Философия Любви Платона

     Учение  Платона о любви заслуживает  внимания и высокой оценки не только потому, что Платон стоял у истоков эротической философии, имел в дальнейшем последователей, но также и потому, что его учение об эросе содержало в себе богатство намеченных им «точек» и «линий» возможного осмысления как самой любви, так и сопряженных с ней явлений, в том числе и разума, познания, вплоть до самого человека и бытия в целом. Вот почему важным и актуальным оказывается выявление всех потенций эротической философии Платона, способных обогатить другие области философии, в том числе онтологию, антропологию, гносеологию.

     Выяснение интересующего нас в данном случае гносеологического потенциала платоновского  учения об эросе предполагает воспроизведение  этого учения, основных его положений, включающего хотя бы краткое выявление  его корней в предшествующей Платону культуре и в жизни самого философа. Корни платоновских размышлений о любви уходят как в учения ранних греческих философов, так и в еще более древние пласты культуры, именно в мифологию. Можно утверждать, что «Платон дал законченную форму воззрениям на мировые основы любви, тому интуитивному постижению ее сущности, которое уже и прежде во вдохновенных порывах, близких к полному выражению, прорывалось у предшествовавших ему мудрецов и поэтов благословенной Эллады». А.Ф. Лосев назвал платоновский эрос творческим синтезом бывших до него элементов, «окрылявших эллинские философские грезы»²³. Определенное постижение любви содержалось, прежде всего, в мифологических представлениях, запечатленных в «Теогонии» Гесиода, в орфизме, в учении Эмпедокла, объединенных между собой тем, что эрос в них представлен в качестве древнейшей космической силы, оформляющей хаос. Такое понимание господствующего в мире начала в античной культуре противостояло в определенном смысле иному пониманию, именно идее Анаксагора о существовании Нуса — единого, бесконечного, самодержавного мирового Ума.

     Кроме влиятельного представления о космическом  эросе в древнегреческой философии  сложился еще один образ его как  индивидуального влечения, притяжения одного существа к другому, словом, того, что было названо лирическим эросом.

     Лосев, фиксируя антитезу космического и индивидуального  эросов, полагал, что «эти две концепции  и воспринял Платон, своеобразно  переработавший их и создавший из них свой гениальный синтез, оставшийся бессмертным».

     Важнейшей предпосылкой возникновения и эволюции взглядов Платона на эрос является жизненный опыт самого философа. В.С. Соловьев стремился объяснить тот  факт, что философ, занимавшийся отвлеченными размышлениями о гносеологических и метафизических вопросах и не интересовавшийся эросом, на определенном этапе своей жизни обращается к новому для него предмету — к любви. Он увидел причину этого обращения в эротическом кризисе, сознательно пережитом Платоном в середине его жизни и увековеченном в «Федре» и в «Пире». Аналогичную точку зрения высказывал Эрн, констатировавший, что существование первоначального «безэросного» этапа в философии Платона даже может считаться этапом его борения с эросом. «Мы имеем все основания догадываться, — утверждал он, — солнечный экстаз Платона связан с новым эротическим опытом и с новым постижением Эроса»²⁴. Лосев также усматривал в жизни Платона некий переломный момент, когда «Платон, вдруг прозревши тайну любви…начинает класть понятие Эроса в основу всей своей философии»²⁵.

     Именно  то обстоятельство, что понятие эроса  было положено в основу платоновской философии или, по крайней мере, как  полагал Соловьев, оставило глубокий и неизгладимый, хотя и косвенный, след во всем его дальнейшем образе мыслей, побуждает к более тщательному рассмотрению учения Платона о любви.

     Новое отношение к любви и новое  понимание ее природы Платоном проявилось в его «покаянной песне». Заслужив прощение, совершившееся в «древнем очищении», Платон в «величайшем  враге узнал величайшего друга». Понять эту существенную метаморфозу можно только, если учесть то, что Платон никогда полностью не отрицал существование эроса, о чем свидетельствует, например, то, что он называл себя эротикой, «любовником истины», говорил о постижении истины в эротических терминах. Точнее, он никогда не отрицал Эрота в его бестелесной, сверхчувственной ипостаси. Платон, по мнению Эрна, отрицал, скорее, «человеческую способность достойно пережить его дар»²⁶. Он боролся не с самим божеством, а лишь с человеческими и, следовательно, доксическими представлениями о любви, заслоняющими самую ее сущность.

