Психологическая теория права Л. И. Петражицкого

На самом  деле трудно найти хотя бы одну нравственную норму, которая бы не была «императивно-атрибутивной», которая не закрепляла бы «психически» каких-либо обязанностей одних лиц за другими (за ближними и за Богом для тех, кто в него верит). Высшее выражение нравственности — заповедь любви и милосердия, когда она управляет нашей совестью, несомненно связывает нашу волю по отношению к ближнему, несомненно закрепляет за ним целую сложную совокупность наших нравственных обязанностей; примеры, приводимые г. Петражицким, не доказывают противного. Рассуждая о бедняке Иване, которому мы считаем себя нравственно обязанными дать десять рублей, г. Петражицкий говорит: «Ивану мы ничего не должны; ему от нас ничего не причитается; если он получит десять рублей, то это — дело нашей доброй воли». Конечно, мы ничего ему не должны с точки зрения той или другой правовой нормы, требующей воздаяния за оказанные нам услуги, потому что речь идет о лице, не оказавшем нам никаких услуг; но по долгу человеколюбия мы всем должны, всем обязаны, и если Иван находится в более несчастном положении, чем другие, то по отношению к нему для нас возникают особые обязанности, закрепленные именно за ним в отличие от всех прочих людей. Конечно, подобного рода обязанности закрепляются за ближними не какими-либо велениями внешнего авторитета, внешней нам власти, а внутренним голосом нашей совести; связь между нами и бедняком Иваном есть связь психическая. Но г. Петражицкий вовсе не отожествляет правовые нормы с велениями внешнего авторитета: он признает правовыми все те нормы, которые закрепляют психически долженствование одного лица за другим, а следовательно, указанное им различие между правовыми и нравственными нормами оказывается мнимым. Как правовые, так и нравственные нормы связывают нашу волю по отношению к другим. Если бедняк Иван не имеет права от нас требовать материальной помощи, то это не значит, чтобы мы были в отношении к нему «свободны», ничем не связаны; а это значит только, что связывающий нас долг человеколюбия не должен выразиться непременно в форме уплаты определенной денежной суммы и вообще в материальной помощи всякому бедняку, как таковому, а в той форме, которая обусловливается рядом конкретных условий, — нашими средствами, положением лица, коему мы помогаем, и, наконец, его настроением. Если бедняк станет нахально требовать от благотворителя десяти рублей, то последний, вероятно, ему откажет, как основательно замечает г. Петражицкий; но это будет обусловливаться не тем, что благотворитель по отношению к бедняку ничем не связан, а тем, что, будучи связан законом любви, он не связан посторонними любви мотивами, например, чувством страха. Г. Петражицкому остается говорить, что и здесь есть «право», а именно — право ближнего на нашу любовь и милосердие; но вряд ли и этим он спасет свою теорию, так как тем самым он сотрет всякие границы между правом и нравственностью.

Точно так же в теории г. Петражицкого отсутствуют  всякие границы между правом и правовым убеждением. «С точки зрения нашего понятия права, — говорит он, — правовым явлением, правовым психическим актом приходится признать, например, и такую атрибутивную норму или такое сознание долженствования или принадлежности правового притязания, которые существуют только в душе одного человека и не встречают признания и согласия со стороны общественной власти, суда или вообще кого бы то ни было другого, кроме того, кто переживает эти психические состояния». Если бы тут шла речь только о явлениях правового сознания, то, разумеется, не о чем было бы и спорить: под явлениями правового сознания можно разуметь все то, что мы сознаем или даже воображаем как право. Но г. Петражицкий идет дальше: «для наличности правового явления в нашем смысле, — говорит он, — как нормы права, так и правоотношения, не требуется не только признания нашей нормы, нашего права или нашей обязанности со стороны кого бы то ни было другого, но даже существование в смысле внешней реальности, реальности внешнего мира, какого-либо существа, кроме того, кто переживает норму права или правоотношение. Если, например, суеверный или умалишенный человек заключает договор с дьяволом (сон, гипноз, idée fixe, галлюцинация, иллюзия и т. п.), например, договор продажи души, брачный договор (женщина, считающая себя ведьмою), то здесь действует норма права, предписывающая исполнение договора, существует правоотношение, права и обязанности, объекты прав и обязанностей, два субъекта и т. д., хотя дьявол, которому суеверный субъект в нашем примере приписывает права и обязанности, не существует, как внешняя реальность».

