Серебряный век

  Заглянуть в бездну 

 Марина  Цветаева. 
 

 Марина Цветаева давно и безоговорочно популярна  у тех, кто любит стихи.

 Цветаева задевала и озадачивала всегда. Такое впечатление  производила она при первом столкновении в жизни, такое впечатление до сих пор оставляет всегда неожиданная встреча с ее стихами. Конечно, можно и среди них выбрать что попроще, пошлягерней, но не окажется ли превратной подобная презентация? Именно об этом спорили составители первого посмертного «Избранного». «Наша задача – облегчить первое знакомство», - настаивал Э. Казакевич. «Нет, - твердил А. Эфрон. – Настоящая Цветаева – это та, что погибла; та, что писала Феникса, - выжила бы».

 Дочь выполняла  и отстаивала волю автора, признавшего  только родство и равенство –  даже в общении с детьми (Ариадна не могла забыть, какие деловые, начисто лишенные снисходительности материнские письма получала она, не достигнув пяти лет, и как ответно с раннего возраста называла мать по имени), а тем более в обращении с читателями («Согласно своему правилу – нет, инстинкту! – ничего не облегчать читателю, как не терплю, чтобы облегчали мне. Чтоб с а м»).

 Цветаева –  поэт сложный, восприятие ее произведений предполагает определенную культуру, более того, позволяет развивать  и укреплять – на волне увлечения – литературоведческие навыки. Творческое наследие Цветаевой громадно: последнее собрание сочинений составили семь томов. Однако любое творение, поэтическое или прозаическое, критическое и эпистолярное, начатое по обыкновению с места в карьер, как бы возобновляет прерванный, но единый, памятный монолог. Цветаева – писатель не столько развития, сколько развертывания, нарастания, усиления, и потому ее не откроешь методом беглого образа – необходимо сконцентрироваться на постоянстве цветаевской натуры.

 Разумеется, она  менялась, не могла не меняться, если исходной точкой в судьбе было невообразимо полноценное счастливое, по словам младшей сестры, детство, а развязкой  – самоубийство. Менялся внешний  облик: пухлое личико девушки, невесты, молодой жены почти не совмещается с заострившимися чертами лица матери, потерявшей ребенка. Менялся и ритм стихов, писем – от умиротворенно-грациозного до клокочущего, перекипающего через край.

 И все же нечто  в этом сложном характере было заложено, а не только обретено-потеряно под давлением неблагоприятных обстоятельств, иначе не вырвался бы в ранние, психологически пластичные строки будущая неистовая сила, не появилось бы там предвкушение горечи на губах, мечта о безмерности любви, готовности к трагическим изломам.

 В литературе постоянство – удел натур романтических, для которых «сказка – старше были», а «жизнь – это место, где жить нельзя». Житейская проза для них просто не существует: «либо ненавижу, либо не вижу», как выражалась наша героиня. Воспринимая стихию отдельно от политики, они мятежны в любых условиях. Оттого и враждебная большевизму Цветаева чувствовала собственное родство с революцией и точно так же была соприродной фольклору, хотя никогда не жила в деревне. Задыхаясь от темпов времени, поэт обещает его миновать, но, по парадоксальной поэтической логике, огонь не застрахован от вещей, которые окружают и угрожают лишь пламя его пиши – воздуха. Так образуется замкнутый романтический круг, обреченность на пожизненное заключение в себе, составляющее трагизм существования, но и уплотняющее характер в монолит.

 Нетрудно выделить основные вехи эволюции М. Цветаевой, движение от строчек, по-домашнему уютных, по-книжному камерных, к стихам, распахнувшимся навстречу народному говору, от драматически сосредоточенной лирики к поэмам, а затем прозе. Все это подробно описано в лучшей на сегодняшний день монографии В. Швейцер, выдержанной в аспекте постижения творческого пути. Однако недаром легко узнаваем цветаевский почерк в любой новой публикации, даже если печатаются критические статьи или письма: Цветаева – художник стиля, а не жанров. Разнообразные мотивы, цыганские ли, Добровольские ли, разнообразные формы заряжены у нее центростремительной энергией, втянуты в воронку лирического смерча.

 Перенасыщена событиями  и судьба Марины Цветаевой – настолько, что именно о жизни по преимуществу рассказывают авторы большинства посвященных поэту книг. Причем они выстраиваются в ряд, где каждая дополняет остальные. Стихи Цветаевой – экстракт ее биографии. Она говорила: именно «в стихах открыто и выражено» то, «чего и сам человек в себе не знал». Соответственно судьба и натура ее рельефнее всего открываются через знакомство с творчеством, а в качестве опорного биографического документ достаточно взять лаконичный цветаевский «Ответ на анкету», добавив к нему несколько слов о возвращении в Россию и, обстоятельствах гибели.

