Серебряный век

 В случае Цветаевой  подобное особенно фальшиво: читателей  связывает с ней телеграфный провод художественного стиля – стиля экспрессивного, полемического и парадоксального, объединяющего крайности тормозящих уточнений, курсива и стремительных, захлебывающихся эллипсисов. Биография же, отдельная от поэзии, для нее совершенно немыслима: в духе градации (усиления и заострения однородного) складывались не только самые разные произведения Цветаевой, но и все ее жизнетворчество. Прихотливая судьба, жертвенно зависимая от метаний мужа, оказавшегося поневоле белогвардейцем, эмигрантом, а затем и чекистом, вступала в противоречие с постоянством трагической натуры, но и опиралась на него. По-русски стихийная, экстатичная, она была вместе с тем и предельно сосредоточенной (отсюда и корневые повторы, и многочисленные рефрены, и сжатый круг тем, и система образов-лейтмотивов). Романтическая поэзия Цветаевой: «Одна из всех – та всех – противу всех!» - в глубине своей оставалась неизменной. Она и предопределила не только неожиданную для совершенно асоциального человека политическую прозорливость в обстановке массового предвоенного помрачения умов, когда Цветаева нимало не разделяла, например, иллюзий своего мужа, но и наклонность ее личного гибельного пути. «Кривая вывозит, прямая топит» - это она знала заранее. Казенный советский титул («писательница-переводчица Марина Цветаева), которым наградила ее родная по воспоминаниям, но чуждая по строю отношений страна, лишь подтвердил и обострил извечное ощущение безнадежности. От письма, вынужденно подписанного этим издевательским для Поэта словосочетанием, до самоубийства – восклицательного знака в градации цветаевской судьбы – оставалось около двух недель. А она считала себя и была наяву Поэтом.

 Жизнь и поэзия Марины Цветаевой не вмешаются в  ряд, она исключительна, но любовь и страдание стирают границы – это она видела, это она ведала и это она выражала как поэт одна за всех:

 Пушкинское: сколько  их, куда их

 Гонит! (Миновало – не поют!)

 Это уезжают-покидают.

 Это – остаются. Боль, как нота

 Высящаяся…

 Выражала непреувеличенно, скорее выпукло, как и подобает подлинному художнику. Цветаева чувствовала собственную  чрезмерность для окружающих и горько переживала углублявшуюся бездну непонимания, но продолжала раскрывать свою бездонную  душу, обозначая последнюю крайность страстей человеческих – женских прежде всего. «Женщина часто бывает гениальна в любви, – писал Н.А. Бердяев в работе «Смысл творчества», – ее отношение к любви универсально, она вкладывает в любовь всю полноту своей природы и все упования свои связывает с любовью».

 Спорно здесь  одно лишь слово «часто». Всеохватность  и трагизм чувства, приближающегося  к цветаевскому, сравнительно редко  встречаются наяву, но манят, томят  или подстерегают они многих. Не потому ли столь притягательных для женщин и юных девушек образ и стихи Марины Цветаевой? «Извержение вулкана не может нравится. Но – хочу я или не хочу – лава течет и жжет», – как говорила она сама.

 «НЕ мы нужны поэтам, а они нам», – писал, защищая  одной из своих статей Цветаеву, известный эмигрантский критик Д. Святополк-Мирский. До нее надо вырасти, духовно достигнуть, иначе не постичь. А она считала, что «тягою к пропасти // Измеряют уровень гор».  

  Над бездонным провалом в вечность 

                                       Александр Блок. 
 

 Александр Блок –  модернист, выросший, однако, из классики века предшествующего, сын гармонии и очевидец катастроф. Вот откуда переходно-синтетическая природа блоковского таланта: и его преемственность, и его необычность.

А. Блок – романтик, но романтик с особыми принципами: «Романтизм есть не что иное, как способ устроить, организовать человека, носителя культуры, на новую связь со стихией». Подобное соединение – трагическое, подобные узы – катулловские, когда любовь пропитана ненавистью, а ненависть – любовью. Причем стихия не ограничивается для поэта сферами природными – она вибрирует и от потрясений социальных. Но, разумеется, не только в социальности, как таковой, от которой правоверные романтики открещивались, своеобразие А. Блока и тем более не в склонности к символам, известным как поэтическое средство с незапамятных времен. Новизна его художественного мира именно в объединении: символ вовлечен в Историю, идеальное таится, просвечивает и бьется в миру. Субъективные блоковские образы черпают энергию в неподвластном индивиду притяжении к пространствам. силам и ценностям внеличностным: космическим или всечеловеческим.

