Биография Н.И Костомарова

Главным поводом ко всем ужасам новгородской бойни представляется алчность. Иван был эгоист и потому уже алчен. Он любил тешиться богатствами и  украшениями. Он слышал, что в Новгороде, как в монастырях, так и у  частных лиц, было много драгоценного, и ему хотелось захватить все  это себе. Алчность была не только одним  из качеств его личности, но перешла  к нему и по наследству, и по преданию. Все его предки, московские государи, отличались скопидомством и редко  стеснялись в выборе мер приобретения, когда представлялись удобные случаи. Вот и Ивану такой случай представился. Какой-то Петр волынец подал донос, будто новгородский владыка с  некоторыми новгородцами хочет изменить царю. Письмо такого содержания, за подписью разных лиц, было найдено за иконою в церкви Св. Софии. Это письмо, как  говорят, было подложное; сам доносчик, злобясь на Новгород, где он потерпел наказание, составил его, искусно подделавшись под руки других, положил за икону, где оно по его указанию было потом  отыскано. Самый способ отыскания  если не прямо свидетельствует о  его подложности, то при вышеприведенных  обстоятельствах представляет возможность  подлога. Мы не станем уже вдаваться  в то, что в условиях тогдашнего положения Новгорода не видим  никаких данных, выказывавших подобный замысел отпадения Новгорода  и Пскова от Московского государства  и присоединения их к Литве. Предположим, что Пимену и другим взошло в голову предлагать Сигизмунду-Августу северные русские области во владение. Но как же мог узнать о содержании и месте хранения такого важного  документа не природный новгородец, а чужеземец, бродяга? Кроме того, мы узнаем, что этот донос сделан после того, как уже царь Иван положил свою немилость на Новгород и перевел оттуда сто пятьдесят  семей. Очень подручно было доносчику  устроить свои козни: Иван, во всякое время  склонный верить изменам, теперь был  особенно доверчив; таким образом, желание  грабежа само собою покрывалось  благовидным предлогом кары за измену. Но вместо суда и казни тех, которые  по суду оказались бы виновными, тиран  повальным избиением и правого  и виноватого, правежами и свирепствами в тех местностях, которые не могли  быть включены в предполагаемый замысел, касавшийся двух древних народоправных  земель, слишком обличает несостоятельность  обвинений, которым он хотел заклеймить свой народ.

К памятникам литературной деятельности Ивана Васильевича можно отнести  его речи, которые он говорил перед  иноземными послами, блистая своим  красноречием, особенно перед польскими, которые, к сожалению, еще не изданы полным собранием. Из них мы преимущественно  укажем на те, которые произносились  по поводу предположения избрать  королем польским и великим князем литовским принца из московского  дома. По смерти Сигизмунда-Августа  хотели избрать собственно сына Иванова, Феодора, Ивану же хотелось царствовать  самому; и вот он истощал свое красноречие перед литовскими послами  очень оригинальным образом. Когда  приехал в Москву первый посланник  по этому поводу, Воропай, царь Иван счел долгом оклеветать ему своих. Он объявлял, что если бы его, царя, выбрали  королем, то он был бы для избравших  его удивительным защитником. Но он тогда же сообразил, что, конечно, поляки и литовцы знают о его злодеяниях, и потому надобно было ему оправдать  себя перед ними, а чтобы оправдать  себя, неизбежно было очернить других. Царь замечал, что о нем рассказывали, будто он вспыльчив и зол; он сознавался, что точно он вспыльчив и зол, только против тех, которые против него злы, "а кто против меня добр, говорил он, тому я не пожалею отдать с себя цепь и одежду! Не диво, что у вас паны любят своих людей, когда и люди любят своих панов, а мои люди подвели меня крымскому царю". Грозный рассказывал иноземцу небылицы про посещение Девлет-Гирея. Воеводы его сносились, мол, с ханом, подвели его, оставили царя с малым числом войска, только с шестью тысячами, и он, царь, должен был немного отойти в сторону! Тогда татары вторглись в Москву. "Если бы в Москве, говорил царь, было не более тысячи людей для обороны, и тогда бы она могла оборониться. Но если большие люди не хотели обороняться, то как могли меньшие. Москву сожгли, а мне знать не дали. Посуди же, какова измена моих людей, и потому если кто и был казнен, то за свою вину".