 Марину Цветаеву отличает единство жизнетворчества. Мемуаристы рисуют ее как человека исключительно  монологического. За редким вычетом («Крысолов», «Перекоп») полифония не характерна и для ее поэзии, поскольку эпос для нее – выражение тысячи чужих душ через свою, как об этом сказано в письмах «Критику», а герой – рупор автора. Поэтому драмы ее несценичны, перегружены монологами, а диалоги здесь обнаруживают речевое единство большинства персонажей (особенно в «Федре»), поэмы напоминают лирические циклы и строятся на отталкиваниях от исходного образа и возвратах к нему («Поэма Горы», «Поэма Конца»), а статьи – к исходному тезису. Да и цветаевскую прозу, как пишет в послесловии к одному из изданий А. Саакянц, «легче разделить по темам, нежели по жанрам, ибо в главных своих чертах она однородна». И хотя сама Цветаева утверждала однажды: «Человек, меня всю от «Вечернего Альбома, (детство) до «Крысолова» (текущий день) – не имеет права суда», узнать ее можно с полуслова и знакомиться на выбор.

 Свое понимание  поэта, мы продемонстрируем на примере  цикла «Провода», стремительно созданного в плодоноснейшем 1923 г. В нем есть все, что отличает поэзию Цветаевой, хотя «Провода» показательны не более и не менее, чем другие ее творения. Анна Ахматова говорила: «Марина часто начинает стихотворение с верхнего «до». Только на такой высоте может не разминуться с ней читатель, но если уж выбирать, то лучше не верхнее «до» смысла (скажем, на грани зауми, «Поэму воздуха»), а верхнее «до» эмоции».

   Лирические «провода» гудят от «высокой тяги» любви – чувства всепоглощающего, отрадного и горького. Цветаевская любовь неизбежно трагична, поскольку ее идеал – соединение равных усилий, а несоответствия между любыми людьми неизбежны и неисчерпаемы. Цветаева часто и быстро разочаровывалась, холодным умом отмечая ничтожность большинства своих избранников. Тогда, по свидетельству мужа, ураган страстей сменялся ураганным же отчаянием. И хотя «Провода» посвящены Борису Пастернаку – единственному, кроме Рильке, кто был равновелик ей, в этом цикле тоже сохраняется фатальная неизбежность – незримость возлюбленного. Однако и нескончаемая разлука тайно созвучна душе поэта-романтика: «Только трудно, трудно и трудно мне будет встречаться с Вами в живых», - писала Цветаева Пастернаку незадолго до начала работы над циклом. «Когда я без человека, он во мне целей – и цельней».

 Получается, что  провода – символ изначально противоречивый: провода связывают, но на расстоянии, а расстояния только выматывают – еще и спасают, многократно усиливают чувство. Намеченная в заглавии романтическая концепция Судьбы как разлучницы, но и как союзницы Духа удвоена эпиграфом из Гельдерлина: «Сердечная волна не вздымалась бы ей высоко и не превращалась бы в Дух, когда бы ей не преграждала путь старая немая скала – Судьба».

 Сила страдания, боль разъединения с любимым и  общей родиной таковы, что их невозможно высказать. Они безмерны и не хватает  ни технических (телеграф), ни самых  мощных, испытанных поэтических средств («Боюсь, мало для такой беды Всего Расина и всего Шекспира»), ни превосходных степеней слова. Предельная, как формулируют лингвисты-цветаевоведы, лексика и образность («собственная кровь под кожей – Стиксом!») выносят строки на край субъективно-личной выразительности, но за счет мифологических и литературных параллелей «я» превращается в некий женский тип (архетип), а «ты» - в скрещение всех несостоявшихся встреч и союзов («Что я в тебе утрачиваю всех Когда-либо и где-либо не бывших!»).

 Стихотворение, которое  до сих пор цитировалась, - смысловой  центр цикла, но по порядку оно второе, а тон, вопреки собственному того же 23-го г. афоризму «Поэт издалека заводит речь», Цветаева задает сразу:

Вереницею певчих свай.

Подпирающих Эмпиреи,

Посылаю тебе свой пай

Праха дальнего.

По аллее

Вздохов – проволокой к столбу -

Телеграфное: лю-ю-блю…

 Это интонация  народного причитания и классической трагедии – единство протяженности  и чеканности. Оно создается сочетанием акцентного стиха (долинка) с обильными внутренними паузами, разрывающими фразы и даже отдельные слова, а также переносами, в которых явлена цветаевская безмерность. При этом повышенная ударность не нейтрализует, а подчеркивает захлебывающуюся прерывность нескончаемой речи.

