Инокультурные образы и реалии в романе М.А. Шолохова "Тихий Дон"

Часть восьмая может быть охарактеризована тем, что повествовательный накал сходит на убыль. Здесь появляется только один инокультурный по отношению к казачеству образ − еврей, пытавшийся проникнуть в отряд партизана Фомина.

*   *   *

Как показало текстуальное исследование частотности появления инокультурных образов на страницах романа «Тихий Дон», можно утверждать, что «восточные» и «западные» образы имеют «свое» доминантное место в каждой части. Исключение составляют четвертая и седьмая части, где эти образы перемежаются друг с другом. Наглядно соотношение инокультур Востока и Запада можно представить в виде диаграммы.

Частотность появления  инокультурных образов по ходу повествования  постоянно колеблется. Это обстоятельство мы связываем прежде всего с особенностями  хронотопа, то есть с развертыванием  художественного пространства и времени «Тихого Дона».

        В романе Шолохова казачество показано в определённый исторический период и вместе с тем в контексте большого исторического времени, где определенные топосы − Востока и Запада − обозначает и некие концепты культуры.

        Время и пространство в «Тихом Доне» находятся в постоянной динамике − либо сужаются, либо расширяются, − поэтому и инокультурные образы представлены с различной частотной интенсивностью, как бы иллюстрируя усиление либо ослабление диалога культур.

 Как наглядно представлено на диаграмме, в первой − второй частях хронотоп имеет более или менее статичные характеристики. Мы встречаемся здесь исключительно с инокультурными образами «восточной» ориентации.               В третьей − четвертой частях границы художественного пространства значительно расширяются, и, соответственно, увеличивается количество инокультурных образов. Восточные и западные инокультуры теперь равны «по количеству», но преобладают западные инокультуры.

        В пятой части отмечен временной спад интенсивности диалога культур.          

Шестая и седьмая  части изобилуют образами «западной» инокультуры, что связано с исторической подосновой повествования, где представлены многочисленные фигуры «союзников» для белого движения.  В основном здесь ведется повествование о реальных исторических лицах, действительно имевших отношение к событиям на Дону этого периода Гражданской войны.

           Наконец, в последней, в восьмой части наблюдается спад частотности присутствия образов «иностранцев» объясняющейся скорой развязкой действия.

Важным моментом является также то, что намеченная нами типология  образов Востока и Запада не исчерпывается  чисто «внешней» оппозицией. Достаточно глубинный внутренний конфликт персонифицируют собой «западные» инокультурные образы, представленные в главе третьей. Они являются тем специфическим фоном, на котором действует донское казачество, как особый субэтнос, существующий на территории Российского государства первой трети XX века. И диалог культур по-своему нацелен на высвечивание социокультурной специфики такого субэтноса, а вместе с этим − и «суперэтноса» российского государства.

Глава IV

Казачество: особенности  Донского субэтноса в оппозиции  «своего» и «чужого»

 Несмотря на проблемы мирового масштаба, отраженные в «Тихом Доне», эпопея эта все же о России, о судьбе российского социума. Основная часть российского «суперэтноса» взаимодействует в условиях диалога культур с различными субэтносами. Несколько субэтносов существовало и в какой-то мере продолжает существовать в основном на периферии русского этноса. Это − поморы, донские, терские, уральские казаки, колымчане, русско-устьинцы на Индигирке и т.п.

Основной предмет изображения  в «Тихом Доне» − жизнь донских казаков. Их жизненный уклад подробнее всего описан в первой книге романа. Это своего рода экспозиция повествования. При этом за передлами Донщины угадывается и  достаточно мощный общероссийский социум в его социокультурной специфике. В первой и второй частях романа рисуются развернутые бытовые картины, имеющие важное национальное и культурное значение. Например: «…ползли и таяли в займище звуки молотьбы, крики погонычей, высвист кнутов…<…> В каждом дворе, обнесенном плетнями, под крышей каждого куреня коловертью кружилась своя, обособленная от остальных горько-сладкая жизнь». Эта «обособленность» от всего остального мира, этот «обычный, нерушимый порядок» − те самые важные намеки на особенность данного субэтноса. Для казаков их жизнь складывается из работы (на поле, на своем дворе), обращенности к религии (посещение церкви), игрищ и, конечно, службы. Особенность подчеркивается и в одежде. Не случайно внешний вид жены-турчанки Прокофия Мелехова вызвал такую бурю недовольства среди хуторных женщин (См. Гл I, п. 1). Что касается внешнего вида, то еще один пример, связанный с противопоставлением мира казачьего и мира «иного» видим у Шолохова на страницах, повествующих о первом призыве Григория Мелехова на службу. Он чувствует «неперелазную невидимую стену» между собой и «вылощенными, подтянутыми офицерами» в «красиво подогнанных мундирах». Повествователь называет такое явление так: «не по-казачьи нарядная иная жизнь».

