Социальная политика Наполеона

Наполеон считал, что печать должна содействовать выработке буржуазной идеологии, но что, если предоставить ей свободу, она может принести большой вред. Поэтому печатное слово в период империи подвергалось самой беспощадной цензуре.19

Наполеон смотрел на газеты, как на такое зло, без которого вовсе обойтись уже, к сожалению, невозможно. Мне всегда казалось, что когда он выражал скорбь по тому поводу, что его деятельность протекает не на востоке, что он не может, подобно Александру Македонскому, провозгласить себя сыном бога и т.п., то он имел при этом в виду, между прочим, именно прессу, больше всего виновную самым фактом своего существования в таком стесненном положении французского императора сравнительно с македонским царем. У Наполеона антипатия к периодической печати всегда смешивалась с презрением. Он этой печати как будто не боялся и вместе с тем зорко, с болезненной подозрительностью следил за ней, выдумывал небывалые вины. Он начисто изъял из сферы обсуждения всю внутреннюю и всю внешнюю политику и считал великой милостью дозволение редким уцелевшим при нем органам прессы помещения лишь самых коротеньких чисто информационных заметок «политического характера», т.е. попросту заметок о новостях, коротеньких сообщений о фактах. И все-таки эти запуганные льстивые газеты, не смевшие ни о чем иметь свое суждение (даже, как увидим, в театральных и чисто литературных статьях и рецензиях, т.е. в единственной области, остававшейся в их распоряжении), даже эти жалкие листки казались всемогущему властелину все-таки ненужными и неприятными, и вечно он возвращался к мысли, нельзя ли из многих газет сделать немногие, а из немногих одну. И то приказывал из 73 газет сделать 13, а из 13 – четыре, то намечал еще дальнейшие планы уничтожения. В течение всего его царствования над немногими уцелевшими редакциями висел дамоклов меч, тем более грозный, что решительно нельзя было догадаться, за что именно и когда именно он упадет и убьет.

Не было того унижения, на которое бы не шли редакторы и издатели, и все напрасно. Только к нерасположению, которое питал к ним Наполеон, все более прибавлялось презрение.

Ежедневно трепеща за свою участь, редакторы уцелевших газет выбивались из сил, чтобы внушить правительству самое твердое убеждение в их беспредельной преданности императору. Они, например, повадились вставлять, ни с того, ни с сего, в самых даже неподходящих случаях, раболепные панегирики Наполеону, превозносили новую династию в ущерб Бурбонам, обличали друг друга в недостаточном рвении и усердии. Но Наполеону все это тоже не нравилось: в газетной поддержке он вовсе не нуждался, а доносы, по крайней мере печатные, представлялись ему излишними. «Все читают «Journal de l'Empire», и если он станет стремиться причинить зло государству, то мы не нуждаемся в том, чтобы «Courrier Français» нас об этом предупреждал», – писал император министру полиции в апреле 1807 г., в промежуток времени между сражениями при Эйлау и при Фридланде. Он намерен даже закрыть «Courrier Français» за его излишнюю ретивость, за то, что он смеет вообще говорить о новой династии, хотя бы восхваляя ее, и о Бурбонах, хотя бы пороча их. «В первый же раз, как эта газета заговорит о Бурбонах или о моих интересах, закройте ее». Вообще ему не нравится, когда газеты полемизируют, даже если полемика касается совсем посторонних политике сюжетов. «Я не придаю никакого значения спорам этих дурачков», – говорил он, – и однако грозил прогнать редактора «Journal de l 'Empire» и заменить его другим именно вследствие полемических увлечений: «Придет время, когда я приму меры и отдам эту газету, единственную, какую читают во Франции, в руки более разумного и хладнокровного человека».