 Дольник задан с начала строфы, а словораздел появляется в конце – драматизм, таким образом, постоянно нарастает. И это становится основным принципом развертывающегося отсюда лирического сюжета. Со второй строфы включаются дополнительные средства экспрессивности: укорачиваются до одного-двух слов вопросительные и восклицательные предложения, гиперболизируется лексико-метафорический строй («Атлантический путь тихий» и т.п.), из культурной памяти извлекаются образы наиболее трагические, наиболее колоритные в своей сгущенной безысходности: Ариадна, Эвридика, Аид…

 Цветаевские мифологизм и книжность – ролевого свойства. Ее творчество центростремительно: легенды  и исторические предания, текущие  события и обыденные предметы одинаково оказываются подсобным  материалом, топливом страсти. Но и ее языком. Чувство остро нуждается в опоре для самоутверждения и самоопределения. «Выбор слов – это прежде всего выбор и очищение чувств, не все слова годны, о верьте, здесь тоже нужна работа!» - пояснила Цветаева А. Бахраху. Ее героиня – целиком женщина, и потом слишком женщина, это Женщина-Поэт (никогда не поэтесса!). литературный труд равен для Цветаевой любви (циклы «Стол», «Стихи к Пушкину»), и самоубийство ее – следствие не только душевных коллизий, по еще и невозможности осуществлять призвание.

  Цветаеву одолевали  стихия чувства и стихия слова,  но, будучи не в силах совладать  с первой, тем настойчивей стремилась  она подчинить себе вторую, кардинально  отличаясь в том от Бальмонта  или Белого, оставшихся пленниками  слова. И можно бы заподозрить цветаевские произведения в рукотворности, конструктивности (да и подозревают иногда, как, например, Ю. Карабчиевский в книге о Маяковском), если бы не органичность и всевластие эмоций, словами выражаемых. Стихи для М. Цветаевой – единство значения и звучания, поэт – «равенство дара души и глагола».

 Цикл «Провода»  чрезвычайно показателен в этом отношении. Активно, до предела использованы здесь возможности рифмы, в том  числе внутренней (толчки и спайки), ритма в целом, поддерживающего  соответственные теме «телеграфный» стиль, синтаксиса (параллелизм, анафоры, антитезы), словесной организации, смысл которой обнажается и графически – от словоразделов и дополнительных ударений до курсива, и корневыми повторами (типа «Это последний срыв лотки сорванной»), и каламбурами – не юмористическими, разумеется, а опять-таки трагическими столкновениями лексико-фонетических форм («Я проводы вверяю проводам»; «Есть я и буду я и добуду»; «Горы начинают ведать<…> Души начинают видеть»). Но в итоге стихи запоминаю не отдельными строками и приемами, а общей пронзительной интонацией заклинания и боли. Уже в первой строфе она казалась немыслимо высокой, однако на протяжении цикла, вслед за сроками разлуки, страдание нарастает. Развертываются и значения – появляется, в частности, образ «проволоки пространств» - бездушной и ранящее-саднящей. Но доминирующей смысл не изменяется и даже не расширяется, а усиливается.

 Исследователи не раз говорили о М. Цветаевой как  о поэте синонимики, уточнений, но вернее все-таки назвать ее поэтом нагнетения. Даже появившиеся, было, в четвертом стихотворении «Проводов» сомнения, так же как и спокойная уверенность пятого, безучастность девятого, всего лишь особые ступени градации. Восклицательный знак ставится заключительной частью:

 С другими –  в розовые груды

 Грудей… В гадательные  дроби

 Недель…

 А я в  тебе пребуду

 Сокровищницею подобий…

 – Недр достовернейшую гущу

 Я мнимостями пересилю!

 Дух при всей его  эфемерности (мнимости, подобия) все-таки богаче и неодолимее телесной достоверности. Лирическая коллизия разрешается минутной гармонией дисгармонического.

 М. Цветаева с присущей ей упорной работай над словом не просто располагает к этому, она  властно требует от читателя ответной работы – понимания, на чем держаться и как строятся ее стихи. Да, их необходимо, прежде всего, чувствовать, но столь же необходимо обращать внимание на поэтические тонкости и секреты, ритмические определители и синтаксические фигуры, иначе Цветаева останется не Женщиной-поэтом, а лишь крайне несчастливым человеком. Такая тенденция, кстати сказать, существует реально, да и вообще подмена творчества биографией – распространенный грех современного восприятия и газетно-журнальною представления многих выдающихся писателей.