Вклад Ломоносова в русский язык и литературу

Экспрессивный синтаксис  Л.В. Щербы 

Вопрос об отношении между  интонацией и синтаксисом является традиционным в лингвистике, и одним из первых ученых, сформулировавшим ряд концептуальных положений в области синтаксической фонетики, является Л.В. Щерба. Взгляды Л.В. Щербы не приобрели такой широкой известности, как, например, “закон замены” А.М. Пешковского. И все же сравнительно немногочисленные высказывания Щербы в этой области лингвистики сыграли важную роль в выработке основополагающих положений, правоту которых подтверждает весь ход развития современного языкознания. К таким положениям относится роль интонации как одного из важнейших средств выражения грамматических и, в частности, синтаксических отношений. Л.В. Щерба характеризует грамматику как репертуар средств, которые по принятым правилам выражают отношения между самостоятельными предметами мысли, и, наряду со звуковыми чередованиями, формами слов, порядком слов, он называет ритмику и интонацию специальными грамматическим средством (1974:428). В статье “Интонация” Л.В. Щерба пишет: “Различные типы интонации предложения (фразовая интонация) выражают различные общие элементы данного высказывания: вопрос, утверждение, просьбу, приказание, иронию, задушевность и многое другое”

Оставляя открытым “список  интонаций”, Л.В. Щерба предостерегает нас от поисков непосредственной связи между синтаксической структурой и выражающей ее интонационной формой. Щерба называет интонацию грамматическим выразительным средством, однако он не сужает ее до средства выражения  конкретных грамматических значений (категорий): “ритмика и мелодика речи выражают членение потока нашей мысли, а иногда ту или иную связь отдельных ее моментов, и, наконец, некоторые смысловые  оттенки...”. Интонация не только не дублирует средства выражения синтаксических отношений, она обладает целым рядом особых специфически интонационных категорий, образуя автономный знаковый уровень. Принципиальное различие между синтаксисом и интонацией подтверждается их возможным несоответствием в пределах одного высказывания. При несовпадении грамматического строения и просодического оформления функциональную роль сохраняет за собой интонация, так как она выражает коммуникативное намерение говорящего. Существует определенная свобода выбора говорящим типа интонации при данном лексико-грамматическом составе высказывания (Светозарова, 1982). Несовпадение интонационного и грамматического признаков выражается и в том, что они могут по-разному членить речевой поток. [17,99]

Наконец, отношения  между интонационной и синтаксической структурами усложнены тем, что  они регулируются одним источником - смысловой структурой высказывания. В.Б. Касевич отмечает, что “повествовательность, вопросительность, побудительность - в основе своей семантические категории... Именно они определяют выбор интонем, характеризующих высказывание по его коммуникативному типу. Вместе с тем другая часть интонем определенно соответствует поверхностному синтаксису: для синтаксически однородных структур типично одинаковое интонационное оформление, несмотря на их возможную семантическую разнородность”. Таким образом, описание интонационной системы языка можно строить двояко:

1) исходя из противопоставленных  интонационных типов, т.е. интонационных  моделей, с указанием случаев  их применения,

2) исходя из типа фразы  - синтаксической конструкции и  семантики, с указанием надлежащей  интонации. Для практических целей  обучения иностранному произношению  несомненно удобнее исходить  из синтаксиса.

В последние десятилетия  в русском языкознании по поводу пересмотра содержания элементарного  курса русской грамматики всплыл очень старый вопрос о так называемых "частях речи". В грамматиках  и словарях большинства старых, установившихся языков существует традиционная, тоже установившаяся номенклатура, которая  в общем удовлетворяет практическим потребностям, и потому мало кому приходит в голову разыскивать основания  этой номенклатуры и проверять ее последовательность. В сочинениях по общему языкознанию к вопросу  обыкновенно подходят с точки  зрения происхождения категорий "частей речи" вообще и лишь иногда — с  точки зрения разных способов их выражения  в разных языках, и мало говорится  о том, что сами категории могут  значительно разниться от языка  к языку, если подходить к каждому  из них как к совершенно автономному  явлению, а не рассматривать его  сквозь призму других языков.

Поэтому, может быть, не бесполезно было бы предпринять полный пересмотр  вопроса применительно к каждому  отдельному языку в определенный момент его истории. Не претендуя на абсолютную оригинальность, я попробую это сделать по отношению к современному живому русскому языку образованных кругов общества. Прежде чем перейти, однако, к русскому языку, я позволю себе остановиться на некоторых общих соображениях.

