Литература русского зарубежья 1-ой волны

Однако скачок этот произошел по преимуществу в теории. На практике в поэзии «парижской ноты» возник, как это было позднее замечено критиками (В. Марков, Ю. Иваск), синтез акмеизма и символизма [10]. Знаменательно, что и литературными кумирами «парижской ноты» стали не только предшественник акмеизма И. Анненский, но и романтик М. Ю. Лермонтов, «порфироносный юноша» (как назвал его В. В. Розанов), который стремился «невыразимое» выразить через неизъяснимое, – в «созвучье слов живых», в слове, рожденном «из пламя и света», и от которого ведут свою родословную русские импрессионисты и символисты.

У акмеистов речь шла о добровольном ограничении задач искусства: «все воплощено, оттого что удалено невоплотимое, все выражено до конца, потому что  отказались от невыразимого» [11] – оно  выведено за скобки творческой задачи. В соединении двух ведущих течений поэзии Серебряного века преодолевалась и бесплотная абстрактность символизма, и очевидная ограниченность рамками вещественного, предметного бытия, свойственная акмеизму. Синтез акмеистического и символического стилей, как справедливо отмечает современный автор, рождал ощущение «присутствия бездонных духовных пространств в воссоздаваемой реальности вещного мира» [12]. Он характерен и для поэзии Г. Иванова, и В. Ходасевича, и молодых «варшавских поэтов» (В. Бранд и др.).

Гораздо труднее складывалась судьба авангардных течений – кубофутуризма, имажинизма, экспрессионизма. Одна из причин неприятия эмигрантской культурой левых течений лежит на поверхности – она идеологического порядка. Футуризм ассоциировался с революцией и по одному этому был неприемлем. Размежеваться с радикальными поэтическими течениями начала ХХ в. значило отмежеваться от революции, погубившей Россию. «“Хаосу” – “формальной левизне”, – писал Ю. Терапиано, – противопоставлялся “Космос” – неоклассицизм, связь с “Золотым веком” русской поэзии» [13].

Всякое терпимое, а тем более  положительное восприятие поэзии авангарда, неизменно вызывавшей ассоциации с  искусством советским, воспринималось традиционалистами как идеологическое отступничество. Так, статью Г. Адамовича, который положительно оценил новаторские искания Б. Пастернака в поэме «Лейтенант Шмидт», В. Ходасевич – лидер литературного «неоклассицизма», счел посягательством на основополагающие ценности эмиграции. «Развалу, распаду, центробежным силам нынешней России соответствуют такие же силы и тенденции в ее литературе, – писал он в статье «Бесы», где цитировалось стихотворение А. С. Пушкина. – Наряду с еще сопротивляющимися – существуют (и слышны громче их) разворачивающие, ломающие: пастернаки. Великие мещане по духу, они в мещанском большевизме услышали его хулиганскую разудалость – и сумели стать “созвучны эпохе”. Они разворачивают пушкинский язык и пушкинскую поэтику, потому что слышат грохот разваливающегося здания – и воспевают его разваливающимися стихами, вполне последовательно: именно “ухабистую дорогу современности” – “ухабистыми стихами”» [14]. Приятие «пастернаков» означало для В. Ходасевича разрушение линии обороны эмигрантской культуры против культуры советской. Это значило впустить «бесов» в еще здоровый организм России зарубежной. Статья заканчивалась призывом «оградиться от бесов здесь».

В эмиграции «отцы» российского  футуризма продолжали свое творчество, но того бурно-го успеха, какой сопутствовал им в России, конечно, не имели. Однако Д. Бурлюк, патриарх русского футуризма, выпустил в 1930 г. в Нью-Йорке к двадцатилетнему юбилею рождения этого течения сборник «Энтелехизм: Теория, критика, стихи, картины» [15].

