Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии

ЛАОКООН, ИЛИ О  ГРАНИЦАХ

ЖИВОПИСИ И  ПОЭЗИИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Первый, кому пришла мысль  сравнить живопись и поэзию, был  человеком тонкого

чутья, заметившим на себе сходное  влияние обоих искусств. Он открыл, что то и другое

представляют нам вещи отдаленные в таком виде, как если бы они находились вблизи,

видимость превращают в действительность; и то и другое обманывают нас, и  обман обоих

нравится.

Второй попытался глубже вникнуть во внутренние причины этого  удовольствия и

открыл, что в обоих  случаях источник его один и тот  же. Красота, понятие которой мы

отвлекаем сначала лишь от телесных предметов, получила для него значимость общих

правил, прилагаемых как  к действиям и идеям, так и  к формам.

Третий стал размышлять о  значении и применении этих общих  правил и заметил,

что одни из них господствуют более в живописи, другие — в  поэзии, и что,

следовательно, в одном  случае поэзия может помогать живописи примерами и

объяснениями, в другом случае — живопись поэзии.

Первый из трех был просто любитель, второй — философ, третий —

художественный критик.

Первым двум трудно было сделать неправильное употребление из своего

непосредственного чувства  или из своих умозаключений. Другое дело — критика. Самое

важное здесь состоит  в правильном применении эстетических начал к частным случаям, а

так как на одного проницательного  критика приходится пятьдесят просто остроумных,

385

то было бы чудом, если бы эти начала применялись всегда с  той предусмотрительностью,

какая должна сохранять постоянное равновесие между обоими искусствами.

Если Апеллес и Протоген в своих утраченных сочинениях о  живописи подтверждали

и объясняли правила этого  искусства уже твердо установленными правилами поэзии, то,

конечно, это было сделано  ими с тем чувством меры и тою  точностью, какие удивляют

нас и доныне в сочинениях Аристотеля, Цицерона, Горация и  Квинтилиана там, где они

применяют к искусству  красноречия и к поэзии законы и опыт живописи. В том-то и

заключалось преимущество древних, что они все делали в меру.

Однако мы, новые, полагали во многих случаях, что мы далеко превзойдем их, если

превратим проложенные ими  узкие тропинки в проезжие дороги, даже если бы при этом

более короткие и безопасные дороги превратились в тропинки наподобие  тех, что

проходят через дикие  места.

Блестящей антитезы греческого Вольтера, что живопись — немая  поэзия, а

поэзия — говорящая  живопись, не было, конечно, ни в одном  учебнике. Это была просто

неожиданная догадка, каких  мы много встречаем у Симонида и справедливость которых

так поражает, что обыкновенно  упускается из виду все то неопределенное и ложное, что в

них заключается.

Однако древние не упускали этого из виду и, ограничивая применение мысли

Симонида лишь областью сходного воздействия на человека обоих искусств, они не

забывали отметить, что  оба искусства в то же время  весьма различны как по предметам,

так и по роду их подражания.

Между тем новейшие критики, совершенно пренебрегшие этим различием, сделали

из сходства живописи с  поэзией дикие выводы. Они то стараются  втиснуть поэзию в узкие

границы живописи, то позволяют  живописи заполнить всю обширную область поэзии.

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 2

Все, что справедливо для  одного из этих искусств, допускается  и в другом; все, что

нравится или не нравится в одном, должно непременно нравиться  или не нравиться в

другом. Поглощенные этой мыслью, они самоуверенным тоном  произносят самые

поверхностные приговоры, считая главными недостатками в произведениях  художников и

поэтов отклонения друг от друга этих двух родов искусства  и большую склонность

386

поэта или художника к  тому или другому роду искусства  в зависимости от собственного

вкуса.

И эта лжекритика частично сбила с толку даже мастеров. Она  породила в поэзии

стремление к описаниям, а в живописи — жажду аллегорий, ибо первую старались

превратить в говорящую  картину, не зная, в сущности, что  же поэзия могла и должна

была изображать, а вторую — в немую поэзию, не думая  о том, в какой мере живопись

может выражать общие понятия, не удаляясь от своей природы и  не делаясь лишь

некоторым произвольным родом  литературы.

Главнейшая задача предлагаемых ниже статей заключается в том, чтобы

противодействовать этому  ложному вкусу и необоснованным суждениям.

