Понятие интертекста как литературоведческая проблема

Советские интертексты Кибирова теряют самостоятельное звучание и характерный для них публицистический пафос, присутствуя в тексте в качестве культурного фона. Однако данные цитаты не остаются неизменными и не осмысляются поэтом исключительно негативно: это поставило бы поэзию Кибирова на грань публицистики. По наблюдению О. Богдановой, «в отличие от концептуалистов, цитатность у Т. Кибирова не двусмысленна, а непосредственна, она окрашена субъективностью его воспоминаний и лиризмом его восприятия» [23, с. 506]. Субъективность воспоминаний отражается, как правило, в предметной среде (описания советского быта в «Послании Семену Файбисовичу» и других стихотворениях); лиризм восприятия в поэме «Сквозь прощальные слезы» выражен в риторических обращениях лирического героя к персонажам знаковых текстов советской культуры (например, начинающий каждую главу поэмы рефрен «Спой(те) мне…»).

Для придания своей аргументации большей эмоциональной насыщенности Кибиров касается не только истории советского режима, но и его настоящего. Например, актуальная и знаковая для той эпохи проблема дефицита отражена в стихотворении «Песнь о сервелате», где продукт питания выступает «духовной ценностью», осмысляемой в мистическом ключе:

Нет! Нам нужно, товарищ, и нечто иное,

трансцендентное нечто, нечто высшее, свет путеводный,

некий образ, символ –

бесконечно прекрасный и столь же далекий,

и единый для всех – это ты, колбаса, колбаса!

(«Песнь  о сервелате», 1986) [17, с. 27].

Все эти образы отражают, помимо прочего, то, как поэт видит и оценивает прошлое. Надежды и опасения, связанные с будущим, воплощены в образах молодежи. В поэме «Дитя карнавала» (1988) образ молодежи прошлого (комсомольцы) и два образа современной молодежи (урод и стиляга), несмотря на оптимистическую концовку, осмысляются иронически:

Чтобы Родину нашу

сделал я, зарыдав,

и милее и краше

всех соседних держав.

Чтоб жених и невеста,

взявшись за руки, шли,

а за ними, все вместе, все народы Земли… [17, с. 443].

Новшество в осмыслении темы антитоталитаризма у Кибирова – связанная с ней тема прощения:

Поверь, я первый встану на защиту!

Я не позволю никого казнить!

Я буду на коленях суд молить,

чтоб никому из них не быть убиту!

(«В рамках гласности», 1988) [17, с. 93].

Виновные в преступлениях тоталитарного режима, став, в свою очередь, жертвами, вызывают у поэта сочувствие. Хотя он осуждает их, наказание, по его мнению, не должно быть слишком суровым – это поставило бы судей на один уровень с обвиняемыми. Поэт говорит об этом так:

Не допущу я благородной мести <…>

И я добьюсь, чтоб оправдали их,

верней, чтоб осудили их условно

(«В рамках  гласности», 1988) [17, с. 93].

Мы видим в стихотворении две противоположные интенции: с одной стороны, зло должно быть наказано, с другой – Кибиров предупреждает читателя о соблазне уничтожить зло методами зла. Две интенции сходятся в последней строфе, где логическое противоречие остается, но нравственное снимается:

Организуйте Нюренберг, иначе

не выжить нам, клянусь, не выжить нам!

За липкий страх, за непомерный срам

клянусь носить им, гадам, передачи

(«Скорей, скорей, друзья…», 1992) [20, с. 95].

В стихах, посвященных тоталитарному прошлому, присутствует интересная авторская концепция истории как цепи повторений. Это можно видеть в цикле «Любовь, Комсомол и Весна», для которого характерны параллельная композиция частей стихотворения, новое содержание в старой форме (анафора, повторение основных сюжетных ситуаций при варьировании деталей, обозначающем смену исторических декораций) и вечная любовная коллизия «он нежно плечи девичьи обнял» в любом историческом контексте.

