Когнитивная метафора и когнитивная метонимия

Можно уверенно утверждать, что метонимический механизм когнитивной деятельности последовательно распространяет модель «вместилище» на всю концептосферу – на весь фрейм «человек». Масштабы использования этой ментальной модели в данной концептосфере, о которых красноречиво свидетельствует даже продемонстрированный незначительный фрагмент картины ее функционирования, создают, в свою очередь, мощное основание для аналогического распространения этой модели на другие концепты.

Теряя мотивирующую связь с исходным эмпирическим представлением о человеке как о вместилище (вместилище внутренних органов), теряя изначальные предметно-чувственные параметры, эта модель становится удобным способом осмысления многообразных (и прежде всего абстрактных) реалий, служит удобной когнитивной матрицей для их интерпретации и, как следствие, языковой (лексической и лексико-грамматической) матрицей.

Представленная картина позволяет сделать ряд выводов.

1. Метонимия является одним из важнейших механизмов когнитивной деятельности и регулирует функционирование не только лексических единиц, но и единиц ментального уровня (ментальных моделей, образов, образов-схем).

2. Сопоставление картин метонимического  распространения лексической единицы (в частности, сочетания заочное отделение ) и когнитивной единицы (в частности, образа вместилища ) показывает полную идентичность действия метонимического механизма и границ распространения, которые соотносятся с границами соответствующего фрейма.

3. Многие из анализировавшихся  выше фактов (Живут во мне воспоминания; Печаль моя полна тобою; Причина  бед – в ней самой; В нем  много загадок и под.), если  их рассматривать вне рамок  представленной нами схемы, выглядят  и часто квалифицируются исследователями либо как метафоры, либо как результат фразеологизации. Между тем в свете предложенной логики они являют собой результаты живого процесса метонимической экспансии ментальной модели и восходят (через цепочку частных метонимических переносов или в русле общей аналогии) к базовому представлению «человек – вместилище». Это представление (отнюдь не метафора само по себе!) служит исходной точкой для последующих метонимических сдвигов по линиям целое > части; предмет (орган) > его функция или действие; действие > его результат и т.д. Иными словами, экспансию ментальной модели на всю концептосферу «человек» и шире обеспечивает метонимический механизм мышления.

4. Традиционно метонимия изучается  как явление почти исключительно  лексическое. На лексическом уровне  исследователями осуществлена детальная систематизация многочисленных частных разновидностей метонимических переносов. Вместе с тем назрела потребность в более крупноплановой интерпретации этого глубинного, когнитивного явления. Истинные масштабы метонимии в речи открываются при расширении исследовательского ракурса, в том числе в условиях преодоления лингвоцентрического подхода – при выборе в качестве единицы анализа когнитивного феномена: образа, ментальной модели и др.

Глава II. Когнитивное моделирование в лингвистике

2.1. Базовые метафоры культурного воспроизводства

Обычно в метафоре видят инструмент, присущий поэзии или риторике, нежели обыденному языку. Кроме того, метафору, как правило, рассматривают в качестве языковой данности, а не данности мышления или действия. Между тем, метафора пронизывает всю повседневную жизнь, обнаруживая себя как в языке, так и в человеческих взаимодействиях. Наши повседневные схемы, на языке которых мы мыслим и действуем, по сути своей метафоричны. Метафоры структурируют то, что мы воспринимаем, то, как действуем в этом мире, и то, как относимся к другим людям. Метафору можно истолковывать как понимание и переживание сущности одного вида в терминах сущности другого вида. Многие виды человеческих взаимодействий по своей сути метафоричны. Метафоричные понятия, характеризующие эти виды взаимодействия, определяют структуру реальности. Новые метафоры обладают способностью творить новую реальность. Новая метафора, становящаяся частью понятийной системы, служащей основанием человеческой деятельности, изменяет эту систему, а также порождаемые ею представления и действия. Значительное число изменений в культуре возникают как следствие усвоения новых метафорических понятий и утраты старых. Так, можно наблюдать определенное западное влияние на мировые культуры внесением в них метафоры Время — деньги.