Здесь ложь. Виноваты ли были воеводы, которых выставили вперед против хана с войском, или нет - решить трудно; во всяком случае, если они были виноваты, то разве в неспособности и  неискусстве, а уж никак не в измене. Из дел оного времени, а равно  из описаний событий не видно, где  именно хан, которого не следовало пропускать через Оку, перешел через эту  реку и насколько воеводы действовали  по своему усмотрению и насколько  по приказанию царя. Царь Иван Васильевич говорит, что с ним было всего-навсего  только шесть тысяч. По всем вероятиям, здесь значительное уменьшение того количества, какое на самом деле было. Независимо от войска, выставленного  в числе пятидесяти тысяч против хана, другое войско находилось близ самого царя, с передовым и сторожевым полками. Невозможно, чтоб все это  войско ограничивалось количеством  шести тысяч; царь слишком заботился  о сохранении своей особы, чтоб ограждать  себя таким незначительным отрядом. В то же время царь, уменьшая перед  литовским посланником число  собственного войска, уменьшал и силу крымского полчища до сорока тысяч, тогда как, по другим известиям, его  было до 120 000; последнее число вероятнее, потому что татарский хан не пустился бы в такую даль иначе как с  огромною ордою. Чтобы оправдать  себя и обвинить своих воевод, царю нужно было сделать такое уменьшение; расчет понятен: когда бы мало было татар, воеводам, стало быть, можно  было с ними померяться; а когда  мало было войска с царем, стало быть, царь не от трусости, а от крайней  необходимости удалился немного  в сторону*. Царь Иван Васильевич лжет, уверяя, будто Москва оставалась без  обороны, и что если б там была хоть тысяча человек, то столицу можно  было бы охранить. Оказывается, что  те воеводы, которых царь чернит изменниками  и предателями, поспешили оборонить  Москву, тогда как царь бежал в  Ярославль. Девлет-Гирей не взял Москвы; она сгорела во время его приближения  к ее стенам, сгорела от смятения и беспорядка, возникшего именно вследствие того, что царь оставил ее в такое  страшное время неприятельского  нашествия. Хан все-таки отступил от нее, потому что русское войско готово было сразиться с ним. Понятно, что  царю надобно было себя как-нибудь выгородить, а воевод обвинить; если бы из своих  никто не осмелился упрекнуть  его в глаза, то все же самолюбие  его сильно страдало, когда он воображал, что другие считают его трусом, да и перед самим собою ему  делалось стыдно. Одно ему было спасение - измена других. Измена действительно  была. Но какая? Некто Кудеяр с пятью  детьми боярскими да после него двое новокрещенных татар прибежали  к хану, извещали его о бедствиях  в Московском государстве, о том, что там уже два года сряду  была меженина (голод) и мор, что царь многих побил в опале, что большая  часть войска в Ливонии, а близ Москвы его немного, что теперь-то наступило самое удобное время  напасть на Русскую Землю. Этот Кудеяр был, во-первых, сам татарин, а во-вторых - разбойник: таким называет его в  своем письме к хану сам царь; и в народной памяти сохранилось это имя в звании разбойника. Достойно замечания, что во многих местах Великой Руси осталось предание о татарине-разбойнике Кудеяре; там и сям указывают даже на следы пещер, где жил или проживал Кудеяр, на курган, где он погребен. Народная фантазия представляет его необыкновенным силачом и волшебником; говорят, что много бед приняли от него русские, пока победили. Кудеяр Тишенков, называемый в письме царя к хану разбойником, вероятно, одно и то же лицо с татарином-разбойником народных преданий под именем Кудеяра. Из этого оказывается, что хану Девлет-Гирею во время похода его к Москве в качестве изменников, помогала разбойничья шайка под начальством татарина, а может быть, и вообще составленная из татар, хотя бы и крещеных: нередко крещеный татарин долго оставался с татарскими симпатиями и, при случае, готов был выказать себя враждебно по отношению к Руси. Таким образом, о двух изменниках, в то же время подговаривавших хана и служивших ему проводниками, Иване Урманове и Степанке, мы положительно знаем, что они были новокрещеные татары. Более чем вероятно, что главный коновод этой измены, Кудеяр, был татарин и помогал татарам по симпатии, какую питал к ним как к своим землякам, да притом он, как разбойник, более чем всякий другой был способен на дело, вредное тому краю, где жил. Такого рода измена была вполне естественна; но царю Ивану она не годилась: ему нужно было измены не какого-нибудь разбойника, а людей знатных и начальствующих, измены боярской и воеводской. И вот он выдумал такого рода необходимую для себя измену: он взял с одного из воевод, Мстиславского, клятвенную запись с признанием в измене. Мы не знаем, один ли только Мстиславский давал тогда такую запись, или, быть может, то же самое взято было и с других воевод, а потому можем судить только об одной и по этой одной делать заключение о всем деле. В своей клятвенной записи князь Мстиславский говорит, что он "православному христианству и всей Русской земле изменил, навел есми с моими товарищами безбожного Девлет-Гирея крымского на святые православные церкви" и пр. Вместе с тем с некоторых бояр взяли за него, Мстиславского, поручную грамоту, чтоб ему никуда не убежать, а за этих бояр взяли поручную грамоту с других лиц.