Тенденция противостояния власти полностью исчерпала себя в творчестве Кибирова со сменой исторического этапа. В одной из своих недавних журнальных публикаций Кибиров подводит итог этого былого противостояния:

Я помню, как совсем без драки

Попав в большие забияки,

Клеймил я то-та-ли-та-ризм!

Певцы возвышенной печали

Мне снисходительно пеняли

За грубый утилитаризм

И неуместный прозаизм.

(«По прочтении альманаха «Время Ч», 2002) [24, с. 70].

Слово «тоталитаризм» автор с иронией разбивает на слоги, будто затрудняясь его произнести. Ирония здесь создается за счет того, что слово «тоталитаризм» слишком длинное для стихотворной строки; кроме того, автор иронически оценивает собственный гражданский пафос («…совсем без драки / Попав в большие забияки»). Присутствует здесь и самоирония: строка «…совсем без драки / Попав в большие забияки» подразумевает, что поэт осознает игровую природу борьбы «неофициальной литературы» 1980-х с государством, которое этой «борьбы» не замечало.

Тем не менее, несмотря на авторскую иронию и самоиронию, можно утверждать, что Кибиров до сих пор оценивает любой тоталитарный дискурс негативно. Есть основания полагать, что Кибиров останется в истории литературы как один из наиболее ярких представителей поколения обличителей советского тоталитаризма.

 

 

 

2.2 Пушкинские  интертекстемы

 

 

Основная масса кибировских цитат восходит к русской литературе. На первом месте по частоте упоминания – Пушкин (любимый поэт Кибирова), но можно встретить и Лермонтова, Тютчева, Баратынского, а из XX века – Брюсова, Пастернака, Мандельштама, а также современников – Гандлевского и Пригова.

Прежде всего, следует отметить, что это особое отношение Кибирова к Пушкину уже неоднократно было признано критикой: например, Андрей Немзер назвал свою статью «Тимур из пушкинской команды». В статье говорится, в частности, следующее: «пропустив через себя всю русскую поэзию (буквально, от былин до Бродского), Кибиров стал “пушкинианцем”» [25, с. 14]; подобного мнения придерживаются также М. Золотоносов [26], А. Архангельский [27], Л.Зубова [28] и др.

Пушкинские аллюзии и цитаты в кибировском тексте никогда не подвергаются негативному переосмыслению, в отличие от других, например, некрасовских или брюсовских. В поэме «Солнцедар» Пушкин прямо противопоставлен поэтам-символистам:

«Вот ты книги читаешь, а разве такому

книги учат?» – отец вопрошал.

Я надменно молчал. А на самом-то деле

Не такой уж наивный вопрос:

эти книги – такому, отец. Еле-еле

я до Пушкина позже дорос.

(«Солнцедар», 1994) [29, с. 259].

Чаще всего Кибиров использует пушкинские цитаты, не изменяя их формы и смысла. Создается впечатление, что автор подгоняет свой текст под пушкинский, или кибировский текст плавно перетекает в пушкинский.

В творчестве Кибирова есть и ритмическая цитата из Пушкина: «Рождество» (1998), первая поэма Кибирова, строится по ритмической модели стихотворения Пушкина «Сказки. Noël» («Ура! в Россию скачет…»). В поэме есть и сюжетные параллели с пушкинским стихотворением, и общие образы (младенец-Иисус и Богородица), но они продиктованы жанром: «ноэль» – традиционная во Франции форма сатирических рождественских куплетов. Эти куплеты, осмеивающие чаще всего государственных сановников и их деятельность за истекший год, непременно облекались в евангельский рассказ о рождении Христа. Важно отметить, что уже первая поэма Кибирова построена по пушкинской модели.

Другой прием работы с пушкинскими интертекстемами – это включение пушкинской цитаты в свой художественный образ. Например, Кибиров может использовать пушкинский образ в сравнении: «Как древле Арион на бреге / мы сушим лиры» [29, с. 142]. Лирический герой здесь сравнивается с героем Пушкина. Кибиров использует сюжетную ситуацию пушкинского стихотворения «Арион» (поэт, спасшийся после катастрофы) в качестве метафоры нынешней социокультурной ситуации. Итак, мы видим сравнение с пушкинским образом, ставшее сюжетной метафорой. Это может быть и прямое сравнение: «...как Германн, алчу злата» [29, с. 219].

