Биография Н.И Костомарова

______________________

* Требование это, по духу поляков,  было неуместно в то время.  Притом же царь, из прежних  примеров с Ягеллонами, мог иметь  в виду, что после избрания  московского принца на польский  престол в Польше и Литве  будет всегда существовать сильная  партия, желающая, чтоб последующие  короли были избираемы из одного  и того же дома.

______________________

Избрание на польский престол либо самого Ивана, либо его сына непременно совершилось бы, если б сам Иван не помешал этому своим колебанием, скупостью, пустым высокомерием и вообще неуменьем вести дело. Мы не будем  сожалеть, что не случилось именно того, что могло случиться, уже  потому, что не решимся положительно утверждать, чтоб это послужило к  пользе Русской земли в будущем*. Но несомненно, что Иван не руководился  какими-либо глубокими соображениями  о последствиях в будущем и  не показал ни малейших следов той  мудрой политики, которая бы клонилась  к тому, чтоб тем или другим способом дело в Польше окончилось к пользе Московской державы. Все его речи и поступки показывают, что он действовал по впечатлениям, по тем или другим страстным движениям, а никак  не по разумному плану. Его благоволение к избранию на польский престол принца из австрийского дома не показывает в  нем прозорливости. Допущение в  Польшу этой династии было бы вовсе  невыгодно для Московского государства, и вероятно, если б оно совершилось, то повело бы к худшим последствиям, чем те, которые произошли тогда  вразрез с желаниями царя Ивана**.

______________________

* Бесспорно, что сближение с  Польшею послужило бы ко введению  признаков европейского просвещения  в Московском государстве. Поляки, превосходившие московских людей  образованностью, возымели бы  на последних нравственное влияние.  Но вместе с тем на московском  обществе отразились бы и все  недостатки, которые глубоко укоренились  в польском; просвещение и свобода  могли бы сделаться уделом  немногих к большему порабощению  и погружению в невежество  массы народа.  
** Недавно один молодой, трудолюбивый и даровитый деятель по русской истории, г. Штендман, показывал нам чрезвычайно любопытные сведения, почерпнутые им из Венского архива; из них оказывается, что Иван Васильевич духовным завещанием передавал после себя все свое государство в руки Габсбургского дома в лице того самого Эрнеста, которого поддерживал в Польше.

______________________

Обозревая круг литературной и умственной деятельности царя Ивана Васильевича, мы считаем не излишним коснуться  и его препирательства с Антонием Поссевином, тем более что многие по этому поводу готовы изумляться уму, остроумию и сведениям московского  государя.

Хитрый иезуит, преследуя давнюю цель римского первосвященнического престола, приискивал средства подвинуть вопрос о соединении церквей или о  подчинении Русской церкви папе и для этого хотел вызвать московского государя на спор о вере. Он, очевидно, надеялся, с одной стороны, на свою ученость и ловкость, с другой - на невежество своего противника и на его неуменье вести подобные состязания. Сначала царь уклонялся от такого вызова. "Если нам с тобою говорить о вере, - сказал он, - то тебе будет нелюбо. Нам без митрополита и Освященного собора о вере говорить не пригоже. Ты поп и от папы прислан; ты поэтому и говорить дерзаешь, а мы не умеем об этом говорить без митрополита и Освященного собора".

Нельзя не сознаться, что такая  речь была благоразумна.

Но были ли эти слова произнесены  по собственному побуждению? Не были ли они скорее выражением взгляда, так  сказать, общего Москве и подсказанного  царю боярами?

Полагаем последнее. Это видно  из того, что после произнесения этих слов Иван, в противность их смыслу, вступил в состязание с  иезуитом.

Очевидно, сказавши то, что слышал от других и что ему понравилось, с одной стороны, Иван не мог утерпеть и преодолеть своей склонности к  разумничанью и богословствованию; он выступил на состязание против ученого  иезуита с запасом своих знаний и с силами своего ума. И здесь-то он показал, какова у него была "огромная начитанность и логичность изложения".

"Ты говоришь, Антоний, - сказал  иезуиту московский царь-богослов, - что ваша вера римская с  греческою одна вера: и мы веру  держим истинную христианскую, а  не греческую; греческая слывет  потому, что еще пророк Давид  пророчествовал до Христова Рождества  за много лет: от Ефиопии  предварит рука ее к Богу, а  Ефиопия то место, что Византия, что первое государство греческое  в Византии".

Таким образом, царь Иван, читая Священное  Писание, получил такия представления, что Ефиопия стояла на том месте, где была Византия, и относил к  последней то, что сказано было о первой!