Мысль о том, что метафоры могут творить реальность, противостоит традиционному воззрению на метафору, согласно которому она рассматривается в качестве лингвистической конструкции, а не средства структурирования понятийной системы и видов повседневной деятельности. Вполне понятно, что одни лишь слова не меняют реальности. Но изменения в понятийной системе изменяют то, замечают Дж. Лакофф и М. Джонсон, что для человека реально, и влияют на представления о мире и поступки, совершаемые в соответствии с ними. То, что метафора является лишь принадлежностью языка, пришло из представления об «объективной» реальности, не зависимой от конституирования и концептуализирования ее человеком. Конституирования реальности разнятся от культуры к культуре, поскольку каждая из них вырабатывает свои способы организации жизненной среды. При этом каждая культура устанавливает рамки социальной реальности, в которой люди получают роли, имеющие для них смысл и позволяющие им функционировать социально. Поскольку значительная часть социальной реальности представлена в метафорических терминах, а также представления о телесном мире по большей части метафорично, то, следовательно, метафора играет существенную роль в установлении того, что является для человека реальностью.

В данном случае мы обратимся к базовым метафорам европейской культуры (Спор — это война, Труд — это ресурс, Время — это ресурс) и сопоставим их с базовыми метафорами русской культуры (Любовь — это труд, Труд — это добро, Время — мудрость жизни). Метафоры, связанные с Трудом и Временем, являются фундаментальными практически для всех культур, тогда как метафора, связанная со Спором, например, в нашей культуре не является ключевой ввиду первичности для нее метафор, связанных с Любовью и Добром. Вместе с тем метафоры, связанные с Трудом и Временем, у нас также имеют свою специфику, о чем пойдет речь ниже.

Дж. Лакофф и М. Джонсон показывают, что метафора Спор — это война в обыденном языке представлена большим разнообразием примеров: «Вы не сможете отстоять ваши утверждения», «Он нападал на каждое слабое место в моей аргументации» и т. п. Дело обстоит таким образом, что люди не просто спорят в терминах боевых действий, но они действительно могут побеждать или проигрывать в споре, воспринимать лицо, с которым спорят, как противника, захватывать его территорию и терять ее, а убеждаясь, что позицию нельзя защитить, могут ее оставлять и выбирать новое направление наступления. Метафора Спор — это война определяет то, чем люди живут и как относятся к пространству в той культуре, в которой данная метафора занимает такое значительное положение [Лакофф Д., Джонсон М., 1990, 229]. В повседневном споре люди без особых правил атакуют, защищаются, контратакуют и т. д., используя все имеющиеся в распоряжении вербальные средства — запугивание, угрозу, ссылку на авторитет, унижение, отрицание авторитета, уклонение от обсуждения спорных проблем, торг, лесть. В европейской культуре, как впрочем и в нашей, наличествуют такие влиятельные субкультуры, в которых к приведенным приемам относятся неодобрительно. Академический мир, мир правосудия, церковный мир и мир журналистики практикуют форму Рационального спора, в котором все эти приемы запрещены. Разрешенными в Рациональном споре являются тактические приемы, сводящиеся к изложению посылок, перечислению доказательств и совершению логических умозаключений. Но тем не менее даже в тех случаях, когда выполняются все эти условия, Рациональный спор все же ведется в терминах войны. Все равно подразумевается позиция, которую надлежит занять и отстаивать, люди могут победить или проиграть, у них есть оппонент, позицию которого атакуют и пытаются уничтожить. Мы полагаем, что за этим стоит исторически обусловленный характер отношения к пространству, которое в западных культурах главным образом присваивалось, а у нас осваивалось. Не будучи специально агрессивными, агенты речи строят и воспринимают аргументы в споре в духе метафоры Спор — это война, потому что она встроена в концептуальную систему культуры, в которой они живут. Более того, структура Рационального спора в скрытой форме также содержит «нечистые» приемы повседневной борьбы без правил. Обращение к примерам позволяет вывести родословную рационального спора из телесно-пространственных параметров человеческого способа существования.