Нередко встречается контаминация двух пушкинских цитат: «Давай, свободная стихия! Мы вырвались!.. Куда же ныне /мы путь направим?..» [29, с. 139]. Если «свободная стихия», встроенная Кибировым в ритмический рисунок пушкинского четырехстопного ямба («Прощай, свободная стихия») не допускает вариантов претекста, то строка «Куда же ныне /мы путь направим?..» может относиться как к тому же стихотворению («теперь куда же / меня б ты вынес, океан?»), так и к гораздо более известной пушкинской строчке «...плывет. Куда ж нам плыть?..».

Возможно, впрочем, и ироническое осмысление пушкинской цитаты:

Чтоб по всей Руси могучей

Гордый внук славян

Знал на память наш скрипучий

шильковский диван.

(«Колыбельная для Лены Борисовой», 1998) [29, с. 279].

Нельзя, тем не менее, утверждать, что объектом авторской иронии здесь служит Пушкин: скорее всего, ирония возникает по причине диссонанса торжественного тона пушкинской цитаты с бытовым контекстом, представленным в данном отрывке образом скрипучего дивана. Ирония рождается из этого диссонанса, но, не будучи связана с авторским осуждением одного из противопоставленных явлений, остается безобидной, тем более что модальность стихотворения в целом можно охарактеризовать как шутливую. Это далеко не единственный пример иронической трактовки Кибировым пушкинских цитат.

«Чужое слово», воспринятое, «осмысленное и повторенное другим человеком, приобретает в контексте нового произведения новый смысл» [30, с. 12]. Кибиров описывает и анализирует в стихотворении «Может, вообще ограничиться только цитатами?..» причины, заставляющие его столь часто прибегать к цитации:

Может, вообще ограничиться только цитатами?

Да неудобно как-то, неловко перед ребятами.

…С пеной у рта жгут Глаголом они, надрываясь,

я же, гаденыш, цитирую и ухмыляюсь.

(«Может, вообще  ограничиться только цитатами?..», 1999) [29, с. 430].

Это стихотворение перекликается с его стихотворением «Это, конечно же, не сочинения…»:

Это, конечно же, не сочинения

И не диктанты, а так, изложения.

Не сочинитель я, а исполнитель,

Даже не лабух, а скромный любитель.

Кажется, даже не интерпретатор,

Просто прилежный аккомпаниатор.

(«Это, конечно же, не сочинения…», 1998) [29, с. 402].

По ряду формальных признаков (в обоих стихотворениях поэт использует двустишие с пятистопным дактилем, в обоих по четыре строфы), а так же по тематике стихотворение «Может, вообще ограничиться только цитатами?..» можно считать продолжением  стихотворения «Это, конечно же, не сочинения…», высказыванием на ту же тему и в той же форме.

Здесь мы видим завершение пародийного осмысления Кибировым цитации в современной поэзии: идея «ограничиться только цитатами» удачно дополняет образ поэта-аккомпаниатора. Однако именно в этом контексте Кибиров пытается объяснить собственную склонность к цитатной манере:

Не объяснишь ведь, что это не наглость циничная,

Что целомудрие это и скромность – вполне симпатичные!

(«Может, вообще ограничиться только цитатами?..», 1999) [29, с. 430].

Авторское «не объяснишь» понятно: пародия затрудняет высказывание серьезных мыслей и намерений. Но именно это «не объяснишь», противопоставляя две части стихотворения и как бы проводя между ними границу, позволяет нам всерьез отнестись к последующей авторской характеристике своей цитации. Действительно, поэт, зная о множестве претекстов каждого своего высказывания, не может их не замечать. Можно сказать, что цитата для Кибирова – это долг вежливости авторам претекстов.

