Когнитивная метафора и когнитивная метонимия

Это сильный аргумент в пользу обращения к концептуальному анализу при исследовании лингвистического научного дискурса. Этот дискурс стремительно меняется; на смену соссюровской парадигме с ее отождествлением языка с абстрактной и идеальной системой, далекой от реальной речи, на смену структурализму с его вниманием к системе и языковой норме, на смену жесткому разграничению языка и речи, синхронии и диахронии, нормы и отклонения от нормы, устного и письменного приходит «лингвистика языкового существования», ставящая в центр изучения человека, погруженного в язык как в живую стихию. На заре нового тысячелетия не только поэтов и философов, но и лингвистов, литературоведов, психологов, социологов все чаще посещает мысль о том, что язык «окружает наше бытие как сплошная среда, вне которой и без участия которой ничто не может произойти в нашей жизни» (Б.М. Гаспаров). Языковая среда, таким образом, тесно связана с сознанием и памятью личности: она не существуют вне человека как объективная данность. С каждым движением нашей мысли, с каждым проявлением нашей личности эта языковая среда меняет свои очертания. Ученые приходят к выводу, что наша постоянная жизнь «с языком» и «в языке» есть «языковое существование личности» (Б.М. Гаспаров), и предлагают сделать его предметом научного анализа. На смену изучению языка как независимой и абстрактной системы знаков приходит комплексное изучение языка, психологии, философии и других гуманитарных дисциплин, в центре которого – неповторимая человеческая личность.

Итак, современные лингвисты изучают не только систему и норму, но и языковой узус. Основные положения новой концепции они постулируют свободно, напрямую, предлагают ряд терминов. Появляются новейшие методики обучения иностранным языкам, основанные на подходе к языку как к свободной стихии и творческому процессу. Однако и в трудах советских ученых, как уже говорилось, проявлялись «неофициальные» представления о языке – в форме метафор, нуждающихся в подробном толковании. Так, в ходе анализа монографий А.М.Пешковского «Русский синтаксис в научном освещении» и В.В.Виноградова «Русский язык. Грамматическое учение о слове» обнаруживается неожиданное частичное совпадение (видное даже из некоторых конкретных метафорических предикатов) концепций этих выдающихся ученых, несмотря на серьезные различия, внешнюю несхожесть и даже полемичность их научных воззрений, что позволяет сделать вывод о глубинном сходстве в мышлении о языке у этих двух лингвистов (см. Приложение 3 А, Б). Вырисовывается представление об «особой» русской лингвистической традиции, в которой язык предстает живой, динамичной структурой с элементами алогичности, стихийности, загадочности. Наблюдатель и исследователь языка способен прикоснуться к нему, осветить его, отразить его черты; сам язык одновременно может быть и темным, и прозрачным для его носителя. Системность и оформленность, структурированность языка предстает в трудах русских ученых как явление промежуточное, непостоянное: язык есть система, находящаяся в непрестанном движении и развитии. Анализ показывает, что хотя структурализм и оказал сильнейшее влияние на русское лингвистическое и - шире - научное мышление, что видно даже по терминам, к примеру, Академической Грамматики (структурная схема, строевые единицы, оппозиция, парадигма и так далее), современные учения, пришедшие ему на смену и интересующиеся не системой, а говорящим, а значит, индивидуальной коммуникацией, когнитивными механизмами порождения текстов, прагматикой, референцией и окказионализмами на всех языковых уровнях, глубоко уходят корнями в работы русских ученых начала и середины ХХ века, где, как мы старались показать, на тропеическом уровне мышления улавливается истинная суть языка.

Если говорить о характере динамических изменений в русской лингвистике ХХ века, то в исследованных нами работах прослеживается «скачкообразная» эволюция - Гаспаров через полвека воспринимает на концептуальном уровне идеи Виноградова о языке именно как о живом организме, стихии, подверженной глобальным изменениям, естественном потоке (См. Приложение 3В).