В эмиграции завершил творчество И. Северянин (И. В. Лотарев; 1887–1941) – «эгофутурист», получивший на собрании Директората в Политехническом музее в 1918 г. звание «короля поэтов». «Эго (Вселенский)-футуризм» возник в 1911 г. К нему сначала примыкали Г. Иванов и будущий лидер имажинистов В. Шершеневич. Но это ответвление футуризма просуществовало недолго. От него остались знаменитые строчки:

Я, гений Игорь-Северянин, 
   Своей победой упоен 
         («Эпилог», 1912).

В 1912 г. Игорь-Северянин (именно так, через  дефис писал свой псевдоним поэт – по аналогии с королевскими именами  Франц-Иосиф и т. п.) перешел к  футуристам. Обновление поэтического языка, ритмики и образной системы началось со стихов В. Хлебникова и Игоря-Северянина. Экстравагантные метафоры и неологизмы-окказионализмы («День алосиз. Лимоннолистый лес / Драприт стволы в туманную тунику» – «Берсез осенний, 1912; «мороженое из сирени» – «Мороженое из сирени!», 1912; «грез фиалковый фиал» – «Фиолетовый транс», 1911; «две девственные дамы, в быстро-темпном упоеньи, в ало-встречном устремленьи … кувыркался ветерок» – «Июльский полдень», 1910, «прищуренный бутон губ» – «Сонет», 1910, «кострят экстазы, струнят глаза» – «Хабанера III», 1911; «окалошить» – «Каретка куртизанки», 1911; «онездешнить» – «Мисс Лиль», 1911 и др.), эпатажные рифмы (Врубель – рубль – убыль и др.), – все это отличительные черты стиля дореволюционного Игоря-Северянина.

Уникальный симбиоз «изящной», «ажурной», на грани вычурности поэтики  и эпатажной футуристичности  характерен для его дореволюционных  «поэз». Ирония по отношению к красивости и изысканности, в собственных  стихах в том числе, – вот  что связывает И. Северянина с эстетикой футуризма.

Эмигрантом И. Северянин стал, по существу, случайно: он жил на своей  даче в рыбачьем поселке Тойла  в Эстонии и после отделения  Эстонии оказался «за границей». Принял эстонское гражданство. Когда  в 1940 г. Эстония стала советской, поэт воспринял свое «возвращение» на родину с радостью. В 1941 г. он скончался от болезни.

В эмиграции И. Северянин писал  очень много. Кроме восьми сборников  «поэз», издал романы в стихах: «Падучая стремнина: Роман в стихах», «Роса оранжевого часа: Поэма детства», «Колокола собора чувств: Автобиографический роман», «Рояль Леандра».

В жизни поэта после революции  мало что изменилось. В политической борьбе он не встал ни на ту, ни на другую сторону, не примкнул ни к одной из литературных группировок. И. Северянин продолжал писать о любви, о природе, о красоте и гармонии и т. д. В новой исторической ситуации стремился реализовать завет Пушкина: «не для житейского волненья, ни для корысти, ни для битв, мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв».

И все же перед нами во многом уже  другой поэт. Происшедшую в нем  перемену он осознал сам и очень  рано, еще в 1918 г.:

Величье мира – в самом малом. 
   Величье мира – в простоте. 
   Душа того не понимала, 
   Нераспятая на кресте.

Теперь же, после муки крестной, 
   Очищенная, возродясь, 
   Она с мелодией небесной 
   Вдруг обрела живую связь 
          («Возрождение»).

Произошел едва ли не демонстративный  отказ от изощренности, изысканности и эпатажа – подобно Б. Пастернаку, И. Северянин «впал в простоту, как в ересь». Классическая прозрачность формы отличает большинство произведений, написанных поэтом в эмиграции. Более того, в его творчестве появляются темы и мотивы, унаследованные от русской гражданской лирики. Одно из самых известных – стихотворение «Народный суд» (1929), в котором И. Северянин (вослед Н. А. Некрасову!) размышляет над судьбой России и ее народа, над причинами и последствиями совершившейся катастрофы. Народ здесь предстает и как «судья», и как «подсудимый». Вывод поэта удивителен по своей глубине и объективности: не какие-то внешние «черные силы» или «зачинщики» виновны в свершившейся трагедии – «Виноват весь народ». И вина его ужасна:

За что умертвили они в  самосуде 
   Цвет яркой культуры отчизны своей.