1. Хотя, подводя отдельные  слова под ту или иную категорию ("часть речи"), мы и получаем своего рода классификацию слов, однако самое различение "частей речи" едва ли можно считать результатом "научной" классификации слов. Ведь всякая классификация подразумевает некоторый субъективизм классификатора, в частности до некоторой степени произвольно выбранный principium divisionis. Таких principia divisionis в данном случае можно было бы выбрать очень много, и соответственно этому, если задаться целью "классифицировать" слова, можно бы устроить много классификаций слов, более или менее остроумных, более или менее удачных. Например, можно разделить все слова на слова, вызывающие приятные эмоции, и слова безразличные; или на основные и производные, а первые — на слова одинокие, не имеющие родственных связей, и на слова, их имеющие, и т. п. Эту множественность возможных классификаций справедливо отметил Н.Н. Дурново в своей статье "Что такое синтаксис" в № 4 "Родного языка в школе", 1923 г. (см. его примечание на стр. 66 и 67). Д. Н. Ушаков в своем отличном учебнике по языковедению прямо учит, что возможны две классификации слов — по значению и по формам.

Однако в вопросе о "частях речи" исследователю вовсе  не приходится классифицировать слова  по каким-либо ученым и очень умным, по предвзятым принципам, а он должен разыскивать, какая классификация  особенно настойчиво навязывается самой  языковой системой, или точнее, —  ибо дело вовсе не в "классификации", — под какую общую категорию  подводится то или иное лексическое  значение в каждом отдельном случае, или еще иначе, какие общие  категории различаются в данной языковой системе.

2. Само собой разумеется, что должны быть какие-либо  внешние выразители этих категорий. Если их нет, то нет в данной языковой системе и самих категорий. Или если они и есть благодаря подлинно существующим семантическим ассоциациям, то они являются лишь потенциальными, но не активными, как например категория "цвета" в русском языке.

3. Внешние выразители категорий могут быть самые разнообразные: "изменяемость" слов разных типов, префиксы, суффиксы, окончания, фразовое ударение, интонация, порядок слов, особые вспомогательные слова, синтаксическая связь и т. д., и т. д.

Изменяемость по падежам  является признаком существительных  и прилагательных в русском языке, однако в латинском и глагол может  склоняться (ср. gerundium). Изменяемость по лицам в очень многих языках служит признаком глагола; однако есть языки, где и имена могут спрягаться, т. е. изменяться по лицам (см.: А. Руднев. Хорибурятский говор, вып. 1. [СПб.-Пгр., 1913–1914], стр. XXXVIII). Отсюда следует, между  прочим, что мнение, будто категория  лица является исключительно глагольным признаком, основано на предрассудке.

Самая изменяемость глагола  по лицам может быть выражена окончаниями, как в латинском: am-o, am-as, am-at, или особыми префиксами, как во французском: j'aime, tu aime, il aime (ср. местоимения: moi, toi, lui), или в русском: я любил, ты любил, он любил (полный параллелизм этих форм с формами praesentis: я люблю, ты любишь, он любит, одинаковость синтаксических связей, отсутствие таких форм, как любилый и т. д. — все это обусловливает восприятие всех этих форм как форм одного и того же слова — глагола любить).

Член европейских языков — является основным признаком существительного: нем. handeln — 'действовать', das Handeln — 'действование'.

Во фразе Когда вы приехали? ударение на когда определяет его как наречие, а отсутствие ударения во фразе Когда вы приехали, было еще светло определяет его как союз.

По интонации отличаем мы "определение" от "сказуемого": рана пустяковая (в ответ на вопрос: Да что у него?) [и] рана — пустяковая.

Во французском les savants sourds — 'глухие ученые' (les sourds savants — 'ученые глухие'; пример взят из: V e n d r y e s. Le langage. [Paris, 1921] существительное от прилагательного отличается лишь порядком слов, как, впрочем, и в русском (только в русском порядок иной, чем во французском).

Повелительное наклонение 3-го лица в русском выражается особым словом пусть: пусть придет илипридут.

Если я напишу: она его... рукой, то всякий расшифрует точки как глагол.

Признаки, выразители категорий, могут быть положительными и отрицательными: так, "неизменяемость" слова как  противоположение "изменяемости" также может быть выразителем  категории, например наречия.

Противополагая форму, знак — содержанию, значению, я позволяю себе называть все эти внешние  выразители категорий формальными  признаками этих последних, ибо не вижу никакой пользы в выделении, среди  прочих признаков, формальных морфем в особую группу.

4. Существование всякой  грамматической категории обусловливается тесной, неразрывной связью ее смысла и всех формальных признаков, так как неизвестно, значат ли они что-либо, а следовательно — существуют ли они как таковые, и существует ли сама категория.

