Особенности «новой» русской литературы 18 века. Периодизация. Главные художественные достижения. Связь с древнерусской традицией и европе

судьбе.

По контрасту с образом-символом березы и березовой рощи филин  и

кукушка, по народным поверьям, наделены особенностью зловещего

предзнаменования. Кукушка и филин  – «плохие», несущие угрозу,

пророчащие беду птицы [135, 347]. Филин  и кукушка часто встречаются  в

причитаниях как вестники беды:

На наше на хоромное строеньице

Прилетала лесова птича незнаемая,

Как садилась на хоромное строеньице,

Она укала-то, птича, по-звериному,

Как свистала эта птича по змеиному,

Уж мы тут, бедны горюши, устрашилися. [92, 153].

«Филин да ворон зловещие птицы, крик их к несчастью», - замечает

В.И.Даль в своем словаре [68, 534]. В  «Словаре русских суеверий»

М.Д.Чулкова (1782) читаем о филине: «Птица сия почитается предвестницею

пагубы, и когда, прилетев на кровлю чьего-либо дома станет кричать, то кому-

нибудь из того дома умереть вскоре, или чувствовать беду. Суеверы носят при

себе ее когти, дабы привести себя в безопасность от чародейства» [82, 57]. В

том же словаре М.Д.Чулкова о  кукушке сообщается широко распространенное

суеверие: «Эта птица почитается суеверными людьми за предсказательницу.

Сколько раз прокричит, столько  лет и остается жить тому человеку, которому

она кукует» [82, 58]. В.И.Даль выделяет в  своем словаре именно зловещий

характер кукушкиных предсказаний: «Кукушка кукует, горе вещует…

Куковать, кричать кукушкой, предсказывать  зловещее» [68, 214]. Соединение

в предзнаменовании крика (а не кукования) кукушки и филина с женским

образом березы с его оттенком материнства  может соотноситься с ранней

смертью матери героя и ранним сиротством Леона, для которого «мать была

единственным его лексиконом». Совпадения образов романа с толкованием

фольклорных образов в чулковском «Словаре русских суеверий», конечно, не

случайны. И «Словарь», и его  переиздание в 1786 году под названием

«Абевега русских суеверий» почти совпадает с написанием романа.

Н.М.Карамзин, по замечаниям С.Б.Каменецкой, использует не только эти

издания, но и «у него намечаются какие-то свои вполне самостоятельные

фольклорно-этнографические источники. Правда, нельзя все относить только

за их счет. В приводимых отрывках есть явная дань сентименталисткой,

предромантической образности и стилистике. Сюда нужно отнести, вероятнее

__________всего, образ малиновки,  не встречающийся в русских  верованиях и песенной

символике (во всяком случае хоть сколько-нибудь широко и устойчиво). Сама

малиновка, с точки зрения фольклорной, скорее могла быть связана с малиной

как символом любви. И действительно, малиновые кусты встречаются  в сцене

последней главы романа. Характерны и березовая роща как роща, столь

любимая сентименталистами, а не лес  и не береза вообще, лексическая  форма

«кусточках» применительно к ореховым кустам и т.п., равно как и общий  план

легкой иронии, возникающий иногда («успех в любви и рога при случае»).

Фольклорные образы и мотивы трансформировались литературными

установками и целями» [82, 58-59].

Мать Леона не научила сына молитвам, она передала ему бытовое

обращение к Богу. Поэтому «религией  нашего героя» стала обычная бытовая

молитва: «Нежная родительница наилучшим  образом старалась утвердить  ее в

душе Леона. Срывая для него весенний луговой цветок или садовый летний

плод, она всегда говорила: «Бог дает нам цветы, бог дает нам плоды!» - «Бог! –

повторил однажды любопытный младенец. – Кто он, маменька?» - «Небесный  отец всех людей, который их питает и делает им всякое добро; который  дал

мне тебя, а тебе меня». – «Тебя, милая? Какой же он добрый! Я стану  всегда

любить его!» - «Люби и молись ему всякий день». – «Как же ему  молиться?» -

«Говори: боже! будь к нам милостив!» - «Стану, стану, милая!..» Леон с того

времени всегда молился богу» [9, 595].

Фольклорно-легендарные мотивы романа сказываются в подражании

легендарной композиции и теме внезапного избавления ребенка от

неминуемой смерти, благодаря помощи небесных сил (мотив чуда). Этой теме

посвящена седьмая глава романа, «Провидение», в которой речь идет о

страшном и странном случае, приключившемся с Леоном (случай из

биографии Н.М.Карамзина) и оставившем на всю жизнь след в его душе.

Возвращаясь со своим дядькою домой во время грозы, Леон чуть не

становится жертвой медведя. «Гроза усиливалась: он любовался блеском

молнии и шел тихо, без всякого  страха. Вдруг из густого лесу выбежал

медведь и прямо бросился на Леона. Дядька не мог даже и закричать от ужаса.

Двадцать шагов отделяют нашего маленького друга от неизбежной смерти; он

задумался и не видит опасности; еще секунда, две – и несчастный будет

жертвою яростного зверя. Грянул страшный гром… какого Леон никогда не

слыхивал; казалось, что небо над  ним обрушилось и что молния обвилась

вокруг головы его. Он закрыл глаза, упал на колени и только мог сказать:

«Господи!», через полминуты взглянул – и видит перед собой убитого  громом

медведя» [9, 595]. В стилистике народной легенды и ключевое слово-

представление «вдруг», и молния, казалось, обвившаяся вокруг головы Леона,

но не причинившая ему вреда, и скорая молитва-обращение к  господу –

молитва отвела. В фольклорной поэтике  в таких случаях героическая  борьба с

чудовищем или зверем заменяется чудесным спасением невинного, особенно

ребенка. Начитанный в исторических и фольклорных древностях

Н.М.Карамзин, таким образом, был  хорошо знаком с поэтикой подобных

рассказов.