Итак, метафора в лингвистических трудах есть действенная когнитивная модель. Она способна, как отмечали Лакофф и Джонсон, высветлять и затемнять различные стороны концептуализируемого объекта; она сложна и многогранна, она помогает выявить не только универсальные, но и национальные аспекты научного дискурса, фиксируя и сознательные, и подсознательные движения мысли ученого.

2.3. Роль когнитивной метафоры в вербализации эмоций

Одним из самых сложных объектов для осмысления и концептуализации в языке являются эмоции. Являясь более древней формой отражения действительности, чем опосредованные речью познавательные процессы, эмоции служат определенным критерием положительного или отрицательного восприятия внешнего мира. В настоящее время в психологии экспериментально обосновано существование эмоциональной «первооценки», которая предшествует более развернутой, логически-осознанной оценке индивидом явлений окружающей действительности.

Роль эмоций в жизни человека чрезвычайно велика и многолика. Эмоции регулируют аффективные процессы жизнедеятельности и оказывают существенное влияние на рационально-логические ее стороны. Путем экспериментальных исследований доказано, что эмоции, сопровождающие мыслительные процессы, способствуют более быстрому и качественному их протеканию. Так, например, при запоминании не только существенно увеличивается воспроизведение слов, входящих в «эмоциональную» фразу, по сравнению, например, с нейтральной лексикой, но даже бессмысленные слоги (крайне сложный материал для репродукции) в сочетании с явно привлекательными или непривлекательными лицами на фотографиях запоминаются значительно лучше.

Ю. Д. Апресян выделяет восемь групп систем, иерархически выстроенных по степени возрастания сложности:

1. Физическое восприятие (зрение, слух, обоняние и т. д.).

2. Физиологические состояния (голод, боль, жажда и т. д.).

3. Физиологические реакции на  разного рода внешние и внутренние  воздействия (бледность, пот, жар и  т. п.).

4. Физические действия (работать, лежать, идти, колоть).

5. Желание (хотеть, стремиться, соблазнять).

6. Мышление, интеллектуальная деятельность (думать, понимать, знать).

7. Эмоции (страх, удивление, надежда, радость, отчаяние).

8. Речь (обещать, просить, ругать).

При этом эмоции занимают седьмую, т. е. одну из самых высоких позиций по степени сложности. В качестве критерия сложности указывается неавтономность системы, лингвистически проявляющаяся в том, что лексические единицы разной системы описываются через ссылки на лексические единицы других систем, и, в частности, «в толковании большинства эмоциональных состояний возникает необходимость ссылаться на восприятие, желания, интеллектуальную деятельность и физические действия» [Апресян В. Ю., Апресян Ю. Д., 1993, 47-48]. Так, тактильные восприятия – это прямые номинации, например, горячий – «имеющий высокую температуру», скользкий – «совершенно гладкий, не создающий трения», а эмоции – в большинстве своем метафоры, например, ярость – «сильный гнев, озлобление, лютость, зверство, неистовство; порыв силы бессмысленной, стихийной» (Даль). М. Фасмер полагает, что слово ярость образовано от праславянского корня и означает «жара», «вспыльчивый». Исходным у корня было, по-видимому, значение силы. Об этом говорят, с одной стороны, такие свидетельства, как яростный – «неутомимый», яровой – «ретивый», ярь «растительная сила почвы», ярь – «лютость, свирепость» (Даль). С другой стороны, этот же смысл сохраняется как семантический компонент у таких дальнейших производных этого корня, как яръ – «огонь, жара», где актуальной является сема температурного воздействия; яриться – «разжигать похоть», актуальная сема – проявление эротической силы (Даль). Таким образом, ярость – это буквально сила в отношении чувства.