Далее - царь Иван показал, что он знает  о важном вопросе разъединения церквей  и как понимает его.

Конечно, от человека с большою  начитанностью и с светлым  умом, человека, каким хотят нам  представить царя Ивана его апологисты, можно и должно было ожидать, что, решившись вступить в спор о различии вер восточной и западной, он прежде всего укажет на те главные черты, которые составляют существенную сторону  этого различия. Вышло противное. Царь Иван не вступает с Поссевином в прения о главенстве папы, не доказывает ни смыслом св. Писания, ни церковною  историею несправедливости притязаний римских первосвященников на абсолютную власть в делах веры, не касается прибавления к символу веры слов и от Сына, составляющего догматическое различие церквей, не говорит о противном буквальному смыслу слов Христа Спасителя причащении Св. Тайн под одним видом, не знает или знать не хочет ни чистилища, ни обязательного безженства священников: обо всем этом царь Иван не произнес ни одного намека. Он знает, что "римская церковь с нашею верою христианскою во многом не сойдется". Но в чем же она не сходится по его понятиям? "Видим - московский государь говорит иезуиту: у тебя бороду подсечену, а бороды подсекать и подбривать не велено и не попу, и мирским людем, а ты, римской веры поп, а бороду сечешь?"

Так вот в чем, по взгляду московского  государя, различие веры? Вот что  отделяет римскую веру от "истинной христианской"! Не напоминает ли это  упорного простолюдина-раскольника  последующих времен, не решающегося  есть и пить вместе с "скоблёным  рылом" и поставляющего сущность христианского благочестия в  соблюдении старинных обычаев?

Но Иван, возразят нам, беседуя с  иезуитом, оговорился, заявив ему, прежде замечания о бороде, что ему  известны различия вер гораздо важнейшие: "Мы больших дел говорить с  тобою о вере не хотим, чтоб тебе не в досаду было". Следовательно, Ивана нельзя подозревать в круглом  невежестве относительно различия Восточной  и Западной церквей. Не следует ли, скорее, заключить, что царь Иван, сознавая заранее бесполезность толков о  вере, хотел отстраниться от них, а  сделал вскользь замечание, которое  имело вид некоторой иронии? Правда, из слов Ивана мы видим, что у него было какое-то смутное понятие о  существовании более важных различий в вере, чем "подсечение" бороды; но отчего он не коснулся их? Он говорит  Антонию: "чтоб тебе в досаду не было". Но отчего Антонию могло быть досаднее, если б царь заговорил с ним  о принятии Св. Даров под одним  видом, а не было досадно, когда он с ним толковал о бороде? Если царь Иван видел бесполезность всяких споров о вере и хотел решительно от них уклониться, то ему не следовало  уже касаться ровно ничего; его  замечание насчет бороды ровно ни к чему не могло повести и вызвало  только у Антония ответ, который  пресекал всякие дальнейшие толки о  бороде. "И Антоний перед государем  говорил, что он бороды ни сечет, ни бреет". Этим ответом, устраняя самый  предмет разговора из области  религиозных вопросов, куда хотел  ввести его московский государь, иезуит, так сказать, одурачил последнего, указав ему, с одной стороны, что предмет  этот может касаться только личных свойств человека и никак не относится  к области веры, а с другой, что царь настолько глуповат, что  не может распознать подстриженной  или выбритой бороды от небритой или  неподстриженной. Не проще ли объяснить  замечание, сделанное Иваном насчет бороды, тем, что царь, зная плохо  сущность предмета той беседы, на которую  вызывал его иезуит, не решался  вдаваться в эту беседу, чтобы, по причине собственного неведения, не стать в тупик и не прийти в такое состояние, когда поневоле придется согласиться с противником, не в силах будучи опровергать  его доводами. Плохо же он был  подготовлен к возможности вести  спор с духовным западной веры о  религиозных недоразумениях, потому что он, как вообще большинство  русских и того времени, и других времен, мало интересовался высшею стороною религии, а прилеплялся  только к внешним ее признакам. Кто  знаком с историческим развитием  русского благочестия, кто наблюдал над его настоящим проявлением, тот, вероятно, согласится с нами, что  русский благочестивый человек  очень часто не только не знает  церковной истории и Св. Писания, но совершенно равнодушен к желанию  узнать их; даже чтение и слушание Св. Евангелия (во время богослужения оно  важно для него только как часть  обряда) не составляет любимого занятия  благочестивого человека; зато он углубляется  в мельчайшие подробности богослужения, в правила, касающиеся разных внешних  проявлений благочестия, читает или  слушает с удовольствием повествования  о подвигах святых, о их борьбе с  бесами, поучения, относящиеся преимущественно  к монашескому житию или к  соблюдению разных приемов, приближающих человека, хотя бы внешним только образом, к монашескому идеалу. Таков был и царь Иван, и в этом отношении он был сын своей страны и своего народа. Он, как показывают его послания в Кирилло-Белозерский монастырь, читал аскетические поучения Илариона и других отцов; монашеское звание было для него идеалом христианского благочестия; он мечтал сам некогда отречься от мира и постричься: он даже выговаривал себе это право на будущее время у поляков, когда ему представлялась возможность быть польским королем; он знал и любил богослужение до того, что сам основал у себя подобие монастыря; он исполнял положенные церковью правила, строго соблюдал посты и пришел в ужас, когда псковской юродивый предложил ему кусок мяса в Великий пост; совершая ужаснейшие злодеяния, Иван Васильевич каялся, называл себя, ради смирения и сердечного сокрушения о содеянных грехах, псом и другими унизительными названиями; он заботился о спасении душ тех, которых сам лишал жизни преждевременно, посылая за упокой их милостыню по монастырям и вписывая их имена в Синодике. Одним словом, Иван был очень благочестивый человек своего века; но его благочестие было слишком дюжинное; Иван ни на волос не был выше рядовых благочестивцев своего времени. Он мало занимался такими вопросами, как сущность различия церквей, для чего требовались знания исторические и догматические; он обращал свое благочестивое настроение совсем к другой стороне религии. Его взгляд был ничуть не шире взгляда тех, которые считали важнейшим вопросом веры вопрос о ращении или пострижении бороды; над такими вопросами он задумывался: они его интересовали более других; в той сфере, которой касались подобные вопросы, он был знаток, а потому-то с ними он смело выступал против иезуита. То же сделал бы на его месте всякий другой русский дюжинный благочестивый человек. Ясно, что в беседе с Антонием Поссевином царь Иван Васильевич не показал себя человеком с особенно светлым умом, широтою взгляда и умственным превосходством пред своими современниками. Мы думаем, что если б царь Иван Васильевич был замечательно умным человеком, то, находясь в таком положении, в каком был поставлен относительно иезуита, он бы совершенно устранился от всяких препирательств и, раз объявивши ему, что не станет толковать с ним о вере, твердо стоял бы на этом, не поддаваясь искушению показать перед чужеземцем свое разумничанье.