Как увидим дальше, смертный час для всех почти газет пробил в 1811 г. Издатели были объяты трепетом, едва только пронесся слух о предстоящем закрытии почти всех газет. Некоторые бросились с самыми униженными мольбами в министерство полиции, другие обнародовали торжественные манифесты с изъявлением своих чувств к правительству. Вот образчик: «Journal du soir» существует уже двадцать лет... Никогда он не был ни приостановлен, ни арестован. У него четыре тысячи подписчиков... Его дух – в том, чтобы не высказывать политических мнений, кроме тех, которые правительство считает подходящим распространять (слова son esprit набраны курсивом в цитируемом листке – Е.Т.)... Он обязан своим процветанием своему постоянному беспристрастию и своей осторожности, именно этим, кажется, он приобрел права на благосклонное покровительство правительства, которому никогда не был в тягость, в котором никогда не возбуждал неудовольствия». Но и этого мало: «Journal du soir» хотел бы отныне стать совсем правительственным (le pamphlet du gouvernement) и быть еще полезнее казне и т.д. Все эти изъявления чувств не помогли, и «Journal du soir» был, в числе прочих, уничтожен. Вообще на Наполеона никакие унижения со стороны представителей прессы нисколько не действовали. Общий тон насмешливой грубости и нескрываемого презрения к печати никогда у него не менялся сколько-нибудь заметно.

Излишек усердия ему вообще не нравился ни в прессе, ни в академии. В академии поговорили о Мирабо, поговорили, конечно, в самом благонамеренном тоне и с лестными сравнениями между Империей и предшествующей эпохой. Наполеон недоволен. Делится он своим неудовольствием с лицом, которому надлежит и за академией посматривать: с министром полиции. «Есть в этом заседании академии такие вещи, которые мне не нравятся: оно было слишком политическим, не дело президента ученого общества говорить о Мирабо. Если уж он должен говорить о нем, – он должен был говорить о его слоге, только это могло его касаться... Не больше, чем у грамматических правил с военным искусством». Но закрыть академию он не хотел, а закрыть газеты, которые бы провинились в том самом, в чем провинилась академия, – в «ненужных», хотя бы и благонамеренных разговорах о Мирабо, император всегда был готов.

1 апреля 1811 г. «Gazette de France», отличавшаяся необычайным низкопоклонством и льстивым тоном, сочла долгом своим напечатать следующую заметку: «Передают, что в день разрешения от бремени ее величества императрицы было подано его величеству императору прошение, адресованное римскому королю. Император, находившийся вблизи колыбели новорожденного принца, прочел прошение вслух и прибавил с добротой: «Кто ничего не говорит, тот согласен. Согласен за римского короля». Заметка была в том духе и тоне елейного подобострастия, в каком вообще писались в те времена статьи и заметки, касавшиеся императорской семьи. Но Наполеон рассердился: он не любил умиленного и почтительно-игривого тона.

Едва только заключен Тильзитский мир, как император распоряжается приказать газетам прекратить печатание статей и заметок против России, которые только что им столь же категорически приказывалось печатать. При этом Наполеон считает совершенно излишним стесняться со своим министром полиции: «Смотрите, чтобы больше не говорилось глупостей ни прямо, ни косвенно о России». Вот и все. Записочка в 3,5 строчки, отправленная из Тильзита в Париж, к Фуше, диаметрально и мгновенно изменила «настроение» всей французской прессы относительно России.

Весьма часты приказы Наполеона (чрез министра полиции), чтобы пресса сбивала с толку неприятеля ложными известиями.20

В ноябре 1808 г. ему хочется отвлечь внимание англичан ложной диверсией, внушить им мысль, будто король неаполитанский Мюрат, вассал Наполеона, намерен овладеть Сицилией, куда укрылись изгнанные Наполеоном неаполитанские Бурбоны. И вот он приказывает Фуше, чтобы в голландских, германских и французских газетах появились статьи о готовящейся якобы экспедиции, он даже, не надеясь на понятливость Фуше, наперед дает резюме этих заказываемых ложных известий. В общем – заканчивает император – «это должно быть хорошо проведено, должно явиться как бы результатом общего мнения, идти со всех сторон и быть делом дюжины хорошо скомбинированных статей в разных газетах».

