Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии

страдания. Эти мучения  были: совершенное отсутствие общения  с людьми, голод и все

неудобства жизни под  суровым небом в полном одиночестве. Вообразим себе в таких

обстоятельствах человека здорового, сильного и знающего ремесла: это  будет Робинзон

Крузо, который мало возбуждает в нас сострадания, хотя мы и неравнодушны к его

судьбе. Ибо мы редко бываем настолько довольны человеческим обществом, чтобы

покой, представляющийся нам  вне общества, не казался заманчивым, особенно при.

мысли, что мы мало-помалу сможем обходиться совсем без чужой  помощи. С другой

стороны, вообразим себе человека, пораженного мучительной  неизлечимой болезнью, но

в то же время окруженного  предупредительными друзьями, которые  не позволяют ему

терпеть никаких лишений, которые облегчают, насколько могут, его страдания и которым

он беспрепятственно может  жаловаться. Без сомнения, мы почувствуем  сострадание к

такому человеку, но это  сострадание не будет слишком  продолжительным: в конце концов

мы пожмем плечами и  потребуем от больного терпения.

Лишь тогда, когда сочетаются оба случая вместе, когда человек  и одинок и немощен,

когда никто не может оказать  ему помощи, так же как и он сам себе, когда его стоны

пропадают в безлюдном  пространстве, — тогда мы видим  всю глубину страдания, какое

может постигнуть человека, и каждый раз, когда мы хотя на мгновение  пытаемся

поставить себя на его место, мы содрогаемся от ужаса. Мы не видим  перед собой ничего,

кроме отчаяния, а никакое  сострадание не отличается такой  силой, ни одно так не

размягчает душу, как то, которое сочетается с видом отчаяния. Именно такого рода

сострадание испытываем мы к Филоктету, и испытываем в самой  сильной степени в ту

минуту, когда видим его  лишенным даже лука — единственной вещи, которая еще

поддерживала его жалкое существование. Каким мелким представляется после всего

сказанного тот француз, у которого не хватило ни ума, чтобы  понять все это, ни сердца,

чтобы прочувствовать, —  француз, который если и чувствовал что-либо, был настолько

мелок, чтобы всем пожертвовать в угоду

403

жалкому вкусу своей нации. У Шатобрена Филоктет окружен  обществом. Автор

заставляет дочь одного принца прийти к нему на пустынный остров. Даже не одну, а в

сопровождении гувернантки, про которую я, право, не знаю, кому она была больше

нужна — принцессе или  автору. Всю превосходную сцену с  луком он выпустил и вместо

нее ввел любовное похождение. Без сомнения, стрелы и лук показались бы слишком

забавными героической французской  молодежи. Напротив, что может быть серьезнее

гнева красавицы? Грек заставляет нас мучиться страшным опасением, что  бедный

Филоктет, лишившись своего лука, может погибнуть на диком  острове. Француз же знает

более верную дорогу к нашему сердцу: он заставляет нас бояться, чтобы сын Ахилла не

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 12

удалился без своей  принцессы. И именно это произведение парижские критики считают

торжеством над греками, — вот какова трагедия Шатобрена, которую один из критиков

предложил даже назвать преодоленной трудностью!

3. Выяснив это общее  впечатление от «Филоктета», рассмотрим  отдельные сцены,

где Филоктет уже не является нам одиноким страдальцем, где он питает надежду вскоре

покинуть дикую пустыню  и вернуться на родину, где, следовательно, все его страдания

ограничиваются одной  лишь мучительной раной. Он стонет, он кричит, он корчится в

ужасных конвульсиях. К этому  именно и относятся упреки в оскорблении  приличий.

Упреки эти делает англичанин (Смит), т. е. человек, которого трудно заподозрить  в

ложной деликатности. Как  уже было упомянуто, он действительно  в достаточной мере

обосновывает свои суждения. Все чувствования и страсти, говорит  он, которым другие

могут сочувствовать лишь в малой степени, действуют неприятно, если выражаются

слишком сильно. «Поэтому нет  ничего неприличнее и недостойнее  мужчины, если он не

может терпеливо переносить пусть даже самую страшную боль, а кричит и плачет.