     В противоположность порицанию, отвержению эроса, софистическому обоснованию достоинств безэросности пафос платоновской философии проявился в признании, вслед за своими предшественниками, древности, величия, вездесущности, всеобщности, могущества, причастности ко всем делам людей и богов эроса, словом — эротичности сущего. В «Пире» Платон утверждает, что Эрот живет «не только в человеческой душе и не только в ее стремлении к прекрасным людям, но и во многих других порывах, да и вообще во многом другом на свете — в телах любых животных, в растениях, во всем, можно сказать, сущем, ибо он бог великий, удивительный и всеобъемлющий, причастный ко всем делам людей и богов»(Платон. Пир. 186а—b). Платон, таким образом, узрел в любви величайшую мировую силу, которой подчинены не только живые существа, но и которая является всеобщим основанием порядка и гармонии мира в целом.

     Тяготение, взаимное притяжение частиц, целесообразная работа организма, согласованное движение его частей, нерушимая стройность движения космических тел — все, что выступает предметом изучения естественно-математических наук, предстает проявлением начала любви. А если эрос универсален, т.е. все бытие эротично, тогда постижение сущности эроса и его разнообразных проявлений по сути является постижением самого бытия (как природного, так и человеческого). Естествоиспытатели и математики выражают свое постижение эротической сущности бытия в математических формулах, отражающих законы мира. Философы эту же сущность, не исчерпывающуюся для них одним лишь внешним, механическим проявлением, представляют как универсальный принцип мировой согласованности, неизменности, единства и вечности. Поэты же выражают эротику бытия, например, в следующей форме: «Не любовь ли движет сферы мировые, не на ней ли остов мира утвержден?» (Шиллер).

     Нетрудно  заметить, что эротическая философия  является одновременно онтологией, а  онтология — эротичной. И не случайно, поэтому Лосев усматривал в платоновских диалогах, посвященных эросу, и в его «Государстве», с одной стороны, анализ самой действительности с точки зрения присутствия в ней эротического начала, с другой стороны, создание глубинно-онтологической концепции эроса. Причем стремление достигнуть решения этих задач явилось, по словам Лосева, для Платона «целой трагедией всей его философии и жизни»²⁷.

     Слияние онтологии и философии любви, порождающее эротическую онтологию, составляет предпосылку для дальнейшего  осмысления человека, его свойств  и деятельности.

     То  обстоятельство, что пронизывающий  все мироздание эрос проникает необходимым  образом и в душу человека, наполняет  ее, делает ощущаемой и постигаемой, позволило Платону рассматривать  любовь уже не только как космическую  силу, но и как важнейшую, существенную характеристику человеческой природы. Так, уже выяснение причин существования любви у Платона происходит в ходе размышлений о человеке и его эволюции. Вопрос об эросе у него, таким образом, становится антропологическим, а вопрос о человеке — существенно эротическим. То что эротическая и антропологическая темы, длительное время не связанные между собой, оказываются сопряженными в платоновской системе, оказалось важным в дальнейшем и для осмысления познавательной деятельности человека. Размышления Платона об эросе — это, следовательно, «не отклонение в сторону от этого антропологического вопроса, а истинное и глубочайшее диалектическое продвижение к его разрешению».

     Платоновская  антропология, как известно, мифологична. Об этом свидетельствует мифологический сюжет о существовании андрогинов, после рассечения которых на части и возникает любовь между человеческими существами. Любовь предстает уже в качестве влечения, соединяющего половины этих существ в одно целое и исцеляющего тем самым человеческую природу.

     Существенное  значение для осмысления как самого эроса, так и разума вместе с познанием  имеет идея Платона (пусть и выраженная в мифологической форме) о неполноте, несовершенстве и в этом смысле неполноценности  человека. Он не является сам для  себя достаточным. О том, что человеку чего-то недостает, свидетельствует существование у него беспокойства, тоски, желаний и стремлений. Действительно, у самодостаточного существа не должно быть вожделений и связанных с ними состояний беспокойства. «Не достает же, — по мнению Платона, — того, что отнято». Что же, спрашивается, отнято у человека, с его точки зрения? А отнято у него существенное для его природы, именно, внутреннее единство самой человеческой сущности, ее целостность. Утрачена органическая связь, слитность человека с себе подобным. Таким образом, утрата целостности — это потеря чего-то, подобного себе, чего-то «своего». В «Лисиде» Платон говорит о влечении к себе подобному, к «своему». Однако существование у человека влечения означает, наряду с желанием собственного восполнения, преодоление своего Я, выход за свои собственные пределы, для которых человеку и нужна «экспансивная сила любви». Обращенность эротического влечения вовне означает одновременно обращенность и на самого себя. Поиск «своего» невозможен без знания самого себя. Ведь опознание «подобного себе» возможно лишь при существовании оснований для идентификации, которые могут возникнуть в самоощущении человека, включающем в себя и ощущение своей незавершенности, ущербности. Это, в свою очередь, составляет предпосылку для самосознания и самопознания.