Особенно внимательно следил Наполеон за тем, чтобы в общественном мнении нарушителем мира пред каждой войной являлся не он, а его противник. «Приказывайте помещать в газетах статьи обо всем вызывающем и оскорбительном для французской армии, что делается в Вене... Нужно, чтобы ежедневно была такая статья в «Journal de l'Empire» или в «Publiciste», или в «Gazette de France», – распоряжался император перед войной с Австрией, в 1809 г. Париж, Франция могут узнавать о политике из победоносных бюллетеней армии, из официальных сообщений, но в покоряемых странах нужно прибегать к деятельной пропаганде посредством прессы.

Большое значение поэтому император приписывал газетам, предназначенным для покоренных народностей. Он обратил благосклонное внимание, например, на выходившую в Париже газету «Corriere d'Italia»: «Мало наберется литературных предприятий, более важных. Следовало бы обильно распространять эту газету» и т.д. Зато горе было стране зависимой или полузависимой, если какая-либо местная газета осмеливалась напечатать подозрительную статью. Швейцарская «Gazette de Lugano» провинилась в этом смысле. Сейчас же летят приказы из Познани, где в то время был Наполеон (дело было в разгаре войны с Пруссией и Россией 1806–1807 гг.), вице-королю Италии Евгению Богарне, министру иностранных дел Талейрану: запретить немедленно газету, арестовать редактора, арестовать автора, арестовать даже директора почт в Швейцарии (за то, что не догадался задержать номер газеты), объявить, «что при малейшем замедлении» (курсив мой – Е.Т.) в осуществлении всех этих арестов, император отторгнет от Швейцарии Лугано и две прилегающие области присоединит к своему Италийскому королевству.

Едва только началось завоевание Испании, как Наполеон уже приказывает Мюрату, находящемуся в Мадриде: «Наложите свою руку на печатное слово (в подлиннике сильнее: sur tout ce qui est imprimerie – Е.Т.)... Существенно внушить хорошенько общественному мнению, что – нет короля». (А короля нет лишь потому, что Наполеон арестовал всю королевскую семью вместе с королем.) «Завладейте газетами и управлением», – твердит Наполеон Мюрату в этот начальный период порабощения Пиренейского полуострова. Он приказывает наводнить Испанию памфлетами против низвергнутой им династии и восхвалением вводимого нового порядка. Маршал Бессьер полагает, что это бесполезно. Но император не желает лишать себя этого орудия – официальной лжи: «Вы говорите, – пишет он Бессьеру, – что памфлеты ни к чему не служат в Испании; это россказни. Испанцы – как все прочие народы – и не составляют особого класса. Распространяйте в Галисии писания, которые я вам послал».

Он непрестанно требует от брата своего Иосифа, чтобы ему послали «тысячу экземпляров газет» (из Мадрида, конечно казенно-французского направления) для раздачи в постепенно завоевываемых местностях, хвалится, что его воззвания приносят пользу, приказывает сочинять новые памфлеты на испанском языке «с изображением печального состояния Испании, предоставленной английскому коварству». Готовясь к войне с Австрией, он приказывает немецким газетам зависимых от него стран «высмеивать все статьи венских и пресбургских газет, направленных против Франции». А когда война началась, он торопится приказать наводнить Германию памфлетами против Австрии, описаниями австрийских жестокостей, совершаемых якобы в Баварии и Вюртемберге.

В Кассель, в Гамбург, в Ганновер, в Аугсбург, в Мюнхен летят приказы в этом смысле. Но на одну эту полемику он не надеется: у него есть средства более существенные, чтобы заставить замолчать заграничную прессу.

10 февраля 1810 г. он приказывает отправить  в Баварию «официальную и спешную»  ноту, в которой обращает внимание  баварского правительства на  «дерзости» баварских газет.