Правда, физическая боль другого  человека может передаваться и нам. Когда мы видим,

что кому-нибудь угрожает удар по руке или ноге, мы инстинктивно вздрагиваем  и сами

отдергиваем назад руку или  ногу, а последствия удара ощущаем  до известной степени так

же, как и тот, кому он достался. Но несомненно, что боль, испытываемая при этом нами,

весьма незначительна, и  поэтому-то,

404

если действительно получивший удар испускает громкий крик, мы невольно чувствуем к

нему презрение, ибо у  нас самих нет необходимости  так громко кричать».

Нет ничего обманчивее, чем  общие законы наших ощущений. Они  так тонки и

запутанны, что даже самый  тщательный анализ едва ли сможет найти  их нить и

проследить ее во всех ее извивах. Но если бы даже это и удалось, то какая из этого польза?

В природе не бывает ни одного чистого ощущения: с каждым одновременно возникают

тысячи других, из которых  самое ничтожное уже совершенно изменяет основное

ощущение. Исключения нагромождаются на исключения, и казавшееся раньше общим

законом превращается в конце  концов в простое эмпирическое наблюдение, применимое

лишь к нескольким частным  случаям. Мы презираем того, говорит  англичанин, кто

громко кричит от физических страданий. Но презираем не всегда и  не сразу: не тогда,

когда мы видим, что страдающий употребляет все усилия, чтобы  скрыть свои муки; не

тогда, когда знаем его  как человека стойкого; еще в меньшей  мере тогда, когда видим, что

он среди страданий  проявляет много мужества, когда  мы видим, что страдания могут

вынудить у него не больше, чем крик, и что он скорее готов  переносить свои муки, чем

хотя бы в малейшей степени  поступиться своими убеждениями, если бы даже при этом он

мог надеяться на конец  страданий.

Все только что отмеченное мы и видим у Филоктета. Нравственное величие древних

греков проявлялось настолько  же в неизменной любви к своим  друзьям, как и в

непреклонной ненависти  к врагам. Филоктет сохраняет это  величие во всех своих

страданиях. Страдания не иссушили его глаз настолько, чтобы  в них не нашлось слез для

оплакивания его старых друзей. Эти муки не сделали его до такой  степени слабодушным,

чтобы для освобождения от них он решился простить своим  врагам и позволил

использовать себя для  их своекорыстных целей. Как же афиняне  могли презирать этого

человека или, скорее, эту  твердую скалу за то, что бурные волны, которые способны были

и поколебать ее, заставили  ее только звучать?

Сознаюсь откровенно, что  философия Цицерона вообще мне мало нравится, в

особенности же та ее часть, которую он излагает во второй книге  своих «Тускуланских

405

бесед», а именно часть  о перенесении физических страданий. Можно подумать, что он

хочет воспитать гладиатора, так сильно восстает он против внешних  проявлений

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 13

физической боли. Он видит  в них одно лишь нетерпение, забывая, что они часто бывают

непроизвольными, но ведь и  истинное мужество выражается лишь в  непроизвольных

действиях. В «Филоктете»  Софокла он слышит только жалобы и  крики и оставляет без

внимания все остальное, всю обнаруживаемую Филоктетом твердость. Но, впрочем, где

бы иначе представился ему случай для его риторической выходки против поэтов вообще?

«Они расслабляют нас, говорит он, заставляя плакать  даже самых храбрых мужей». Да, но

поэты должны заставлять их плакать, потому что театр — не арена. Осужденному или

наемному бойцу следовало  действовать и переносить все  с невозмутимой твердостью. От

него зритель не хотел  услышать ни одного жалобного стона, не хотел увидеть у него ни

одного болезненного движения. Искусство должно было учить его  скрывать всякие

страдания, ибо его раны и смерть должны были служить забавой  для зрителей. Малейшее

проявление страдания  возбудило бы сочувствие, и частое их повторение положило бы

конец этим холодно-жестоким зрелищам. Но то, чего не следовало возбуждать в цирках,

составляет единственную задачу трагической сцены, и потому здесь требуется

совершенно противоположный  образ действий. Герои на сцене  должны обнаруживать

свои чувства, выражать открыто  свои страдания и не мешать проявлению естественных

наклонностей. Искусственность  и принужденность героев трагедии оставляют  нас

холодными, и забияки на котурнах могут возбудить в нас  одно только удивление. Такими

именно можно считать  всех героев в трагедиях, приписываемых  Сенеке, и я твердо

убежден, что гладиаторские  игры были главной причиной низкого  уровня римской

трагедии. В окровавленном  амфитеатре зрители забывали о всех требованиях

естественности, и разве  какой-нибудь Ктесий мог учиться  в нем своему искусству, но уж