 

 

 

2.3 Интертекстема  «детскость»

 

 

Аллюзии и цитаты из детской литературы занимают среди других интертекстем Кибирова особое место.

В стихотворениях Кибирова, посвященных детству, сквозит красота и возвышенность, лиризм и ностальгическая грусть. И. С. Скоропанова писала следующее о поэтическом творчестве Т. Кибирова: «Советское здесь, собственно, перестает быть особенно советским и становится по преимуществу детским, <...> возвышенный пафос Кибирова касается не только и даже не столько советского “большого стиля”, сколько мелочей, подробностей, повседневных реалий советской жизни, даже знаков ее бедности и неустроенности...» [21, с.102].

В стихах Кибирова можно найти знакомые с детства имена, используемые в качестве сравнений: «То Каем, то Гердой себя ощущая» [29, с. 372], или «Русь, как Том Сойер, не дает ответа, – / Должно быть, снова шалости готовит» [29, с. 370]. Эпитет «детский» не связан у Кибирова со снижением или иронией, что наглядно представлено в «Двадцати сонетах к Саше Запоевой» и многих других произведениях поэта. Обращение к образам детства или детской литературы становится элементом поэтики Кибирова, что связано с особым значением «детских» интертекстем.

В некоторых стихотворениях можно наблюдать противопоставление «детских» и «взрослых» интертекстем, причем автор разрешает это противоречие в пользу образов детской литературы:

В одиночестве я гордом

Вдоль по берегу брожу,

Но совсем не Чайльд Гарольдом,

А Снусмумриком гляжу.

(«Письмо  Саше с острова Готланд», 1999) [29, с.402].

Перечисление произведений детской литературы в одном из стихотворений связано с оценочной цитатой из О. Мандельштама:

Только детские книжки читать!

Нет, буквально – не «Аду» с «Уллисом»,

А, к примеру, «Волшебную зиму

В Муми-доле»...

А если б еще и писать!

(«Философия и хореография», 1998) [29, с. 422]. 

Даже если не воспринимать это заявление буквально, то все равно очевидно, что детская литература для Кибирова весьма притягательна.

Нередки у Кибирова прямые и достаточно объемные цитаты из детской литературы:

Все-таки, лучше всего

социальная роль литератора

(в частности, лирика)

отражена

в басне Ивана Андреича

«Слон и Моська».

Но и в нижецитируемом

стихотворении Корнея Иваныча

образ писателя также весьма убедителен,

равно как и образ читателя:

«взял барашек карандашик, взял и написал:

“я мемека, я бебека,

я медведя забодал!”

А лягушка у колодца

заливается-смеется –

вот так молодец!

(«Всё-таки  лучше всего …», 1999) [29, с. 407].

Любопытно, что цитата занимает здесь половину стихотворения и даже в каком-то смысле «перевешивает» – за счет того, что написана классическим четырехстопным хореем (по ритмической модели «Мчатся тучи, вьются тучи…» Пушкина), а кибировское стихотворение не связано ни стихотворным размером, ни рифмой. С точки зрения идеи, на первый взгляд, здесь трудно увидеть что-либо, кроме шутки и иронии, направленной на авторов, на протяжении многих лет обсуждающих вопрос социальной роли литератора. Но если вспомнить, что эта проблема с кризисом соцреализма в современной русской литературе встала особенно остро, можно сказать, что Кибиров, во-первых, нашел простой образ для сложной проблемы, а во-вторых, высказался на актуальную тему, не примыкая ни к одной из точек зрения и не полемизируя ни с кем, то есть высказался не как литературовед, а именно как писатель, который, в отличие от ученого или критика, может не учитывать мнения предшествующих исследователей. «Детскость» становится в данном случае маркером авторской иронии и позволяет поэту создать пародийный интертекстуальный образ, что, однако, не делает затронутую проблему менее значимой. Ироническая репрезентация важной для автора проблемы сближает в данном случае иронию с грустной самоиронией.