Рассмотрим теперь другие базовые метафоры, играющие значительную роль в жизни человека: Труд — это ресурс, Время — это ресурс. Обе эти метафоры в культурном отношении, полагают Лакофф и Джонсон, основываются на человеческом опыте обращения с материальными ресурсами. Материальные ресурсы обычно являются сырьем или источниками топлива, которые рассматриваются с точки зрения целесообразного использования. Прикинув истинность пропорциональной зависимости труда от количества продукции, можно назначить труду цену, сопоставив ее со временем, необходимым для изготовления единицы продукции. Это обеспечивает основание для метафоры Труд — это ресурс. В свою очередь из-за того, что труд, в зависимости от занимаемого им времени, может быть исчислен количественно, получается основание для метафоры Время — это ресурс. Впоследствии от частого употребления постепенно стерлось метафорическое существо данных метафор, но, как показывает изучение их оснований, они являются базовыми по отношению к западным индустриальным обществам. Метафоры Труд — это ресурс и Время — это ресурс не являются универсальными. Они возникли и существуют в культуре прагматически ориентированной. Эти метафоры подчеркивают одни аспекты труда и времени и одновременно преуменьшают или вовсе скрывают значение других свойств этих концептов. Взгляд на труд как только лишь вид «объективной» деятельности, не зависимый от производителей и их способа отношений, скрывает «субъективный» и «экзистенциальный» план содержания этого феномена. Измерение количества работы во временных категориях, а также представление о целесообразном использовании времени, ввело понятия «рабочее время» и «свободное время». В современном западном обществе и «свободное время» стало рассматриваться в качестве ресурса, поскольку нашло возможным его продуктивно проводить, беречь и планировать. В русской культуре в труде высвечиваются прежде всего человеческие взаимоотношения и доминирует нравственный, если не морализирующий смысл, а не производительный и результативный: русские поговорки говорят, что «Без труда нет добра», «От трудов своих сыт будешь, а богат не будешь» и т. д. Перечень высказываний по отношению к труду у В. Даля можно свести к следующему положению: «Труд — тяжкое бремя, выпавшее на долю человека, но это нравственно переносить его смиренно». В общем, Труд — это добро. В отношении «праздности» русских необходимо внести ясность, ибо часто звучат упреки в отношении того множества праздников, которое имеет место у русских. В празднике не нужно видеть праздности. Хотя на это может наталкивать первоначальное значение слова «праздник», которое заимствовано из старославянского языка и исконно является русским словом «порожний», «пустой», не занятый чем-то. Но какая «пустота» и «незанятость» какого места здесь имеется в виду? Не есть ли это разрушение претензий на закрепление за кем-то или чем-то одних и тех же мест? Согласно М. Бахтину, празднество — это один из важнейших феноменов культуры [Бахтин М. М. , 1984-1985, 99]. Его нельзя вывести из прагматического отношения к миру или биологической потребности в периодическом отдыхе после трудовой деятельности. В празднестве заключена особого рода культурная активность человека. Она исходит не из области необходимого, но из области высших целей и идеалов человечества. Во время карнавального празднества происходила отмена всех иерархических отношений в обществе. На официальных праздниках, наоборот, особо подчеркивались социальные различия. На них полагалось являться во всех регалиях своего звания, чина и занимать место, согласно своему положению. Таким образом, официальный праздник освещал неравенство. В подлинном же, исходящем от народа, празднике в смысле «порожнего» и «пустого» заявлялось отсутствие «верха» и «низа», то есть заявлялся отказ от вышестоящих и нижестоящих, и утверждалось равенство всех. Русский народ действительно любит праздники, особенно в условиях существующей дистанции с властью, не решающей социальных проблем. Но это не означает склонности русского человека к праздности. В народных высказываниях мы находим действительное отношение как к празднику, так и праздности: «Всякая душа празднику рада», «Доброму человеку, что день то и праздник», «Примечай будни, а праздники сами придут», «Мужик проказник, работает и в праздник», «Праздность — мать пороков». Русские во «времени» видят прежде всего не ресурсную основу, а экзистенциальную. Во времени обнаруживается мудрость жизни: «Всякой вещи время», «Придет время, будет нам черед», «Во времени пождать: у Бога есть, что подать», «Не человек гонит, а время», «Время разум дает», «Дурак времени не знает; дураку, что ни время, то и пора». Время — это мудрость жизни. Такое видение времени лишено прагматизма, здесь не место западному Время — деньги, а место русскому: «Время деньгу дает, а на деньгу и времени не купишь».