Второе замечание, сделанное московским царем папскому послу, было более  кстати, чем первое. Царь Иван Васильевич говорил: "Сказал нам наш паробок  Истома Шевригин, что папа Григорий сидит на престоле, и носят его  на престоле, и целуют его в ногу в сапог, а на сапоге у папы крест, а на кресте распятие Господа Бога нашего; и только так, ино пригожель  дело? И в том первом вере нашей  христианской с римскою будет  рознь. В нашей христианской вере крест Христов на враги победа, и покланяемся древу честного креста, и чтим и почитаем, по преданию святых апостол и святых отец вселенских соборов; у нас того не ведется, чтобы  крест ниже пояса носить, также  и образ Спасов и Пречистой  Богородицы и всех святых богоугодивших  ставить так, чтоб на образ зрети  душевными очима, возвышающе на первообразное, а в ногах ставити не пригоже. Также и престолы делают по церквам  в груди человеку, что ниже пояса  всякой святыни быть не пригоже. А  то у папы Григория делается через  устав святых апостол и святых богоносных отец вселенских седьми соборов, и то от гордыни такой чин уставлен".

Здесь хотя также идет дело не о  сущности религии, а только об обычаях, по крайней мере об обычаях действительно  религиозных, исключительно относящихся  к внешнему благочестию. Обычай, на который нападал московский государь, явно указывал на такое высокомерие, которое трудно согласить с духом  христианского смирения. Но хитрый иезуит старался предмету спора дать такой оборот, что сам царь Иван оказывался в отношение своей особы до некоторой степени с такими же требованиями уважения, какие Западная церковь предъявляла для своего видимого главы. Сказавши, что папа есть всем государям отец и учитель, сопрестольник св. Петру и пользуется честию от немецкого императора, испанского короля и других европейских монархов, Антоний поставил в параллель с уважением, подобающим папе, уважение, подобающее московскому царю. "Ты, государь великий в своем государстве, и прародитель твой в Киеве был великий князь Владимир, и вас государей как нам не величать и не славить и в ноги не припадать!"