Зачем православные Бога забыли, 
   Зачем шли на брата, рубя и разя…

Вместе с тем это грозное  «обличительное» стихотворение  проникнуто «печалью любовной», и потому дальше:

И судьи воскликнут: «Народ подсудимый! 
   Ты нам неподсуден: мы – братья твои!

Мы – часть твоя, плоть твоя, кровь твоя, 
   грешный, 
   Наивный, стремящийся вечно вперед, 
   Взыскующий Бога в Европе кромешной, 
   Счастливый в несчастье, великий народ!»

Вообще И. Северянин и всегда был «странным» футуристом. Вопреки  программному для футуристов тезису о ниспровержении классики, свой первый поэтический сборник он называет «Громокипящий кубок» (1914) – подчеркивая связь с тютчевским образом, который в свое время вызвал восторженную оценку Пушкина! Футурист, который писал изысканные, «красивые» стихи и далеко не однозначно относился к В. Маяковскому, а о творчестве Б. Пастернака и М. Цветаевой отзывался крайне пренебрежительно! Не случайно, что экстравагантные авангардные одежды спали с поэта, как шелуха.

В целом можно сказать, что дореволюционные  поэтические течения в эмиграции «умерли», – чтобы вновь воскреснуть, обретя новое качество в творчестве молодых поэтов. Вторую жизнь обрели символизм и акмеизм в художественном стиле молодых поэтов «парижской ноты», а на поле русского футуризма вызревали зерна сюрреалистической эстетики Б. Поплавского, Ю. Одарченко, А. Головиной и др. Художественный стиль молодых авангардистов органично усвоил черты поэтики имажинизма и экспрессионизма.

«Литературная молодежь» – этот термин был введен М. Л. Слонимом в 1924 г. для обозначения новых явлений в поэзии и прозе зарубежья, связанных с появлением на литературной арене второго поколения эмиграции. «Дети эмиграции» (Г. Адамович), «неудавшееся поколение» (А. А. Туринцев), «незамеченное поколение» (В. Варшавский) – так называли «молодых» поэтов и прозаиков на страницах эмигрантской печати. Понятие это, однако, четкого определения не имело и до сих пор не обрело. Возрастные характеристики здесь крайне размыты: «молодые» часто были всего на несколько лет моложе «старших». «Отцы» часто годились своим «сыновьям» лишь в старшие «братья». А случалось, что и в младшие (например, «молодой» Ю. Терапиано родился в 1892 г., а «старший» Г. Иванов – в 1894 г.). Главный критерий разграничения здесь – время прихода в литературу: «вторым поколением» следует считать тех, кто начал писать уже в эмиграции, вне России (Н. Берберова). Этот критерий действительно определил многое в судьбе «молодых». Им надо было заявить о себе, пробиться и состояться – в той ситуации, когда сама возможность существования литературы в эмиграции, в отрыве от языковой и культурной национальной почвы, подвергалась сомнению. И тем более априори немыслимым представлялось возникновение литературы новой.

Положение «отцов», при всем его  трагизме, было несравненно лучше, чем  у «молодых», – как в чисто материальном, так и в творческом плане. Если бедность была общим уделом эмиграции, то «молодые» литераторы прозябали в ужасающей нищете. Об этом хорошо сказано в стихотворении В. Мансветова:

Казалось –  не брит был, а вправду – непризнан, 
   и беден диковинно: от пиджака 
   потертого и – до потери отчизны, 
   почти до потери души … 
           («Призрак», 1936).

Но для «старших»  «решающее значение, – писал В. Варшавский, – имело их посвящение в литературу еще в России. Это  делало их “настоящими” поэтами и писателями, представителями настоящей русской литературы, эмигрировавшей за границу, а не сомнительной литературы, возникшей в эмиграции» [16]. Все помыслы старшего поколения эмигрантов – и литераторов, и (что едва ли не более важно) читающей публики – «были обращены не к сегодняшней “настоящей” жизни, а к будущей – “когда мы в Россию вернемся”, и к прошлому… И чем горше была беженская доля, тем ярче воскресали в памяти видения отчего дома, детства, юности, всей славы и счастья прежней жизни» [17]. И читать они хотели «о потерянном рае русской жизни до революции» (там же).