        Для дальнейшей идентификации феномена казачества необходимо вернуться к началу романа, а именно к тем пространственным координатам, обозначающим стороны света и соответствующие культурные концепты. Мы проследили социокультурные векторы фукционирования образов инокультуры: «восток» и «запад». Но, отвлекаясь от аспекта пространственного разграничения и национальной идентичности, мы должны проанализировать бытование инокультурных образов и реалий как «чужих» (и совсем не обязательно «иноземных») в одном определенном топосе − на территории донских казаков.

Так, во второй части романа начинается своего рода смещение основной социокультурной оппозиции. Прежде всего оно связано с образом Сергея Платоновича Мохова. Все дело в том, что Мохов − совсем не коренной житель казачьего хутора.  Он «издалека ведет свою родословную» − от «царствования Петра»; его предок − «царев досмотрщик и глаз − мужик Мохов Никишка <…> Крепко осели они на казачьей  земле. Пообсеменились и вросли…, как бурьян-копытник: рви − не вырвешь». Автором заявлено здесь оппозиция несколько иного плана: «казак» − «российский мужик». Так исторически сложилось, что казаки никогда не отождествляли себя с остальным населением Российской империи, хотя проживали на одной территории. Эта оппозиция, по мнению А. Б. Удодова, «воплощает соотношение периферии и центра единого социокультурного образования <…>. «Царев досмотрщик» представляет центральную власть, ее усилия по укреплению «окраин», границ, а в целом − структуры и территориальной очерченности социума». Так возникает оппозиции «центр» − «периферия». В тексте этому есть неоспоримое подтверждение (биография купца Мохова). Если брать в сопоставлении бытописание семей Мелеховых (казаков) и Моховых (купцов, русских), то дом последних находится в центре хутора Татарский. (Ср.: «Мелеховский двор − на самом краю хутора»). Рядом находится церковь и школа «с казенно-строгими выбеленными стенами». «Казенность» − есть воплощение державности государственной власти. Кроме того, купец Мохов богаче всех казаков, чем социально над ними «возвышается», поэтому и дом его обособлен: «Жили, закрывшись от всего синего мира наружными и внутренними, на болтах, ставнями».

Исходя из общеистрических  и социокультурных предпосылок  бытования казачества на определенной «своей» территории, можно утверждать, что казаки  номинировали ее своеобразным анклавом со своими законами и системой ценностей. Если в их уклад вторгается кто-то «иной», то некий невидимый баланс нарушается. Так, во второй части романа появляются еще такие инокультурные образы по отношению к казачьему миру, как «хохлы». Конфликт «хохлов» с казаками имеет подосновой не только «сословную рознь». Эта причина связана с выше обозначенной проблемой центра и периферии: «деление в представлении казачества на своих и чужих было обусловлено целым комплексом культурно-исторических факторов, − как обособляющих, так и интегрирующих казачество в структуре российского социума».

Также во второй части  появляется конкретный образ «чужого» − образ Осипа Давыдовича Штокмана. Этот образ сопровождается ощущением  призрачности и недостоверности, он выписан бледно, лишен богатства внутренней жизни. С его появлением возникает некая тайна. Соответственно, с тайной граничит непонятность, а все, что не понятно, − почти всегда чуждо. Показательна, например, в этом смысле реплика одной из хуторских женщин: «Федотка-калмык немца привез». Мы видим снова здесь явное указание на этнический признак «своего» Федота, и вместе с тем узнаем о приезде «немца». Этим эпитетом определяется не национальная характеристика прибывшего, а весомое указание на его инаковость, чуждость. Словарь русских народных говоров дает следующее  определение: немец − немой, не знающий языка, иностранец. Кроме этого, возникает некая неопределенность и в принадлежности Штокмана к какой-либо нации.                                 Поскольку Штокман по политическим убеждениям радикальный социал-демократ и интернационалист, то он стремиться стереть все этнические, национальные и культурные различия между людьми, − кроме социально-классовых противоречий.

С уверенностью можно  относить Штокмана к инокультурному типу персонажей, поскольку в самой первой сцене его появления в романе (часть 2, глава 4) есть точное указание на инаковость (и не обязательно национальную): «…подошел к нему [к Федоту Бодовскову − М. Ш.] человек чужой, не станичный». Эпитет «чужой» мелькает в контексте несколько раз. На языковом уровне путем градации «чужой, не станичный» ставится акцент на эту немаловажную деталь. Вступая в вербальный диалог, два образа обнажают также и свою принадлежность к разным языковым культурам. Лексика, употребляемая Штокманом, приближена к нормам русского литературного языка, в речи же «хуторного» казака сквозят диалектизмы:

« − Кузнецы  есть? − [Штокман − М. Ш.]

   − Ковали, то есть? Есть и ковали». − [Федот − М. Ш.]