никак не Софокл. Самый сильный  трагический гений, привыкнув к  этим

противоестественным сценам убийства, неизбежно должен был впадать  в напыщенность и

хвастовство. Но так же как  подобное хвастовство не может вселить  в зрителей истинное

мужество, так же не могут  расслабить их и жалобы

406

Филоктета. Стоны его —  стоны человека, а действия —  действия героя. Из того и другого

вместе составляется образ  человека-героя, который и не изнежен  и не бесчувственен, а

является или тем или  другим, смотря по тому, уступает ли он требованиям природы или

подчиняется голосу своих  убеждений и долга. Он представляет высочайший идеал,

созданный мудростью и  воплощенный в искусстве.

4. Но мало того, что  Софокл оградил своего Филоктета  от презрения; он искусно

предотвратил и все  другие нарекания, которые можно  было выдвинуть против него,

исходя из вышеупомянутых замечаний англичанина. Ибо если мы не всегда презираем

человека, кричащего от физической боли, бесспорно однако, что мы можем  не

чувствовать к нему сострадания  в той степени, какой, повидимому, требует он своим

криком. Как же должны вести  себя окружающие, видя кричащего Филоктета? Должно ли

их так сильно потрясать  его отчаяние? Но это было бы неестественно. Должны ли они

казаться холодными или  смущенными, как это и бывает в  действительности при подобных

обстоятельствах? Но это  показалось бы зрителям ужасным диссонансом. Как уже, однако,

сказано, Софокл сумел предотвратить  и это, наделив окружающих Филоктета  своими

собственными интересами. А потому то впечатление, которое  производит на них крик

Филоктета, не есть единственное, что их занимает, и зритель обращает внимание не

столько на то, соответствует  ли их сочувствие крикам, сколько на изменения, которые это

сочувствие (слабо оно  или сильно) производит или должно было бы производить в их

собственных чувствах и намерениях. Неоптолем и хор обманули несчастного  Филоктета,

и они понимают, какое  глубокое отчаяние должен был вызвать  в нем их обман. Теперь на

их глазах он подвергается страшному припадку физической боли. Если этот припадок и не

может их соответственно потрясти, он все-таки должен их заставить одуматься,

проникнуться уважением  к таким сильным страданиям и  не обострять их новым

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 14

предательством. Зритель  ожидает всего этого, и благородный  Неоптолем не обманывает

его ожиданий.

Если бы страдающий Филоктет был в силах владеть собой, он бы не мог заставить

Неоптолема бросить притворство; Филоктет же, которого боль делает неспособным

407

ни к какому притворству, хотя это и крайне необходимо ему, чтобы не допустить своих

будущих спутников раскаяться слишком скоро в своем обещании взять его с собой, —

Филоктет, являющийся олицетворением естественности, возвращает также и  Неоптолему

его природное благородство. Это обращение Неоптолема превосходно  и кажется тем

трогательнее, что причина  его — простая человечность. У  французов здесь опять

появляется на сцену любовь. Но я не хочу более думать об этой пародии. Такой же прием,

а именно: сочетание в  окружающих сострадания, возбуждаемого  криком от физической

боли, с их собственными —  иного типа — аффектами употребил  Софокл и в своих

«Трахинеянках». Боль Геракла  не есть боль обессиливающая, она возбуждает в нем только

бешенство и жажду мести. В порыве этого бешенства он схватывает Лихаса и разбивает

его о скалы. Хор здесь  женский — тем естественнее его  страх и отвращение. Этот страх  и

ожидание — придет ли бог на помощь Гераклу, или Геракл погибнет под тяжестью

страданий — составляют здесь главный интерес, на который  сострадание накладывает

лишь слабый оттенок. Как  только исход дела возвещается оракулом, Геракл

успокаивается, и удивление  его перед собственной последней  решимостью занимает

место всех других переживаний. Не нужно, впрочем, вообще забывать при  сравнении

страдающего Геракла со страдающим Филоктетом, что первый — полубог, а второй —

простой смертный. Человеку нечего стыдиться жалоб; полубогу же стыдно, когда в нем

человеческое начало берет  настолько верх над божественным, что заставляет его плакать

и стонать, как девицу. Мы, люди нового времени, не верим в полубогов, но требуем,