я вижу, сушатся

Тряпицы, гноем мерзостным пропитаны.

Софокл. Филоктет, 31.

492

Точно так же и у Гомера: влачимый Ахиллом Гектор с лицом, обезображенным

кровью и пылью, и спутанными, запекшимися от крови волосами (как  его описывает и

Овидий) представляет отвратительное, но по тому самому еще более ужасное  и

трогательное зрелище. Кто  может представить себе без чувства  отвращения казнь Марсия

у Овидия?

Сверху начавши, дерут под крики  несчастного кожу.

Весь он — рана одна, и хлещет кровь отовсюду.

Каждый нерв обнажен. Видны неприкрытые  связки

Трепетных жил, и кишкам, висящим  наружу, ты мог бы

Счет повести, перечесть в ободранном теле сосуды.

Метаморфозы, VI, 387—391.

Но кто не почувствует  в то же время, что отвратительное здесь на своем месте? Оно

здесь делает страшное ужасным, а ужасное и в реальности не лишено для нас некоторой

привлекательности, если возбуждает при этом наше сострадание, и еще  менее

неприятным становится оно  в подражании. Я не хочу умножать примеров, но не могу не

заметить, что есть один род  страшного, изображения которого поэт может добиться

исключительно путем показа отвратительного. Это — ужас голода. Даже в обычной

жизни мы описываем высшую степень голода не иначе, как при  помощи рассказа о всех

непитательных, нездоровых и, в особенности, отвратительных предметах, которыми

необходимо было наполнить  желудок. Так как подражание не имеет  возможности

возбудить в нас ничего, подобного самому чувству голода, то оно прибегает для этой цели

к другому неприятному  чувству, которое во время сильного голода мы считаем меньшим

злом. Оно старается возбудить  в нас это последнее чувство, чтобы посредством его мы

<span class="Normal__Char" style=" font