Современники воспринимали А. Блока неоднозначно. Так, редактор политизированного журнала «Мир божий» (и, кстати сказать, известный методист) В. П. Острогорский, которому были предложены первые стихотворения, выговаривал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим. когда в университете бог знает что творится!» И наоборот, 0. Мандельштам называл его же «человеком девятнадцатого века».

У нас другой опыт и иной по необходимости взгляд. Ввергнутые на долгие десятилетия в  пучину нескончаемых катаклизмов, мы тоскуем  по утраченному духовному наследию. Оттого в маргинальном, мятущемся, блуждающем Блоке нам родственно и притягательно все — живая целостность его меняющегося художестве иного облика, единая линия его мучительных исканий.

Для широкого читателя творчество поэта открывается «Стихами о Прекрасной Даме», самыми символистскими, но, может быть, и самыми классическими  у него. Многое непривычно в них дяя--школьников, но многое и узнаваемо. Цикл крепится на традиционных романтических антитезах, часть из которых встречалась уже в поэзии В. А. Жуковскоуо, М. Ю. Лермонтова, А. А, Фета. Это - земное и глубинно-небесное, здесь и там дневное прозябанье и вечерний полет,  который куда более реален в смутной своей неуловимости, нежели обозримый для всех день, пустой и сонный (стихотворение «Там сумерки невнятно трепетали…»). И все высокое, одухотворенное, живое сосредоточено в Ней, Прекрасной Даме, Она небожитель, и все же именно Она сомкнута с подлинными истоками бытия; «Ты же сумраке милая, ближе К неподвижному жизни ключу». Лирический герой устремляется за Ней, стремится к Ней, но останавливается на краю пропасти, ощущает «грань богопознанья». Идеал, хотя бы в последней стадии, всегда недостижим: »В этих мечтах— навсегда отдаленная, Ты, лучезарная, ты...» В таком противоположении сказывается некая романтическая сословность, изначальная и вечная, как и многое другое, установленная и освященная для молодого Блока его учителем Жуковским. Однако такой контраст нисколько не подтачивает идеал, лишь утверждает и укрепляет его.

Прекрасная Дама, «Дева», «Заря», «Купина», излучает свет, дарит  надежду и откровение. Гармония, явленная в некоторых стихотворениях цикла (например, в известном «Я, отрок, зажигаю свечи...»), тоже сближает А. Блока с классикой XIX в,, но его идиллия условнее, утопичнее. К Ней лирический герой обращается в молитвенном восторге, не стремясь понять, безотчетно веря. Бездонный и несколько отвлеченный, как справедливо полагал Б. Пастернак, блоковский символ и стал на какое-то время гарантией сохранения романтической мечты, щитом от посягательств на миф о Вечной Женственности извне. И недаром «Стихи о Прекрасной Даме» (в особенности четвертая, центральная их часть) самые просветленные, самые мажорные в «трилогии вочеловечения».

Однако символ здесь  не столько окончательный, взятый со стороны знак, сколько поиск. И  в этом существенное отличие поэта XX столетия от многих его предшественников, даже от Владимира Соловьева, солнце любви у которого вечно и неподвижно противостоит «житейской мертвенной» пустыне. Декларируемое поэтом-философом Блок начинает воплощать в характере лирическою героя, а это неминуемо сообщало образам неоднозначность и динамику;

предчувствуя трагедии, поэт обнаруживал абсолютную неразрешимость противоречии.

Уже в первых произведениях  складывается атмосфера и состояние  переходности; сумрака, неясных ответов, смутной памяти, сомнений и тайн. Лирический герой «Стихов о Прекрасной Доме» находится во власти противоположных чувств, что сказывается не только в парадоксальном соседстве разно-тональных стихотворений, написанных буквально на протяжении нескольких дней (например. «Вхожу я в темные Храмы-..», «Ты свята, но я Тебе не верю...»), но и в концентрации этих чувств в границах одной-единственной строфы «Мне страшно с Тобой встречаться. Страшнее Тебя не встречать. Я стол всему удивляться, На всем уловил печать», т. е. нашел известное заранее. И это не случайно. Самая первая запись в дневнике 1901 г. свидетельствует: «Я раздвоился», причем характерно, что первоначальный диагноз был подтвержден впоследствии заключительным итогом (запись 1918 г.); «Так, неготовым, раздвоенным я кончаю первый период своей мировой жизни — петербургский».

Да. лирический герой - и рыцарь, и отрок, зажигающий свечи, но почему и. главное, где? Прежде всего, в мечтах. Таковым он хотел бы стать и предстать, потому что  наяву он скорее человек современный, противоречивый и неустойчивый, похожий  на некоторых персонажей Ф. М. Достоевского, натура демоническая.                      