______________________

* Воропай передает слова царя  Ивана Васильевича следующим  образом в польском переводе: Lecz i па ten czas mocy tatarskiey ni kaska sie nie batem, jedno zem widzial zmennosc i zdrade, ludzi moich, tedy od ludzi tatarskich malo na strone odwrocilem sie.

______________________

Может ли быть какое-нибудь вероятие в измене Мстиславского и оговоренных  его товарищей воевод, начальствовавших разом с ним в войске, выставленном против татар? Если Мстиславский был  действительно изменник, то как он мог оставаться по-прежнему близ царя цел и невредим? Мы видим, что Мстиславский, сознавшись в измене отечеству, на другой же год ездил с царем в Новгород, а потом воевал в Ливонии. Чем  же представляется сам царь, допускавший  сидеть у себя в совете и начальствовать войском человеку, умышленно предавшему отечество врагам, виновнику страшного  московского пожара и гибели людей, которых число преувеличивали до 800 000? Неужели есть возможность человеку, принужденному сознаться в таком  ужасном преступлении, - где бы то ни было, в какой бы то ни было стране - не только оставаться без казни, но даже пребывать с высшими почестями? А товарищи, на которых Мстиславский указывает как на соучастников своего преступления, кто они и что с ними сталось? Это, без сомнения, воеводы, начальствовавшие в одном и том же войске, где Мстиславский был воеводою правой руки. Ближайший его товарищ - второй по нем воевода правой руки, был Иван Васильевич Шереметев меньшой; мы видели, что царь обвинял его, как будто еще живого, уже тогда, когда его не было на свете; но такое обвинение не имеет основания. Главным воеводою в том войске, где был Мстиславский, был князь Иван Дмитриевич Вельский: по разрядным книгам он значится убитым в приход Девлет-Гирея к Москве, а по известию летописи, он задохся во время пожара в погребе, в своем дворе. Если б он был изменник, едва ли бы он поспешил защищать от крымцев покинутую царем столицу.

Надеемся, что никто не станет чернить  клеветою ни князя Михаила Воротынского, впоследствии одержавшего победу над  крымцами на берегах Лопасни, ни Ивана  Петровича Шуйского, геройски защищавшего  Псков против Батория. В 1570 году, во время нашествия Девлет-Гирея, первый начальствовал передовым, второй - левой  руки полком. Нельзя также подозревать  в измене воеводу сторожевого  полка князя Ивана Андреевича Шуйского; он оставался в чести  и был убит в 1573 г. в сражении в  Эстонии. Бывший товарищем князя  Воротынского в передовом полку, князь Петр Иванович Татев самим  царем Иваном впоследствии возведен был в сан окольничего, а потом  боярина. Товарищ князя Ивана  Петровича Шуйского, Михаил Яковлевич  Морозов пострадал от царя Ивана  Васильевича, но сравнительно уже поздно, вместе с князем Михаилом Воротынским, в 1576 году, следовательно, не за измену в 1571-м. Таким образом, все лица, которых  огулом царь обвинял в измене, из которых, сколько нам известно, один князь Мстиславский сознался в измене и оговорил в том же преступлении своих товарищей, - все эти лица остались без наказания, участвовали  в государственных делах, начальствовали войском, находились в царском совете и получали от царя повышения. Вслед  за нашествием Девлет-Гирея казнены  были, в числе других лиц, князь  Михаил Темрюкович Черкасский, шурин  царя, и Василий Петрович Яковлев; люди эти были во время нашествия  крымского хана воеводами в том  войске, которое находилось вместе с царем. Но по всему видно, что  казнь их имела другой повод и  связана была, как справедливо  полагал Карамзин, с болезнью и  скорою смертью новой царской  жены, Марфы Собакиной, а никак  не произошла по каким-нибудь обвинениям в предательских сношениях с  Девлет-Гиреем во время его нашествия, тем более что казнь эта  в то же время постигла лиц, не участвовавших  в отражении крымского нападения. Во всяком случае, жалуясь литовскому посланнику на измену своих воевод, царь ясно разумел тех, которые находились в выставленном впереди войске, где  главным воеводою был князь Иван Дмитриевич Вельский. Царь говорит, что  воеводы, которые пред ним впереди шли, не дали ему знать о приближении крымского хана и не хотели вступить в битву, что он был бы доволен, если б они, потерявши несколько тысяч человек, прислали ему хоть бы одну татарскую плеть. Не подлежит ни малейшему сомнению, что царь Иван разумел здесь именно тех воевод, в числе которых был признавшийся в измене князь Мстиславский, а не тех, которые окружали тогда самого царя. Между тем, не церемонясь с другими, царь, однако, не наказывал тех, кого чернил пред иноземцами как государственных изменников. Иван лгал, говоря, что если после крымского прихода кто и был казнен, то за свою вину. Из тех, кого он чернил по поводу нашествия Девлет-Гирея, никто казнен не был.