А «эмигрантские  дети» начали сознательную жизнь  и сформировались как личности не в России, а «здесь и сейчас»  –  в Париже, Праге, Берлине, Варшаве и Харбине. Для них Париж был не «ваш Париж» (образ из стихотворения М. Цветаевой «Лучина» 1931 г.), а «наш Париж», не место изгнания, а место жизни, и в бытовом и творческом плане тяжелой, нищен-ской и бесперспективной, но жизни. «Наша жизнь здесь создалась, – писал Б. Поплавский, – она здесь мучается, прозябает, радуется, торжествует, разрушается» [18]. «Молодые» говорили о другом и по-другому – они «в эмигрантском обиходе… пришлись не ко двору» [19].

И все же молодое  поколение поэтов творчески состоялось. Уже с 1921 г. в центрах русской эмиграции создаются различные поэтические объединения: в Варшаве при активном содействии А. Бема и Д. Философова – объединение «Таверна поэтов» (В. Байкин, В. Брандт, О. Воинов, С. Жарин и др.), а позднее «Литературное содружество» (Л. Гомолицкий, С. Войцеховский, Г. Соргонин и др.); в Праге – «Скит поэтов» (с 1928 г. – «Скит») под руководством А. Бема (Вяч. Лебедев, А. Эйснер, А. Головина, В. Мансветов и др.); «Берлинский кружок поэтов» (В. Л. Корвин-Пиотровский, В. Набоков-Сирин, Раиса Блох, М. Горлин и др.); в Белграде – «Гамаюн», «Литературная среда» (И. Голенищев-Кутузов, Ю. Бек-Софиев, Екатерина Таубер и др.); в Харбине – организованная А. Ачаиром «Чураевка» (Лариса Андерсен, В. Перелешин, А. Несмелов и др.).

Наиболее активной была, конечно, жизнь литературной молодежи Парижа. С 1921 г. существовали объединения авнгардистской ориентации «Палата поэтов», «Гатарапак», «Через» (А. Гингер, Г. Евангулов, С. Шаршун и др.), создававшиеся при активном содействии И. Зданевича; в 1925 г. возник под началом Н. Оцупа «Союз молодых поэтов и писателей» (А. Ладинский и др.), а вслед за ним объединение «левой» эстетической ориентации «Кочевье» под патронажем М. Л. Слонима (В. Познер, А. Присманова и др.), группа «неоклассицистов» «Перекресток» под руководством В. Ходасевича (Ю. Терапиано, Б. Божнев, Д. Кнут, В. Смоленский, Ю. Мандельштам и др.).

Важным событием в жизни творческой молодежи стало  создание журнала «Числа» под  редакцией Н. Оцупа (сначала вместе с Ирмой де Манциарли). Издание альманаха началось с полемики о его направлении – между редакцией и З. Гиппиус (выступавшей под псевдонимом Антон Крайний). Н. Оцуп отстаивал чисто литературные задачи журнала. «В сборнике, – писал он, – не будет места политике, чтобы вопросы сегодняшней минуты не заслоняли других вопросов, менее актуальных, но не менее значительных… Литература в России всегда была проводником ко всем областям жизни. Вот почему и вот в каком смысле “Числа” задуманы как сборники по преимуществу литературные» [20]. З. Гиппиус требовала общественно-политической ангажированности нового издания. Отвечая ей, Н. Оцуп заявил, что требование от литературного журнала сиюминутных политических откликов – это «большевизм наизнанку». Редакция альманаха не против политики, а против ее тирании [21]. «В “Числах”, – писал Б. Поплавский, – впервые кончился политиканский террор эмигрантщины, и потому новая литература вздохнула свободнее» («Вокруг “Чисел”»).