Они возникли случайно и  являются в большей мере результатом  моего чтения,

нежели последовательным развитием общих начал. Они представляют, таким образом, в

большей мере разрозненный материал для книги, чем книгу.

Однако я льщу себя надеждой, что и в настоящем виде книга  заслуживает

некоторого внимания, У  нас, немцев, нет недостатка в систематических  работах. Мы

умеем лучше всякого народа делать какие нам угодно выводы из тех или иных

словотолкований.

Баумгартен признавался, что большей частью примеров в  своей эстетике он обязан

лексикону Геснера. Если мои  рассуждения и не отличаются такой  связностью, как

баумгартеновские, то зато мои  примеры более близки к источникам.

Так как в дальнейшем я  исхожу преимущественно из Лаокоона и не раз возвращаюсь

к нему, то я хотел отметить это уже и самым заглавием  моей книги. Другие небольшие

отступления, касающиеся различных  вопросов древней истории искусства, не имеют

столь близкого отношения  к поставленной мною задаче и нашли  себе здесь место только

потому, что я не надеюсь  найти когда-нибудь для них лучшее место.

Считаю, наконец, нужным заметить, что под живописью я понимаю  вообще

изобразительное искусство; точно так же не отрицаю я и  того, что под поэзией я, в

известной мере, понимаю  и остальные искусства, более  действенные по характеру

подражания.

387

I

Отличительной особенностью лучших образцов греческой живописи и ваяния

Винкельман считает благородную  простоту и спокойное величие  как в позах, так и в

выражении лиц. «Как глубина  морская, — говорит он, — остается всегда спокойной, как

бы ни бушевало море на поверхности, точно так же и изображения  греков обнаруживают

среди всех страстей их великую  и твердую душу.

«Эта душа видна и в  лице Лаокоона, — и не только в  лице, даже при самых

жестоких его муках. Боль, отражающаяся во всех его мышцах и  жилах, боль, которую сам

как будто чувствуешь, даже не глядя на лицо и на другие части  тела Лаокоона, лишь по

его мучительно сведенному животу, эта боль, повторяю, ни в какой  мере не искажает ни

его лица, ни позы. Лаокоон  не испускает того страшного крика, который описывает

Виргилий, говоря о своем  Лаокооне; характер раскрытия рта  не позволяет этого: мы

слышим скорее глухой, сдержанный стон, как это изображает Садолет. Телесная боль и

величие духа с одинаковой силой и гармонией выражены в  этом образе. Лаокоон __________страдает,

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 3

но страдает так, как Филоктет Софокла: его мука глубоко трогает  нас, но мы хотели бы

переносить наши муки так  же, как и этот великий человек.

«Выражение такой великой  души выходит далеко за пределы воспроизведения

просто прекрасного. Художник должен был сам в себе чувствовать  ту духовную мощь,

которую он запечатлел в  мраморе; Греция имела художников и  философов в одном лице,

и таких как Метродор там  было немало. Мудрость протягивала  руку искусству и

вкладывала в его создания нечто большее, чем обычные души».

Лежащая в основе сказанного мысль, что страдание не проявляется  на лице

Лаокоона с той напряженностью, какую можно было бы ожидать при  столь сильной боли,

совершенно правильна. Неоспоримо также, что мудрость художника наиболее ярко

проявляется в том, в чем  полузнайки особенно упрекали бы его, как оказавшегося ниже

действительности и не поднявшегося до выражения истинно  патетического в страдании.

388

Я лишь осмеливаюсь быть другого мнения, чем Винкельман, в истолковании этой

мудрости и в обобщении  тех правил, которые он из него выводит.

Признаюсь, что недовольный  взгляд, который он бросает на Виргилия, уже

несколько меня смутил, как  смущает позднее и сравнение  с Филоктетом. Это положение

будет моей исходной точкой, и дальнейшие мысли я буду излагать в том порядке, в каком

они у меня возникли.

«Лаокоон страдает так  же, как и Филоктет Софокла». —  Но как страдает Филоктет?

Удивительно, что страдания  его производят на нас совсем противоположное  впечатление.

Жалобы, вопли, неистовые  проклятия, которыми он, страдая от мук, наполнял весь лагерь

и мешал священнодействиям  и жертвоприношениям, звучали не менее ужасно и в

пустыне; они-то и были причиной его изгнания. Как сильны эти выражения  гнева, скорби

и отчаяния, если даже поэтическое  выражение их заставляло содрогаться  театр! Третье

действие этой трагедии находят  вообще несравненно более кратким, чем остальные.