Ясно, что тиран для оправдания своей трусости выдумал измену и  обвинял других. Но, в таком случае, отчего же он прямо не казнил тех, которых  обвинял, и отчего, взяв с Мстиславского запись с сознанием измены, совершенной вместе с товарищами, оставлял в прежнем сане и Мстиславского, и его товарищей? Как объяснить такую несообразность?

Мы думаем, что не ошибемся, если объясним это следующим образом.

Царь Иван в это время сильно трусил, но он трусил не только хана и  его татар: он трусил и своих подданных. В самом деле, как ни покорна  была погруженная в рабство масса, но всему есть предел, и она при  своей покорности иногда теряла терпение и проявляла свое неудовольствие диким, кровавым образом. Иван помнил первый московский пожар, после которого пострадал  от народа царский дядя Глинский и  сам царь подпал влиянию ненавистного Сильвестра. Он мог опасаться от народа волнения, подобного прежнему, и предметом народной ненависти, естественно, должен был на этот раз  сделаться сам царь, постыдно оставивший свою столицу в минуту опасности  и думавший только о себе, а не о своих подданных. С народной толпой уже не может справиться никакое  самовластие, если только она протрет  себе глаза и потеряет терпение. И вот царь Иван Васильевич задумал  обеспечить себя от этой стороны. Он обвинил  своих воевод, но потребовал от них  сознания в их вине, а за то обещал помиловать и простить. Повторяем - нам неизвестно, давал ли еще кто-нибудь, кроме Мстиславского, такую своеобразную запись, какую дал последний; но, если бы и существовала только одна, которая до нас дошла, все равно  Иван имел уже, на случай народного  волнения, вместо себя козла отпущения: он выдал бы его народу для утоления народной досады да не пожалел бы также  и других товарищей Мстиславского. В таких видах Ивану Васильевичу  гораздо подручнее и выгоднее было не казнить обвиненных, а оставить их целыми и невредимыми и беречь их на случай, когда можно будет  ими заместить самого себя. Вот, по нашему мнению, разгадка такого странного  и непонятного документа, как  запись Мстиславского, в которой  этот князь добровольно сознается  в государственной измене, оставаясь  после того полководцем и государственным  человеком. Но царю Ивану Васильевичу  пригодился тот же способ взваливания  своих царских грехов на воеводские плечи и для оправдания себя пред иноземцами. Он чувствовал за собою  бесславие как трусости, так и  жестокости; ему досадно было, что  за рубежом его государства писали и говорили о его пороках, - всего  более он злился за то на своих беглецов, вроде Курбского; царю бы хотелось уверить  всех, что на него наговаривают напраслину, а не представляют его поступков  в настоящем их виде. Когда литовский  посланник явился к нему с предложением желания некоторых избрать его  королем, первым делом царя Ивана  было объявить литвину, что московский царь не трус и не мучитель, а человек  очень хороший, и вместе с тем  очернить своих слуг.