     Любовь  как одержимость стремлением  «слиться, сплавиться с возлюбленным в единое существо» укоренена в самой природе человека, изначально имеющей целостный характер. Исток этого влечения теряется в темных глубинах бессознательной и неразумной сферы. «Ясно, — говорится у Платона, — что душа каждого хочет чего-то другого, чего именно, она не может сказать. И лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманно намекает о них».

     Называя любовь божественным состоянием, Платон явно отождествляет ее с неистовством (манией). Определяя ее однозначно как «некое неистовство» или говоря о «любовном неистовстве», он предлагает учитывать существование двух видов неистовства: как следствие заболеваний и как божественное отклонение от того, что обычно принято. Поскольку неистовство входит, по словам Платона, в «божественную любовь», постольку возможным становится говорить и о «божественном неистовстве». Неистовство, сопряженное с неумеренностью любовных вожделений, с необузданностью (соответствующей «разнузданному Эроту», «Эроту-насильнику»), проявляется в различных формах. Но независимо от конкретных форм проявления, характеризующих эротическое влечение неистовства, исступленности, одержимости, они являются теми факторами, благодаря которым любовь противостоит, говоря словами Платона, «здравому рассудку», «рассудительности», «разуму». Более того, эротическое влечение возникает и существует не просто вне рассудка и разума, а как бы вопреки им.

     Таким образом, любовь у Платона предстает в виде силы, не только не совпадающей с рассудком и разумом, но противостоящей им, выступающей как нечто чуждое, властвующее над ними и даже уничтожающее их. Эрос, по Платону, — это то, что, «заполняя душу страстным началом, мутит рассудок безумием» (Платон. Федр. 244а—245а).

     В системе платоновских взглядов на любовь неистовство эроса трактуется не как негативное, а, скорее, как благоприятное  для человека явление. Именно с помощью  неистовства, явно противостоящего  здравому рассудку, по мнению Платона, осуществляются необходимые людям и обществу прорицания, предсказания, исцеления от болезней, творчество.28 Приводя подобного рода примеры и доказательства «прекрасного действия неистовства», Платон делает выводы о превосходстве этого состояния («неистовство, которое у людей от бога, прекраснее рассудительности, свойства человеческого»), об его значимости в творческом процессе («творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых»), в конечном итоге — о его предназначении («неистовство боги даруют для величайшего счастья»). 

     Эрос  в такой трактовке превосходит  не только рассудок, но и разум, ибо  последний понимается чаще всего  как созерцание своего объекта и  в этом смысле как ограниченная способность. Любовь же — это не только устремление, влечение, т.е. не только нечто потенциальное, но и деятельность, точнее деятельность порождения. Иначе говоря, любовь — это и актуализированное желание, завершающееся порождением нового, рождением нового существа. Связывая эрос с достижением блага, определяя любовь как стремление «к вечному обладанию благом», Платон полагал, что любящие благо и стремящиеся к нему «должны родить в прекрасном как телесно, так и духовно». Рождение в красоте Лосев назвал «наиболее глубоким центром сократовского Эроса»²⁸.

     Существует  как бы необходимость, предопределенность именно деятельности порождения. Почему именно рождение, а не иные виды человеческой деятельности, завершает эротическое влечение? Дело в том, что, во-первых, рождение, телесное или духовное, является всегда творчеством. Творчество же трактуется как «все, что вызывает переход из небытия в бытие». Рождение как творчество, во-вторых, — это способ преодоления смертности, временности, переход к бессмертию, погружение в вечное, слияние с вечным. «Рождение — это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу. Но если любовь…есть стремление к вечному обладанию благом, то, наряду со благом, нельзя не желать и бессмертия». Устремленность к бессмертию заложена в глубинах всех бытийных структур, во всех живых существах. «Смертная природа стремится стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь она этого может только одним путем, — утверждал Платон, — порождением, оставлял всякий раз новое вместо старого».

     Итак, если душа в своей разумной части  созерцательная (она «питается созерцанием истины», «созерцает самое справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание», в конечном итоге, «насладившись созерцанием всего того, что есть подлинное бытие»), то в своей эротической части она активна, действенна. Активность эроса проявляется и в отношении влюбленного к объекту вожделения: он оберегает, изолирует его от влияний извне, от всяких воздействий, нанося ему тем самым вред. Кроме того, влюбленный изменяет объект своей любви таким образом, каким он ему будет всего приятнее, старается сделать объект слабее и беспомощнее себя. В результате активного воздействия субъекта любви на свой объект их эротическое отношение становится не простым согласованием, а наиболее тесным, интимным и в этом смысле наиболее совершенным их соединением, доведенным до слияния.