Отсюда видно, как говорят  некоторые критики, что греки  мало заботились о равной

длительности действий. Я  с этим вполне согласен, но для доказательства мне хотелось бы

найти другой пример. Полные скорби восклицания, стоны и выкрики, из __________которых состоит

это действие и которые  надо было произносить с различной  протяженностью и

расстановками, — иначе, нежели обычную роль, — делали, без  сомнения, это действие на

сцене столь же длительным, как и остальные. Только на бумаге оно кажется гораздо

короче, чем должно было казаться зрителям в театре.

Крик — естественное выражение  телесной боли. Раненые воины Гомера часто

падают на землю с криком. Легко раненная Венера вскрикивает  громко не потому, что

этим криком поэт хотел  показать в ней нежную богиню сладострастия, а скорее, чтобы

отдать долг страждущей природе. Ибо даже мужественный Марс, почувствовав в своем

теле копье Диомеда, кричит так ужасно, что пугаются оба войска, как будто разом

закричали десять тысяч разъяренных  воинов.

Как ни старается Гомер  поставить своих героев выше человеческой природы, они

все же всегда остаются ей верны, когда дело касается ощущений боли и страдания и

выражения этих чувств в  крике, слезах или брани. По

389

своим действиям они существа высшего порядка, по своим же ощущениям  — люди.

Я знаю, что мы, утонченные европейцы, принадлежащие __________к более  благоразумному

поколению, умеем лучше  владеть нашим ртом и глазами. Приличия и благопристойность

запрещают нам кричать  и плакать. Действенная храбрость  первобытной грубой старины

превратилась у нас  в храбрость жертвенную. Ведь даже наши предки стояли выше нас в

этом смысле. Однако предки наши были варварами. Презирать всякую боль, неустрашимо

смотреть в глаза смерти, с улыбкой умирать от укуса  змеи, не оплакивать ни своих грехов,

ни потери любимейшего  друга — таковы черты древнего северного героизма. Пальнатоко

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 4

предписал законом своим  иомсбургцам ничего не бояться и  не произносить никогда слово

«страх».

Не таков грек! Он был  чувствителен и знал страх; он обнаруживал  и свои страдания

и свое горе; он не стыдился никакой человеческой слабости, но ни одна не могла удержать

его от выполнения дела чести  или долга. То, что у варвара  происходило от дикости и

суровости, у него обусловливалось  принципами. Героизм грека — это  скрытые в кремне

искры, которые спят в  бездействии и оставляют камень холодным и прозрачным, пока их

не разбудит какая-нибудь внешняя сила. Героизм варвара  — это яркое пожирающее

пламя, которое горит непрерывно и уничтожает или по крайней мере ослабляет в его душе

всякую иную добрую наклонность. Когда Гомер заставляет троянцев вступать в бой с

диким криком, греков же —  в полной тишине, то комментаторы справедливо  замечают,

что этим он хотел представить  первых варварами, вторых — цивилизованным народом.

Меня удивляет только, что  они не заметили в другом месте  подобного же характерного

противопоставления. Враждующие войска заключили перемирие; они  заняты сожжением

умерших, что с обеих  сторон не обходится без горьких  слез, но Приам запрещает своим

троянцам плакать. И запрещает  потому, как говорит Дасье, чтобы  они не слишком

расчувствовались и не пошли назавтра в бой с меньшим  мужеством. Хорошо! Но я

спрашиваю, почему только один Приам заботится об этом? Отчего Агамемнон не отдает

своим грекам такого же приказания? Замысел поэта таится здесь глубже: он хочет

показать нам, что

390

только цивилизованный грек может плакать и в то же время  быть храбрым, между тем как

грубый троянец для  того, чтобы проявить храбрость, должен сначала заглушить в себе

всякую человечность. «Мне отнюдь не противен плач о возлюбленных мертвых», —

заставляет поэт сказать  в другом месте разумного сына мудрого Нестора.

Замечательно, что в числе  немногих дошедших до нас древнегреческих  трагедий

есть две пьесы, в которых  телесная боль составляет немалую долю страданий,

испытываемых героями. Это  «Филоктет» и «Умирающий Геракл». Даже и этого

последнего Софокл заставляет жаловаться, стонать, плакать и кричать. Благодаря нашим