Андрей Павлович в своей  статье "Между Сциллой и Харибдой" (см. № 1 "Родного языка в школе", 1923, стр. 12) дает следующие категории  слов русского языка: 1) золото, щипцы, пять;2) стол, рыба; 3) сделан, вел, известен; 4) красный; 5) ходит. Совершенно очевидно, что эти категории не имеют значения, а потому в языке и не существуют, хотя придуманы вполне добросовестно с логической точки зрения.

5. Категории могут иметь  по нескольку формальных признаков,  из которых некоторые в отдельных  случаях могут и отсутствовать.  Категория существительных выражается  своей специфической изменяемостью  и своими синтаксическими связями. Какаду не склоняется, но сочетания мой какаду, какаду моего брата, какаду сидит в клетке достаточно характеризуют какаду как существительное. Больше того, если в языковой системе какая-либо категория нашла себе полное выражение, то уже один смысл заставляет нас подводить то или другое слово под данную категорию: если мы знаем, чтокакаду — название птицы, мы не ищем формальных признаков для того, чтобы узнать в этом слове существительное.

6. Яркость отдельных категорий  не одинакова, что зависит,  конечно, в первую голову от  яркости и определенности, а отчасти  и количества формальных признаков.  яркость же и формальной и  смысловой стороны категории  зависит от соотносительности как формальных элементов, так и смысла, так как контрасты сосредоточивают на себе наше внимание: белый, белизна, бело, белеть очень хорошо выделяют категории прилагательного, существительного, наречия и глагола.

7. Раз формальные  признаки не ограничиваются одними морфологическими, то становится ясным, что материально одно и то же слово может фигурировать в разных категориях: так, кругом может быть или наречием, или предлогом (см. ниже).

8. Если в  вопросе о частях речи мы  имеем дело не с классификацией слов, то может случиться, что одно и то же слово окажется одновременно подводимым под разные категории. Таковы причастия, где мы видим сосуществование категорий глагола и прилагательного; таковы знаменательные связки, где уживаются в одном слове и связка и глагол (о чем см. ниже).

9. Поскольку опять-таки  мы имеем дело не с классификацией, нечего опасаться, что некоторые  слова никуда не подойдут, —  значит, они действительно не  подводятся нами ни под какую  категорию. Таковы, например, так  называемые вводные слова, которые  едва ли составляют какую-либо  ясную категорию, между прочим  именно из-за отсутствия соотносительности.  Разные усилительные слова вроде даже, ведь, и (="даже"), слова отчасти союзного характера вроде итак, значит и т. п. тоже никуда не подводятся нами и остаются в стороне. Наконец, никуда не подводятся такие словечки, какда, нет.

10. Имея в виду главным  образом живую русскую речь, я  принципиально не чувствовал  себя обязанным подбирать литературные  примеры. Но, конечно, мои примеры  могут и должны быть критикуемы  с точки зрения их приемлемости  для говорящих на "литературном" русском языке.

Реформатский  Александр Александрович

(1900 – 1978)

 
Имя Александра Александровича Реформатского навсегда вошло в  историю отечественного языкознания  прежде всего благодаря его книге  «Введение в языкознание». Это  уникальный пример того, как могут  сочетаться основательная систематизация научных знаний, целостная концепция  ученого и доходчивое изложение. Учебник А.А.Реформатского можно  назвать научным бестселлером: его  с интересом читают и сложившиеся  ученые-лингвисты, и студенты первых курсов филологических специальностей. Впервые эта книга вышла в 1947 году, и с тех пор ее неоднократно переиздавали. Последнее, 5-е издание  вышло в 1996 году, более чем через 20 лет после смерти самого А.А.Реформатского  и почти через 50 лет после выхода 1-го издания.

А.А.Реформатский был чрезвычайно  колоритной фигурой: блестящий оратор, остроумнейший человек, колкостей  которого боялись не только ученики, но и коллеги. Прозвища, которые он присваивал людям, закреплялись за ними навсегда. Своеобразие го речи было легендарным и вызывало восхищение у учеников, которых было у него великое множество, и не только их.

Человек энциклопедического склада ума, А.А.Реформатский был знатоком русской культуры, истории, ценителем  театры, музыки (особенно он любил оперу), заядлым шахматистом и охотником. И  все свои увлечения он обязательно использовал в своих лингвистических исследованиях. Занимаясь, например, терминологией и теорией редактирования, он обращался к охотничьим терминам, оперные арии анализировал с точки зрения особенностей произношения, шахматную теорию применял для анализа языковых явлений. Сочиняемые им стихотворные шутки он тоже расценивал как лингвистический эксперимент.