Нельзя приписывать личной мудрости царя Ивана высказанное им много  раз сознание права на возвращение  Русских земель, как древнего достояния  державы, имевшей название Русской  и хотевшей быть всерусскою пред целым  миром. То же говорилось и предшественниками  Ивана; этому надлежало повторяться  из уст его преемников; то было прирожденное стремление Москвы. Но отношения царя Ивана к Польше и Литве были иные и исключительные; его предшественники  не бывали в таком положении, как  он. Прекращение Ягеллоновой династии не только открывало новый путь будущности соединенной державы Польши и  Литвы, но должно было отразиться важным влиянием на историю всего Севера Европы. Была известная партия, желавшая избрать в короли принца из московского  дома, но была партия, искавшая, напротив, таких связей, которые бы вели к  враждебным отношениям с Москвою. В  чем же состояла задача московского  царя? Воспользоваться обстоятельствами и стараться повернуть их как можно лучше для московской державы, и, разумеется, так или иначе, но возможно ближе к заветной цели.

Царь Иван Васильевич показал в  этом случае неуменье и сделал так, как только можно было сделать  хуже для Москвы.

Сначала приехал посланником в  Москву Воропай и привез желание  многих избрать на престол Речи Посполитой царского сына Феодора. Царь Иван Васильевич не желал давать в короли Польше и Литве сына, а предлагал самого себя. Несомненно, что ему очень  хотелось получить корону, хотя избрание Феодора во многих отношениях могло  бы совершиться гораздо легче, чем  избрание самого царя. Но как же поступал в этом случае царь Иван? Получив  согласие и выслушав от царя апологию своих поступков, Воропай уехал. Прошло потом полгода. Иван не старался подвигать этого вопроса к  разрешению в пользу своей державы  никоим образом. У него не было ни искусных послов на сейме, не развязал он своей  скупой московской калиты на подарки; а между тем ловкий француз  Монтлюк расположил своим красноречием и обещаниями поляков в пользу дома Валуа. Во второе посольство к  царю, которое возложено было на Михаила Гарабурду, царь явно гневался за медленность поляков и литовцев и на этот раз уже не торопился  с прежним жаром сделаться  польским королем, говорил ни то ни се: то соглашался отдать полякам в  короли сына, но не иначе как наследственно*, то сам себя предлагал в короли и также наследственно, то заявлял  желание быть выбранным на литовский  престол без польской короны, то, наконец, вовсе не желал, чтоб у поляков  и литовцев был королем он, московский царь, или его сын, а рекомендовал принца из австрийского дома. Понятно, что дело обратилось совсем в противную  сторону, и на польский престол избран был французский принц; совершилось  такое избрание, насчет которого царь Иван Васильевич предупреждал литовского посла, что если оно состоится, то ему, царю, над Литвою промышлять. Но избранный на польский престол Генрих д'Анжу, как известно, скоро убежал из Польши; тогда хотели снова избрать  короля из московского дома, и притом уже прямо самого царя Ивана, следовательно, хотели сделать то, чего желал Иван в самом начале и о чем заявлял  Воропаю; партия за него была немаловажная, особенно в Литве, Волыни и других русских землях; примас королевства  Яков Уханский был его горячим  сторонником и подавал царю советы, как склонить тех и других влиятельных  панов. Иван Васильевич не воспользовался этими советами; ему хотелось получить польскую корону, но жаль было издержек для этой цели; он не решался поступиться  ни тем, ни другим образом, он более  всего боялся, чтоб ему как-нибудь не унизиться и не сделать какого-нибудь шага, недостойного того сана, которым  он величался, хотя постоянно, во всю  свою жизнь, делал это. Теперь он опять  и еще сильнее благоволил к  избранию на польский престол принца из австрийского дома. Дело в Польше окончилось тем, что, при нерешительности  и бездействии московского царя, партия, ему враждебная, взяла перевес  и был избран королем Стефан Баторий. Тогда, пропустив удобное время, московский государь начал заявлять свое неудовольствие, не хотел называть новоизбранного короля братом, а называл  только соседом, требовал, как уже  вошло в Москве в обычай, Киева, Витебска, Канева, то есть русских земель, присоединенных к польско-литовской  державе, и даже изъявлял притязание, что со смертью Ягеллонов вся  польская корона и Великое княжество  Литовское по праву делаются вотчиною московских государей. Что же было последствием таких несвоевременных заявлений? Иван Васильевич навлек на себя несчастную войну, потерял все сделанные  им прежде приобретения на Западе и  перенес великое нравственное унижение.