Постоянно в одном  этом контексте обращается наше внимание на чуждость Штокмана-иноземца. Она подчеркивается также наличием характерных инокультурных реалий: «Чужой человек достал из бокового кармана серебряный с лодочкой на крышке, портсигар». У казаков же вообще не было «портсигаров», они имели кожаные кисеты для табака − еще одно вещественное доказательство оппозиции культурной инаковости.

Показательна внешность  жены Штокмана. Хотя и не явно, но она  ставится в противоположность женщинам-казачкам: «усадил щупленькую белобрысую женщину». Вспомним в этой связи образ турчанки-Мелеховой. Эти женские образы во внешних характеристиках оказываются по-своему схожи.

        С одной стороны можно смело относить Штокмана к латышской (по линии деда), немецкой или еврейской (исходя из этимологии фамилии и из особенностей внешнего вида (черная шляпа, короткая черная борода)) нации: «Пассажир был среднего роста, худощав, близко поставленные к мясистой переносице глаза светлели хитрецой. Разговаривая, он часто улыбался». Хотя в романе нигде нет прямого указания на принадлежность к этому предполагаемому этносу. С другой стороны, персонаж позиционирует себя русским. Приведем пример этому из диалога между Штокманом и Федотом Бодовсковым:

«− Моя  фамилия Штокман.

− Не русский стало быть?

− Нет, русский. Дед из латышей происходил». 

При этом чуть ранее Штокман говорит, что родился в Ростове. Таким образом «тайны» вокруг фигуры Штокмана понемногу наслаиваются друг на друга и поготавливают читателя к тому, чтобы воспринять особую «миссию» Осипа Давыдовича на казачьей земле.

Первое столкновение Штокмана с крутыми нравами казачьей жизни происходит у мельницы. Из-за ничтожного повода начался бой между «своими» казаками и «чужими» «хохлами». Штокман вмешался в схватку, но конфликт трудноразрешим, поскольку ведется «с давних пор»: «…драки начинались безо всякой причины, просто потому, что «хохол», а раз «хохол» − надо бить. <…> …в драках лилась на землю кровь казаков и пришельцев − русских и украинцев». Дело в том, что казаки постоянно себя обособляли от «чужих». У Шолохова же причиной этому видится «заботливая рука» центральной российской (самодержавной) власти, посеявшая «на казачьей земле семена сословной розни».

Но вернемся к образу Штокмана. Он постепенно начинает развенчивать идею об «исключительности» казачьего  общества. Он проводит определенную деятельность (беседы, «читки»), способствовающую разрушению традиционных понятий и ценностей в сознании казаков. Штокман «точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушая к существующему строю отвращение и ненависть», аргументируя тем, что царская власть взяла казаков себе «в опричники», воздействуя тем самым на казачий менталитет и на веру в свою свободу.

В романе есть еще один эпизодический образ «чужака» по отношению к казачеству в национальном плане − «злой украинец» Гаранжа. Примерно такими же методами, как Штокман, Гаранжа «открывает» глаза Григорию Мелехову на бессмысленность и ненужность империалистической войны. И снова мы сталкиваемся с идеей разрушения «понятий о царе, о родине, о его казачьем воинском долге» перед неблагодарной монархией. Вскоре «прахом задымились все те устои, на которых покоилось сознание». Вместе с тем, как отмечали современные исследователи, казаки определяются отнюдь не опричниками, а национальным авангардом, рыцарями земли русской.

Показательной фигурой в деле «подрыва устоев» оказывается и  руководитель отряда пулеметчиков в Ростове Илья Бунчук. Он тоже «чужой», хотя и происходит из казаков. Но беззаветное служение революционной идее отделяет его от «земляков». В своих ночных размышлениях он осознает трудности в разговорах с казаками: «Тут с земляками требовался иной, полузабытый черноземный язык».

Образы Мохова и Штокмана, Гаранжи, Бунчука по-своему показательны, поскольку иллюстрирует определенную оппозицию казачества «остальной»  России − сначала имперской, а потом отданной на растерзание гражданским междоусобицам. Поэтому данные образы ставятся в достаточно резкое противопоставление с образами казаков, и традиционными ценностями казачьего жизненного уклада.

Для деления в Донской  области на «своих» и «чужих» характерен эпизод с соревнованием в конских бегах между опять же «своим» Митькой Коршуновым и «чужим» паном Листницким, который, по словам Митьки, «так и задается». Казак выиграл, а помещик почти с презрением отвернулся, поскольку его кобылица, мать которой «в Петербурге на офицерских скачках призы сымала», потерпела поражение.

Также в каком-то смысле «победу» одерживает Митька Коршунов на другом «фронте» в отношении дочери русского купца Елизаветы Моховой. При этом казачья община в лице деда Гришаки поощряет Митьку. Дед горд собой и своим внуком и не препятствует его женитьбе на дочери купца: родитель девицы «за честь должен принять, что за его дочерью сын казака сватается <…> Мы люди по всему округу звестные. Не голутьва, а хозяева!»