Отсутствие  правового отношения между ведьмой  и дьяволом, разумеется, не может  быть доказано не только с точки  зрения теории г. Петражицкого, но и  с точки зрения любой научной теории, так как в этой сфере наука решительно некомпетентна. Но вот в чем беда: иной сумасшедший предъявляет те или другие правовые притязания не к воображаемым им лешим или нимфам, а к действительным людям; сумасшедший, воображающий себя испанским королем, претендует не на воображаемых, а не действительных подданных. Если взять за исходную точку теорию г. Петражицкого, то решительно невозможно доказать, что сумасшедший не имеет права на испанский престол. Притязания такого «испанского короля» не признаются, конечно, ни испанскими властями, ни кем-либо из испанских граждан; но для наличности правоотношения, с точки зрения г. Петражицкого, такое признание вовсе не требуется. С другой стороны, в приводимом примере есть правовая норма, «переживаемая» сумасшедшим и «закрепляющая» за ним обязанности его подданных, иначе говоря, — есть налицо все те элементы, которые г. Петражицкий считает признаками права, правоотношения. Затруднения, разумеется, только возрастут, если мы примем во внимание, что испанские граждане переживают иные нормы, закрепляющие права на испанский престол не за умалишенным, а за другим лицом. Где тот критерий, на основании которого мы могли бы решить спор между испанскими подданными и их воображаемым владыкой? Какими признаками вообще мы можем отличить действительное право от правового убеждения или галлюцинации¹?

Эмпирическая  психология бессильна дать тот или  другой ответ на этот вопрос, а потому, если мы станем на точку зрения г. Петражицкого, то нам придется признать неразрешимыми  все те правовые споры, где обе  стороны одинаково убеждены в  правоте своего дела: обе спорящие стороны одинаково переживают правовые нормы, закрепляющие за ними ту или другую спорную вещь или обязательство; по теории г. Петражицкого в этом убеждении и заключается сущность права; ясно, что с этой точки зрения нет никаких оснований предпочесть право одного из спорящих праву другого, да и самый вопрос о том, на чьей стороне право, становится неуместным: если критерием права являются субъективные психические состояния, то каждый является безошибочным судьей своего права; сознание индивида является единственным мерилом истинного и ложного в праве, и то, что истинно для одного, может быть и неистинным для другого.

То или иное разрешение правовых споров возможно только при том условии, если мы признаем, что индивидуальная психика не является достаточным критерием для различения права от не права, что есть объективный масштаб, объективный критерий истинного в праве — который возвышается над эмпирическими состояниями сознания индивида. Утверждая противное, мы неизбежно должны будем прийти к тому заключению, что нет вообще юридических норм, могущих иметь объективную обязательность и значение, что юридические нормы вообще обладают лишь субъективною обязательностью для того или для тех субъектов, которые их переживают. Но стать на такую точку зрения — значит отрицать самое существование права, самое существование правовых норм: ибо под правовыми нормами можно разуметь только такие правила, которые имеют объективное значение, которые не только управляют сознанием того или другого индивида, но регулируют взаимные отношения людей.

Последовательно развитая точка зрения г. Петражицкого должна выродиться в такой скептицизм, который должен подорвать всякое правовое убеждение: всякое правовое убеждение  непременно претендует на объективное  значение; оно, как замечает и сам г. Петражицкий, покоится на том предположении, что правовая норма, управляющая сознанием лица убежденного, обязательна не только для него, но и для других людей; на этом основании лицо, считающее себя обязанным, исполняет свои обязанности, а лицо, считающее себя управомоченным, требует от других исполнения их обязательств. На этом основании человек, убежденный в своем праве, готов вступить в спор со всяким, кто вздумает его отрицать: он предполагает, что есть высший объективный критерий, который возвышается над убеждением индивида, а потому может удостоверить истинность его правового воззрения и изобличить лживость воззрения противника. И вот, с точки зрения г. Петражицкого, приходится сказать, что все это правовое убеждение покоится на иллюзии: будучи само единственным критерием истины в области права, правовое убеждение лишено объективных оснований и объективной опоры. Развитое во всех своих последствиях учение г. Петражицкого должно прийти к саморазрушению; ибо, если мы признаем вместе с автором, что нет другого критерия в праве кроме «индивидуального психического», то единственно последовательным выводом отсюда будет тот, что всякое правовое убеждение есть ложь.