Попытки метафоричного описания эмоций неоднократно предпринимались исследователями. Так, например, Дж. Лакофф и М. Джонсон отмечают, что языковые средства выражения эмоций в большинстве случаев метафоричны. Эмоция чаще всего не выражается прямо, а осмысляется по образу некоторой другой системы, уподобляясь чему-либо. Например, эмоции счастье (happy) и грусть (sad) метафорически противопоставлены как верх – низ: счастье – верх, грусть – низ (happy is up, sad is down) [Лакофф Д., Джонсон М., 1990, 386-412] При этом, по мнению Лакоффа и Джонсона, данная метафора имеет как физическую основу (человек опускает голову вниз, когда грустит, и поднимает, когда радуется), так и культурную – данная метафора является разновидностью родовой метафоры «хорошее – верх», «плохое – низ».

Такой подход ценен в том отношении, что отражает семантическую градуированность слов, обозначающих эмоции, но зато между предполагаемой мотивацией и собственно метафорой отсутствует собственно языковое, семантическое звено.

Анализ специфичности метафор, относящихся к эмоциям, также был произведен В. А. Успенским, рассмотревшим в том числе существительные горе и радость в составе метафорических выражений типа испить горя, глубокое горе, тяжелое горе, горе придавило его и т. п.; радость разливается в человеке, бурлит, играет и т. п.

В. А. Успенского интересовало, существует ли некий единый ключевой, мотивирующий их образ. По мнению исследователя, это действительно так. Горе, с его точки зрения, мыслится в русском языке как «тяжелая жидкость, заполняющая некоторый бассейн, на дне которого находится человек», а радость – «это легкая светлая жидкость», «по-видимому, она легче воздуха».

Тем не менее, буквальное прочтение метафоры не позволяет найти ответ на ряд важных вопросов, в частности, насколько корректно реконструировать представления об эмоциях на основе непосредственно определяемых характеристик. Например, можно ли считать, что горе обладает реальным весом, имея в виду, что горе придавило его? Не было бы более правильным полагать, что в данном случае работает лишь основание метафоризации – признак сильного воздействия?

Столь разные подходы к описанию эмоций, очевидно, связаны со сложностью их как объекта. Нам представляется, что выход из этого кризиса понимания эмоций обеспечивается глубоким анализом оснований метафоризации и признанием релевантными именно признаков, положенных в основание этих метафор.

Иными словами, мы видим необходимость осмысления метафорических наименований эмоций не в их данности, а лишь в отдельных признаках. Эта установка обусловлена самой природой метафоры. «Метафора – фундаментальное свойство языка, посредством метафоры говорящий… вычленяет… из тесного круга, прилегающего к его телу и совпадающего с моментом его речи, другие миры» [Минский М., 291-292].

М. Минский утверждает, что аналогии, основанные на когнитивной метафоре, дают нам возможность увидеть какой-либо предмет или идею как бы «в свете» другого предмета или идеи, что позволяет применить знание и опыт, приобретенные в одной области, для решения проблемы в другой области» [Минский М., 291-292].

Таким образом, когнитивная метафора позволяет осмыслить концепты, отстоящие сколь угодно далеко от исходно принятых, осмыслить одни концепты с опорой на другие, служащие эталоном. Можно заключить, что когнитивная метафора обеспечивает концептуализацию неизученного объекта по аналогии с уже сложившейся системой понятий.