Так говорил иезуит, и с этими  словами поклонился низко московскому  государю.

Этими знаками раболепства не удалось  иезуиту убедить московского  государя признать справедливость целования  ног папе, но он заставил его высказать  на этот раз свою задушевную догматику  о безмерной власти самодержавного государя.

"В нашей царской державе, - сказал царь, - и всех великих  государей братии нашей нас  пригоже почитати по царскому  величеству, а святителем всем  апостольским ученикам должно  смирение показывать, а не возноситься  и превыше царей гордостью  не обноситесь?"

Вот где главная причина, почему спорить о вере было бесполезно! Иван договорился до нее, до этой причины! Если мы оспариваем мнение о его  начитанности, широте взгляда, умственном превосходстве над современниками, то никак не отрицаем в Московском государе твердости принципа самодержавной  власти. Об этот принцип разбивались  всякие попытки римского двора, всякие козни Иисусова ордена! Как мог  согласиться на какое бы то ни было соединение с римскою церковью, а  следовательно, на какое бы то ни было подчинение папе государь, которого воля была превыше всего, который, по своему желанию, возводил и низводил архиереев, ругался над ними, травил собаками, который заставил Освященный собор  нарушать в отношении царской  особы канонические правила, обязательные для всякого православного? То, что  он слышал от Шевригина, коробило его: церковная власть присвоила себе знаки величия, подобные тем, которые  он мог признать только за царскою! Церковная власть хочет быть выше царской! Этого Иван Васильевич никак  не мог переварить!

Нам могут сделать такого рода замечание: Иван Васильевич много сделал для  утверждения самодержавия на Руси; он довел его до высшей степени; разве  тут не нужно было особых способностей и большого ума?

Мы предвидим такое замечание  и потому заранее отвечаем на него. Иван Васильевич находился в такой  обстановке, что для усиления самодержавной  власти и доведения ее до высшей степени в том виде, как он понимал  ее, не нужно было государю ни особых способностей, ни большого ума, напротив (как это с первого взгляда  ни покажется странным), недостаток того и другого только помогал  достижению цели. Вообще преследовать одну цель и наклонять к ней  все поступки и стремления не есть признак большого ума, так как  упрямство не есть признак силы воли и характера. Там, где должна происходить  борьба, где нужно изыскивать меры к одолению противных стихий, там  необходимы и сильный ум, и крепкая  воля. Но какого рода борьба предстояла царю Ивану? Мы видели тех, которые могли казаться в качестве его противников. Какой принцип проводили они, когда захватили временно власть в свои руки? Они считали царя своего глупым, неспособным к управлению, находили, что он поэтому должен слушаться умных советников. Но эти люди не думали такое временное положение дел превращать в постоянное на будущие времена, не пытались обеспечить его никаким законным учреждением, не стремились устроить так, чтоб верховный глава Московского государства всегда находился в необходимости советоваться с другими и подчинять свой произвол голосу своих советников. Кружок, сложившийся около Сильвестра и овладевший правлением государства, вовсе не имел признаков того кружка, который при вступлении на престол императрицы Анны Ивановны хотел ограничить самодержавную власть. Правда, эти люди помнили по преданию, что прежние московские государи слушались во всем совета своих бояр, и такое же положение, какое имели некогда их предки, хотелось и им приобресть для себя при царе Иване Васильевиче, и они приобрели его не вследствие каких-нибудь дружных стремлений, а случайно, по стечению обстоятельств, но они не думали и не приискивали средств упрочить его и потому легко потеряли; они не противодействовали царскому гневу, и только Курбский бежал и изливал свою досаду в письмах к царю. Все прочие покорно подчинились тяжелой судьбе своей. Время, в которое они жили, было уже не то, что время их предков. Когда-то московские государи нуждались в боярах, опирались на них, а бояре нуждались в великих князьях: между ними борьбы не могло быть, поддерживалось взаимное расположение; если когда великий князь и положит опалу на какого-нибудь боярина, то было дело, касавшееся одного последнего, а не других; поступив круто с тою или другою личностью, государь все-таки держался бояр, как сословия, и сообразовался с их советом - без бояр он был слаб. В XVI веке стали совсем иные условия. Верховная власть уже слишком окрепла и не нуждалась в боярах настолько, чтобы угождать им. За самодержавие была масса народа, а против этой силы что могли сделать попытки каких-нибудь десятков личностей, хотя бы и знатных и влиятельных?