Иногда приказы отдаются общего характера – для всех иногда подобные тоже общие и неопределенные, но категорические повеления отдаются государям зависимых или полузависимых стран: «Король (прусский – Е.Т.) и прусские власти должны бдить над тем, чтобы газеты не печатали ничего, что могло бы нарушить добрый порядок и спокойствие внутри государства». Бывало и так, что Наполеон категорически требовал от зависимых правительств, чтобы они лгали в своих газетах, и со свойственной ему точностью даже определял, во сколько раз, так сказать, нужно солгать в том или ином случае. Вот, например, что он приказывал из Москвы – австрийскому, баварскому, вюртембергскому государям: «Я не только желаю, чтобы посылались подкрепления (в великую армию – Е.Т.), но я желаю также, чтобы преувеличивались эти подкрепления и чтобы государи заставили свои газеты печатать о большом числе отправляемых войск, удваивая это число».

Перепечатки из газет тех держав, которые хотя были и в мире с Наполеоном, но не вполне еще от него зависели, воспрещались часто без всякого видимого повода: ни малейшей враждебности к ваграмскому победителю австрийские газеты конца 1809 г. не обнаруживали, однако император распорядился, чтобы ничего из них во Франции не перепечатывалось. Он, собственно, мог смело не бояться этих перепечаток: во-первых, какая имперская газета осмелилась бы дозволить себе перепечатку, которая бы сколько-нибудь могла не понравиться полиции и цензуре? А во-вторых, с Тильзитского мира и особенно с разгрома Австрии в 1809 г. не было на всем европейском континенте ни одной страны, где местное правительство позволило бы прессе не то что нападать на Наполеона, но даже сдержанно критиковать те или иные последствия наполеоновской супрематии в Европе.

И все-таки Наполеон не желал, чтобы во Франции перепечатывалось что-либо из заграничных газет: все-таки за границей пресса не была так вымуштрована, так запугана, как в Париже.

Первым делом нового самодержавного (фактически, если еще пока не юридически) властителя Франции было закрытие 60 газет из 73 существовавших. Постановлением 27 нивоза VIII г. генерал Бонапарт уничтожил все парижские политические газеты, кроме тринадцати. Но «спустя несколько лет правительство признало в принципе, что исключительное право публиковать периодические издания не может быть предоставлено частным лицам и что государство должно требовать деньги за привилегию», т.е. за то, что оно терпит существование уцелевших (la tolérance qui le protège et qui est un privilège tacite). Тогда-то Фуше и постановил, что правительство имеет право требовать в пользу казны 2/12 части дохода; одновременно в каждую редакцию более распространенных газет было назначено по одному редактору-цензору, который должен был получать жалованье из средств газеты тоже в размере 2/12 доходов газеты. Оба распоряжения Фуше не были обнародованы (хотя и неукоснительно осуществлялись), так что, когда Наполеон в 1810 г. задумал новые меры к угнетению печати, то в докладе, представленном ему, указывалось, что единственным опубликованным актом, касающимся прессы, за все его правление является декрет 27 нивоза, изданный еще, когда он был консулом.

Уцелевшие органы прессы были отданы в полную власть министра полиции и префектов, которые – каждый в своем департаменте – могли закрывать издающуюся там газету и только доносить о последовавшем закрытии в Париж. Книги и брошюры также были отданы в бесконтрольное распоряжение этих властей, хотя для книг и брошюр была создана некоторая фикция, якобы ограждавшая их от произвола. 64-й статьей сенатус-консульта 28 флореаля XII г. (1804 г.) было постановлено следующее: «Комиссии из семи членов, избранных сенатом из своей среды, поручается бдить над свободой прессы. Не входят в круг ее ведения произведения, которые печатаются и раздаются по подписке и в периодические сроки. Эта комиссия будет называться сенаторской комиссией свободы прессы».