2.4. Метонимия в аспекте понимания и говорения

Метонимический перенос – это не просто проявление лексической многозначности. Глубокое и точное осознание природы метонимии имеет значение и для филологии в целом, и для постижения механизма понимания. Понимание как процесс метонимично по своей природе. Нередко, исходя из значения части, мы догадываемся о значении целого. Так, мы можем догадаться о значении производного слова, основываясь на знании его частей: гитарист – «человек, который играет на гитаре», где значение «играет» не выражено, но достаточно легко восстанавливается как наиболее вероятное на основе наших знаний о мире. По одной выразительной детали (части) можно понять смысл целого текста (ср. значение детали в творчестве А. П. Чехова, Л. Н. Толстого). Метонимия в широком смысле может быть представлена не только на уровне слова, но и на уровне морфемы  
и даже на уровне целого текста – дискурсивная метонимия [Лэнг Р. Д., 1995, , 449]. Метонимия дает прозе основной импульс к развитию: повествование, как правило, движется либо от части к целому, либо от целого – к описанию его частей, связанных друг с другом в причинном или пространственно – временном отношении. Метонимический перенос «уплотняет» текст образами, которые иногда кажутся читателю непонятными и ненужными с точки зрения фабулы. В то же время яркая экспрессивная деталь заставляет читателя, говоря словами Ш. Балли, угадывать больше того, чем она говорит, активизируя тем самым творческую деятельность реципиента [Балли Ш, 1995, 177]. Метонимический стиль, выдвигая на первый план детали, акцентирует на них внимание читателя, порождает «колеблющееся» восприя- 
тие. Согласно Р. Якобсону, реалистическая литература по преимуществу метонимична, т. к. соединяет действия, объединенные причиной и следствием, смежные в пространстве и времени. Повествование выбирает одни детали и устраняет другие. Отобранные детали получают особый вес, напр., очаг метонимически связан с домом, обжитым человеческим пространством и символизирует комфорт, тепло, безопасность, интимность и т. п., т. е. причина ассоциируется со следствием. Метонимия – это способ установления эквивалентности по ассоциации между причиной и следствием, предметом и свойством и т. п.

В продуктивных видах речевой деятельности метонимия позволяет экономить речевые усилия, т. к. дает возможность заменять описательный оборот одним словом или емким сочетанием слов: собрание решило (ср. участники собрания решили); ранний Маяковский (ср. произведения Маяковского в ранний период его творчества). Благодаря свойству обеспечивать компрессию высказывания метонимия часто используется в разговорной речи и в языке СМИ. Метонимический перенос дает возможность говорящему обобщить информацию, убрать излишнюю конкретику, сосредоточиться на главном. Перенос по смежности удобен и тем, что позволяет создавать обезличенные описания, не называть конкретных лиц в том случае, если это по каким-нибудь причинам не входит в задачи говорящего (пишущего): Россия не выполнила своих обязательств; Самолет не смог совершить посадку. Ср. также: Медведь и пчела объединились, где медведь обозначает партию «Единство», а пчела – партию «Отечество», его лидера Ю. М. Лужкова.

Метонимический перенос, являясь основой для многих перифраз, дает возможность избегать повторов (особенно в языке СМИ): голубые каски (миротворцы ООН), краповые береты (бойцы спецназа), первая ракетка миа (о титулованном теннисисте), золотой голос России  
(о Николае Баскове) и т. п. В случае неоднозначности подобного рода перифраз в восприятии может возникнуть сбой из-за множественности интерпретаций, напр., черные береты – это бойцы ОМОНа или морская пехота?

Метонимия (в том числе и синекдоха) может способствовать созданию комического эффекта: ср. Первые морды страны (о собаках президента США Буша) по аналогии с перифразой Первые лица страны.

Метонимический перенос нередко выполняет оценочную функцию. Смысловая модель переноса «предмет внешнего облика человека (одежда, обувь и т. п.) – обозначение представителя определенной социальной (национальной) группы» дает возможность производителю речи выразить свое определенное отношение к человеку (социальной группе). Отношение, выражаемое таким образом, часто бывает отрицательным, пренебрежительным, человек при этом как бы «овеществляется»: Счастье, ей богу, этим шиньонам (А. П. Чехов) – речь идет о женщинах; ср. также: сарафанное радио – о женских разговорах; малиновые пиджаки – о новых русских и т. п.

Дискурсивная оценочная метонимия предполагает несколько уровней восприятия, а глубина понимания оценки зависит от общей апперцепционной базы коммуникантов.

Индивидуальная авторская метонимия выполняет изобразительную, экспрессивную функцию, создает смысловую «зыбкость», разрушает автоматизм восприятия: Да, так любить, как любит наша кровь, Никто из вас давно не любит! (А. Блок). Иногда индивидуальная метонимия представляет собой загадку, которую читателю необходимо разгадать, в таком случае говорят о «темной» метонимии.