Несмотря на ошибочность  основной мысли г. Петражицкого, работа его далеко не лишена научного значения: такова редкая привилегия людей даровитых, что они остаются интересными  и поучительными в самих своих  заблуждениях; даже и там, где они  не убеждают, они будят мысль и вынуждают ее к исканию.

Заблуждения г. Петражицкого поучительны потому, что они коренятся  вовсе не в стремлении к субъективной оригинальности во что бы то ни стало, а обусловливаются действительными, серьезными затруднениями науки  права, притом такими затруднениями, с которыми доселе никто не справился и с которыми, тем не менее, обязан считаться всякий ученый-юрист и философ права. При всей невозможности согласиться с выводами г. Петражицкого, нельзя не признать, что его исследование ставит перед нами задачу, требующую самого серьезного внимания.

Нетрудно убедиться вместе с автором в односторонности  господствующего в современной  юриспруденции узко-позитивного  понимания права; нетрудно убедиться  вместе с ним и в ложности всех тех учений, которые отожествляют право вообще с правом только официальным (признанным государственною властью) или с правом только позитивным (обнимающим в себе кроме норм, признанных государством, ряд таких норм, которые существуют и действуют независимо от признания или непризнания их государственною властью). Помимо других недостатков, указанных г. Петражицким, несомненно, что эти учения содержат в себе логический круг: говоря словами г. Петражицкого, «логическая ошибка теорий, исходящих из понятия государства, состоит в том, что они заключают в себе definitio per idem (определение через то же самое), определяют х путем ссылки на х». В самом деле, государство есть прежде всего правовой союз, а следовательно, понятие государства уже предполагает понятие права. Акт признания или непризнания государственною властью тех или других норм за право, очевидно, не может послужить критерием для различения права от не права, ибо этот акт в свою очередь покоится на праве, присвоенном государственной власти.

Нет надобности воспроизводить здесь всех прекрасных и остроумных замечаний г. Петражицкого относительно «теорий официального права», так как уж одного приведенного возражения достаточно, чтобы обнаружить их полную несостоятельность. Возражение это не ново, и заслуга г. Петражицкого заключается, разумеется, не в его воспроизведении, а в том, что он проследил теорию «официального права» в ряде ее разветвлений, указав во всех этих разветвлениях ряд общих недостатков.

Разумеется, автору всего  легче возражать против тех «ходячих»  в наше время теорий, которые прямо вводят государство в определение права или считают государство единственным источником права. Задача критика становится труднее, когда ему приходится иметь дело с такими определениями, в которых самый термин «государство» не упоминается, но в коих, тем не менее, такие понятия, как «государство» или «власть», — фигурируют в качестве скрытых предположений. Таковы модные в наши дни определения права, исходящие из понятия принуждения, теории, определяющие право как «организованное принуждение» или как «совокупность принудительных норм». Теории эти в настоящее время имеют множество разветвлений, причем слово «принуждение» понимается теоретиками то в буквальном смысле — физического насилия, то в смысле устрашающего воздействия на человеческую психику (психическое принуждение). Но, каковы бы ни были те или другие оттенки мысли, связываемые с термином «принуждение», очевидно, что теоретики считают признаком права не всякое вообще принуждение, физическое или психическое, а только такое принуждение, которое не представляется актом произвола. Принуждение в свою очередь может быть правомерным, если оно исходит от признанной правом власти, которая при этом не выходит из сферы своей компетенции; но оно может быть и неправомерным, если оно применяется не призванными к тому лицами, самозванными властями, или если власть, хотя бы и правомерная, нарушает пределы своих полномочий. Теории, считающие принуждение признаком права, очевидно, содержат в себе логический круг, так как, говоря о принуждении, они с самого начала имеют в виду принуждение правомерное. Говоря словами г. Петражицкого, теории эти, «поскольку они исходят из предположения организованной исполнительной власти и имеют в виду не произвольное насилие со стороны кого бы то ни было, а применение принуждения со стороны призванных к этому правопорядком, установленных правом и действующих в порядке, правом предусмотренном, органов, то они заключают в себе ту же многократную definitio per idem, которая заключается в теориях, исходящих при определении права из понятия государства».