На место такой существенной для западных культур метафоры Спор — это война, в русской культуре можно поставить метафору Любовь — это труд. Обратим внимание на то, что прагматически ориентированные европейцы в настоящее время начинают формулировать продуктивность метафор, связанных с этой феноменальностью. Описывая метафоры, определяющие строение обыденной концептуальной системы западного общества, которая отражается в повседневном употреблении языка, Лакофф и Джонсон обращаются к метафорам, которые находятся вне их конвенциональной понятийной системы, полагая, что они могут придать им новый смысл американской повседневной деятельности, повлияв на знания и убеждения западного человека. В этом качестве они предлагают следующую метафору Любовь — это совместное произведение искусства. Эту метафору исследователи находят особенно действенной и проникающей в суть вещей, ибо она делает любовные переживания связными, то есть придает им смысл. Новой метафоре присущи следствия, среди которых могут быть как другие метафоры, так и буквальные утверждения: Не трудно видеть, что предлагаемый американскими социолингвистами перечень высказываний в отношении любви далеко не нов для нас, поскольку он предполагает ответственную активность людей в отношении друг к другу, которая издавна практикуется в нашей культуре.

Необходимо заметить, что изменение метафор, согласно которым мы живем — это далеко не легкая задача, ибо совсем недостаточно одного осознавания внутренних потенций тех или иных метафор. Однако жизнь культур в современности предполагает интенсификацию обменных процессов между культурами. Мы видим, как культуры запада насыщаются экзистенциальными метафорами, а в жизни русских все большее место начинают занимать прагматические метафоры.

2.2. Смена научной парадигмы – смена базовых метафор и метонимий  языка

На заре ХХ века Фердинанд де Соссюр выдвинул фундаментальную концепцию языка, определив его как «систему знаков, выражающих понятия» и провозгласив, что «единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя». На протяжении ХХ века языкознание оформляется в авторитетную научную парадигму, происходит смена школ и направлений, изменяются представления о языке и способы мышления о нем. Общеизвестно, что лингвистические тексты являются текстами научного стиля. Функциональная стилистика опирается на понятие стиля, данное академиком В.В. Виноградовым: «Стиль - это общественно осознанная и функционально обусловленная внутренне объединенная совокупность приемов употребления, отбора и сочетания средств речевого общения в сфере того или иного общественного, общенационального языка, соотносительная с другими такими же способами выражения, которые служат для иных целей, выполняют иные функции в речевой общественной практике данного народа». Эволюция научного стиля в ХХ веке описывается как «стремление к формированию собственной системы языковых средств, обособленной и замкнутой, стремление к строгому и четкому изложению мыслей, к отталкиванию от художественного стиля, к исключению всего эмоционального и образного». Подобному «идеальному» образу научного стиля, характерному не только для отечественной лингвистики ХХ века, соответствует и подход к анализу научных жанров: Е.С. Троянская выделяет десять максим научной речи - «правил отбора, организации и употребления языковых средств в научном стиле».