В общем контексте  цикла тени дотягиваются порой и  до недосягаемого лика Прекрасной Дамы. Герой обращается к Ней за духовной поддержкой, надеясь одолеть собственную  двойственность. Но «Тайно тревожна и тайно любима, Дева, Заря, Купина» , причем-тревожна в первую очередь. Свет приближающегося идеала в ключевом стихотворении цикла «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо...» ясен, но ясен нестерпимо и столь же тревожен. Героя пугает возможная изменчивость, возможное несовершенство Прекрасной Дамы. Пугает потому, что сам он не способен удержаться на той вершине, куда вознесли его мечта и вера.

Надеясь преодолеть сложности  реальных взаимоотношений с невестой. Александр Блок пытался именно в поэзии «ограждать себя «тайным ведением» от Ее суровости» (психологически - всегдашней суровости Л. Д. Менделеевой). Как видим, это не вполне ему удавалось: жизнетворческий синтез, в основе которого строение человеческих отношений по законам искусства, представление действительности кок «творимой легенды» (выражение Ф.

Сологуба), ставил пол  сомнение жизнь, но колебало его и  само творчество. Символика Блока  не узнаваемо-традмционная, как в  фольклоре, а созидаемая и, стало  быть, при всей определенности лирической фабулы (рыцарское преклонение, молитвенное поклонение) многозначная. А поскольку «Стихи о Прекрасной Доме», да, впрочем, и все написанное поэтом с 1897 г, по его же словам, «можно рассматривать как дневник», то и возвращение к центральному образу постоянно корректировалось непредумышленностью лирических рефлексий. Чем дальше расширялся и углублялся контекст цикла, чем настойчивее стремился автор возвысить Вечную Женственность и прояснить для себя этот сверхчувственный символ, тем радикальнее он усложнялся.

Неустойчиво мерцает  и вся поэтика «Стихов о  Прекрасной Даме» - от жанров до ритма. По общему замыслу этот цикл целенаправленный, одический, даже гимнический. Однако ворота высоких каменных храмов заперты  неплотно — с воли в них проникают  неясные, бередящие душу звуки. В одический строй вплетаются элегические намеки и недосказанность, идиллия оказывается проблематичной.

Ходы ораторские и  интуитивные, цвета насыщенные и  полутона, вопросы риторические и  сокровенные, в полузабытьи обращенные лишь к самому себе, равно знакомые и необходимые поэту. В архитектонике цикла, как уже говорилось, существенную конструктивную функцию выполняют антитезы — в композиции отдельных стихотворений, развитии лирических сюжетов и особенностях словоупотребления заметнее уже не контрастность, а оксюморонность - одновременное и нераздельное существование противоположного (близкая даль, гнев светлой красоты, безумная дума). Даже стих раннего Блока впитывает и проявляет общую противоречивость, внутреннюю дисгармонию гармонического - начинает употребляться необычный для русской поэтической традиции дольник, однако дольник, кок уточняет В. М. Жирмунский, еще напевный. Обращаясь к поэтике «Стихов о Прекрасной Даме», можно выделить стихотворение «Вечерекэщий сумрак, поверь...» или "Мой вечер близок и безволен…».

Роль первого подлинно блоковского цикла, как правило, недооценивается, а ведь сам поэт в од ном из писем А. Белому подчеркивал: .Вся история моего внутреннего  развития напрочена в «Стихах  о Прекрасной Даме». То же самое было .замечено и Б. Пастернаком. Отзвуки «забытого гимна» действительно слышны в циклах «Заклятие огнем и мраком», «Кармен», «Родина», поэме «Соловьиный сад» и даже «Двенадцать». Уже там культура, созидаемая на началах идеальной красоты и вековой веры, сталкивается с ничем не управляемой стихией жизни. Уже тогда (см, запись в дневнике от 10 января 1902 г.) поэт ощущал кризисность настоящего. Однако раннему Блоку чужды пока непосредственные выходы к социальности. Если она и присутствует, то в током же неотчетливо-скрытом виде, как и другие символы. - это смутное беспокойство, это глухие подземные гулы. В книге «Александр Блок; Личность и творчество» (Л.. 1978) - одном из тех изданий, которое до сих пор не устарело, Долгополов справедливо пишет: «Овладевшее Блоком чувство тревожности и неблагополучия носит безусловно отвлеченный и отчасти мистический характер» (с, 38-39).Вот почему появление в 1903 г. стихотворений «Фабрика» и «Из газет» было столь неожиданным.

Ранние произведения А. Блока, самые первые страницы его сочинений, особенно необычны, особенно трудны для восприятия