Весьма типичны приводимые г. Петражицким изречения Иеринга (Zweek im Recht, III Aufl, I В., S. 320): «Ходячее определение  права гласит: право есть совокупность действующих в государстве принудительных норм. И это определение, по моему убеждению, вполне правильно». Далее на той же странице приведенное определение поясняется Иерингом в том смысле, что «государство есть единственный источник права».

Никакое «государство»  и никакая «власть» не есть первоначальный источник права, ибо всякое государство, точно так же, как и всякая власть, обусловлено правом. Ясное дело, стало быть, что основных признаков права надо искать в чем-то высшем, нежели «официальное признание» и «организованное принуждение». Недостаточность определений, исходящих из понятия государства, сказывается еще и в том, что они не обнимают в себе ряд форм права, существующих независимо от признания или непризнания их тем или другим государством: право каноническое, международное и, наконец, целый ряд юридических обычаев, из коих многие предшествуют самому возникновению государства. Словом, существует необозримое множество норм позитивного права, коих обязательность обусловливается не признанием их государством, а какими-либо другими внешними фактами, например, тем, что таков был обычай у отцов и дедов, что так постановил тот или другой собор пастырей церкви, та или другая международная конференция.

В этом заключается  исходная точка ряда теорий, которые  г. Петражицкий удачно называет «теориями положительного (или позитивного) права». Теории эти ищут такого определения права, под которое подходили бы не только юридические нормы, официально признанные за таковые государством, но все вообще нормы позитивного права. Таковы учения, определяющие право как общее убеждение, общую волю, таково же, наконец, учение Бирлинга, отождествляющее право с нормами и правилами общежития, пользующимися в качестве таковых общим взаимным признанием членов этого общежития.

Относительно  этих учений г. Петражицкий также высказывает ряд ценных критических замечаний, среди коих даже старое звучит как новое, благодаря той замечательно остроумной форме, в которую умеет облекать их автор. Ему, разумеется, нетрудно показать крайнюю неопределенность и неясность таких выражений, как «общая воля» и «общее убеждение». «Общее убеждение» уже потому не может быть критерием для различения права от не права, что предметом «общего убеждения» могут быть и такие истины, как дважды два — четыре, вообще чисто теоретические аксиомы, ничего общего с правом не имеющие. Неопределенность выражения «общая воля» также явствует из того, что общая воля может быть направлена и на цели, не имеющие правового значения. Если все члены того или другого общежития желают быть счастливыми и здоровыми, то, очевидно, что такое выражение «общей воли» не имеет ничего общего с правом; стало быть, нельзя без дальнейших оговорок определять право, как «общую волю»; определение это получает определенный смысл только в значительно суженном виде, в том, например, случае, если мы будем понимать право, как общую волю, направленную на обязательные правила поведения. Но и в этом виде теория «общей воли» встречается с непреодолимыми затруднениями: нет такой правовой нормы, которая являлась бы выражением воли всех членов того или другого общежития (в том числе детей, слабоумных), а потому теоретики, определяющие право как «общую волю», оказываются вынужденными прибегнуть к фикции, отличая «общую волю» от «воли всех». Под выражениями общей воли обыкновенно понимаются постановления и заявления тех или других представителей органов или лиц, компетентных ее выражать, управомоченных говорить от имени общежития как целого. Так, при наличности государственной организации компетентными выразителями общей воли будут законодательная власть, собрания избирателей, выбирающих народных представителей в законодательные собрания; при отсутствии же государственной организации, при исключительном государстве юридического обычая, унаследованного от отцов и дедов, выразителями «общей воли» будут знатоки обычаев, старейшие. Словом, общая воля может выразиться лишь при условии существования той или другой правовой организации. Люди только тогда могут столковаться относительно того, что является предметом их общей воли, когда они уже связаны теми или другими правовыми узами. Ясное дело, стало быть, что общая воля в своих проявлениях уже обусловлена правом, а потому не может быть понимаема ни как сущность права, ни как первоначальный его источник.