По замечанию А.Н.Афанасьева, «молнию  народ считает за стрелу, кидаемую

Ильей-пророком в дьявола, который  старается укрыться в животных и  гадах,

но и здесь находит и поражает его небесная стрела» [82, 60].

Едва оправившись от потрясения, Леон дрожа и все еще стоя на коленях,

устремляет взгляд на небо и, как  ему кажется, в густых и черных тучах

различает там бога-Спасителя. За этим христианским эпизодом скрывается

определенный подтекст, подготовленный предшествующими главами романа.

Дело в том, что там, где в  романе на предыдущих страницах появляется Бог,

там неизменно рядом с ним  стоит мать Леона, ее образ. Здесь  раскрываются

литературные и историко-философские  идеи романа, связанные с темой

воспитания. Они затрагивают тему судьбы, уходящую своими истоками в

фольклорные мотивы.

Любовь к Богу впервые входит в сердце Леона, когда мать говорит  ему о

том, что бог «дал мне тебя, а  тебе меня», т.е. через любовь к матери и как ее

отголосок. Мать поначалу составляет для Леона весь окружающий мир,

вернее, весь мир он воспринимает только благодаря ей и как бы «сквозь  нее».

«Уже внешние предметы начали возбуждать его внимание; уже и взором, и

движением руки, и словами часто  спрашивал он у матери: «Что вижу? Что

слышу?», уже научился он ходить и  бегать, - но ничто не занимало его  так, как

ласки родительницы, никакого вопроса  не повторял он столь часто, как

«Маменька! Что тебе надобно?», никуда не хотел идти от нее и, только ходя за

нею, ходить научился»; «она учила  его говорить и… он, забывая слова  других,

замечал и помнил каждое ее слово». Наконец, помимо любви и материнского

начала, которые составляют главный  источник воспитания Леона, названа

также природа. Она окружает героя  и его мать и как бы держит их в своем

плену. Волжские дали, картины родной природы, чувство сопричастности

вольному скольжению белых парусников и полета птиц над волжскими

просторами – все это позднее  для юного ума и сердца сливается  в

представление о родине, оно сопровождает героя всю его остальную жизнь.  «Иногда, оставляя книгу, смотрел он на синее пространство Волги, на белые

парусы судов и лодок, на станицы рыболовов, которые из-под облаков дерзко

опускаются в пену волн в то же мгновение снова парят в воздухе. – Сия

картина так сильно впечатлелась в его юной душе, что он через двадцать лет

после того, в кипении страстей, в пламенной деятельности сердца, не мог без

особливого радостного движения видеть большой реки, плывущих судов,

летающих рыболовов: Волга, родина и беспечная юность тотчас

представлялись его воображению, трогали душу, извлекали слезы» [9, 594].

Материнская любовь и природа отгораживают героя от зла, столкновение с

которым в будущем неизбежно и разрушительно, если этому столкновению не

предшествует сформированное из первых впечатлений детства представление

о безусловной и ни с чем несоизмеримой  ценности любви и человеческой

общительности. Литературный и философский  источник карамзинских идей

воспитания в романе назван на его  страницах прямо – это Ж.-Ж.Руссо  с его

«Эмилием». Но мать героя не знает произведения Руссо, т.к. его еще в те

времена попросту не было, и приходит к его идеям интуитивно, что  усиливает

их нравственную воспитательную силу воздействия.

Важно, что в триаде: материнское  начало, любовь и природа – на первом

месте для героя стоит мать, образ которой обнимает все остальные стороны и

окружающего мира, и внутреннего  мира самого Леона. Внутренняя природа

Леона и природа, его окружающая, сливаются для него в одном  любимом

образе. Со смертью матери Леон не может представить себе возможности ее

ухода из жизни, своей жизни без  нее. Увидев мать мертвую, лежащую на

столе, он хватает ее руку; «она была как дерево, - прижался к ее лицу: оно

было как лед… «Ах, маменька!» - закричал он и упал на землю. Его  опять

вынесли больного, в сильном жару» [9, 590]. Поэтому первый вопрос, который

Леон задает отцу, придя в себя: «Где она?» И слышит ответ: «С ангелами, друг

мой» [9, 591-592]. Так прочерчивается подтекстовая линия сюжета, связанная с

христианскими представлениями, принявшими форму бытовых,

соприкасающихся с фольклорными, христианских верований: мать Леона, в

чем не сомневается ни отец, ни сын  – среди ангелов, и спасение от зверя есть

также проявление ее заботы о сыне. «Его ангел-хранитель спас, уберег», - эту

бытовую разговорную форму недаром  В.И.Даль вносит в словарь живого

русского языка [68, 16]. В русских  народных сказках помощь герою

предоставлялась от мертвых отца и  матери. Таким образом, в романе есть

указание на мифему, нашедшую свое отражение в широком сказочном

материале, о помощи покойной матери.

Начатая таким образом подтекстовая линия не теряется автором в

дальнейшем повествовании, но, намеченная пунктирно, выдерживается очень

последовательно. В последнюю минуту расставания с умирающей матерью

мальчику кажется, что мать хочет  ему что-то сказать. «Надобно было силою

оттащить его от умирающей. «Постойте, постойте! – кричал он со слезами. –

Маменька хочет мне что-то сказать; я не отойду, не отойду!.. Но маменька

отошла между тем от здешнего света». «И не будет к нам назад?» - спрашивает

Леон об умершей у отца [9, 591]. Эпизод чудесного спасения от медведя

завуалированно продолжает ту же тему и, наконец, не без литературного

влияния западноевропейской традиции ХУШ века возникает тема второй