«Война и мир» в трилогии Юрия Бондарева («Берег», «Выбор», «Игра»)

        Встреча художника Васильева со старым другом Ильёй Рамзиным в Венеции, безусловно, застаёт героя врасплох, кроме того, он узнаёт, что ещё раньше с ним встречалась его жена Мария – в далёкой юности они, все трое, были друзьями. Удивление, даже шок («Ну, этого не может быть! <…> Чушь какая-то! Мистика! Илья погиб на Украине в сорок третьем году. <…> Тот самый? Илья? Встречался с тобой в Риме? Вот уж чего быть не может так не может!» [4, с. 33]) и подспудное, интуитивное чувство опасности, беды, которую принесёт в его жизнь этот словно ниоткуда появившийся человек («это чувство вдруг предупредило его об опасности, и разум начал тихо подсказывать сдержанную позицию умудрённого опытом человека» [4, с. 37]), – вот чувства, которые владеют героем. Встреча вызывает в Васильеве совершенно противоречивые чувства, он хочет и не может найти в этом седом сухощавом иностранце своего близкого друга, «с которым в школе и на войне три пуда соли съели» [4, с. 37] и которого он помнит совсем юным и совершенно другим. «<…> человек, в котором он подсознанием угадывал Илью, медленно подымался из-за стола, задавливая сигарету в пепельнице, и был не Ильёй<…> Но вместе с тем этот иностранец был Илья <…>, но Илья, не свой, не близкий с детства, а вторичный, подменённый, проживший в неизвестной дали целую непонятную жизнь, как на другой планете» [4, с. 41]. «Смутное беспокойство» [4, с. 65], овладевшее Васильевым уже сейчас, непонятные размолвки с женой, своеобразный творческий кризис, чувство усталости заставляют героя искать причину этого. Может, эта встреча с Ильёй, вернувшимся «с другой планеты», или болезнь дочери два года назад  становятся необходимым для возвращения воспоминаний о  Москве 1941-го, где герои были «прекрасными, глупыми, отчаянными щенками» [4, с. 70] и где кроются истоки их характеров и поступков.

       Два семнадцатилетних юноши, два друга, спешащих осенью 1941 года в родное Замоскворечье со строительства оборонительных сооружений, безусловно, во многом похожи. Молодость, пылкость, бескомпромиссность, желание непременно прорваться на фронт, которое поселила во всех молодых людях начавшаяся война, – но уже с первых страниц заметна существенная разница между ними.

      Владимир более мягок, спокоен, чувствителен, уже с юных лет он воспринимает действительность острым сознанием художника («<…> сказал Владимир, вспомнив звёздную августовскую ночь, сиренево посветлевшую к рассветному часу, вокруг мокрую от обильной росы рожь» [4, с. 78]), склонен к размышлениям и рефлексии. И совершенно другой человек – Илья Рамзин.

       Он очень импульсивен, на это указывает яркая деталь в сцене возвращения героев домой («И тут Илья вспылил, выговорил сквозь зубы, что лучше бы немецких диверсантов ловили, чем идиотские вопросы задавать» [4, с. 71]), по характеру – безусловный лидер, привыкший, что первое и последнее слово всегда остаётся за ним: «Покеда, Володька! Завтра с утра заходи!» [4, с. 74], «Тем лучше! Пошли к нам, веселее будет! А пожрать чего-нибудь найдём. Верно, мать?» [4, с. 75], «Вообще, мать, нам полагалось бы с Володькой чего-нибудь дербалызнуть!» [4, с. 76]

      Предприимчивый и решительный юноша, Илья очень сильно, можно сказать, болезненно самолюбив. Эта черта становится видна в эпизоде, когда герой, любуясь собой, причёсывается перед зеркалом и в его взгляде появляется «весёлая уверенность сильного, довольного собой и своей судьбой человека» [4, с. 78], черта, во многом определившая его характер и судьбу. Илья не допускает мысли, что с ним, умным, многое повидавшим и понимающим, кто-то может обращаться, как с неопытным мальчишкой, – и патрульный лейтенант, встретившийся им по дороге домой, и случайный прохожий на улице («Напрасно ругаетесь, дядя, – сказал Илья с невозмутимостью и, опасно смеясь, прищурёнными глазами, молниеносно перехватил руку морщинистого человека, в несдержанном порыве гнева потянувшуюся к его уху, сдавил её так сильно, что тот охнул» [4, с. 88]), и майор в военкомате («Нет, товарищ майор, – самолюбиво вмешался Илья. Это уж мы знаем: против танка в трусиках не попрёшь…» [4, с. 92]), и в поведении с другом: «Чего ж не зайти? Зайдём, – сказал Илья развязным тоном и нарочито, по-мужицки, сплюнул на цигарку, щёлчком отшвырнул её в кусты палисадника» [4, с. 85]. Именно стремление к новой, взрослой жизни и отказ от «детства», всего, что было до войны, видны в его словах к матери, так неприятно поражающих и саму Раису Михайловну, и Васильева: «Садись, Володька, сейчас рубанём картошки, и тяпнем портвейна на смерть немецким сволочам!» [4, с. 76]. Желание Ильи уничтожить «детство» и в себе, и во всем, что его окружает, отчётливо видно в эпизоде, где он, пытаясь растопить печь в доме, ожесточённо сжигает приключенческие журналы, которыми они с Володей Васильевым зачитывались в детстве: «На черта сейчас тебе они? Давай, давай сюда, мать, эту художественную литературу для детских яслей! <…>»[4, с. 83]

      Но при всём этом подобное поведение Ильи частично объяснимо. Герой рос без отца, в неполной семье, что уже само по себе должно было приучить его к повышенной ответственности и за мать, и за себя. Судьба отца, подробности которой не знает даже лучший друг Володя, командира Красной Армии, служившего в Генштабе, затем на Дальнем Востоке и умершего «где-то на северном строительстве военного значения» [4, с. 80], на основании нескольких деталей оказывается трагедией репрессированного человека, «врага народа». И то, с какой внутренней яростью упоминает об отце Илья («сказав «умер», зло дёрнул ртом» [4, с. 80]), красноречивее любых слов говорит о том, что значит это для гордого самолюбивого юноши, какую огромную психологическую травму помимо несомненного «пятна» в биографии принесла ему такая гибель отца. Отсутствие веры в справедливость рождает в Илье другую веру – в извечную правоту грубой физической силы, которую он упорно развивает в себе, чтобы никогда не быть униженным, подчинённым чужой силе. Уже из собственно фронтовых глав мы узнаём, как упорно, с детства, Илья занимается спортом, развивая своё тело, «и уже к девятому классу приобрёл славу «самого сильного из четвёртого дома» [4, с. 146], как стойко тренируется в артиллерийском училище.

       Несмотря на привычку с детства скрывать свои мысли и чувства даже от близких друзей, мы явно можем убедиться в любви и нежной привязанности, уважении, которые питает Илья к матери Раисе Михайловне. Это слышится и в резковатых словах Ильи: «Ты всегда была молодец, мать. Я за это тебя люблю! – сказал не без грубоватой нежности Илья. – Трусихой ты никогда не была» [4, с. 79], и в том, как он пытается успокоить её, напуганную неосторожными словами Володи о возможном уходе на фронт: «Я ещё ничего не придумал, мать. Видно будет. Поживём – увидим, как сказал ночной сторож и проснулся днём» [4, с. 80]. Эта же забота и что-то ещё, известное только самому Илье, появляется и в его словах по отношению управдому Козину, зачастившему в их квартиру: «Если ещё раз увижу, что пристаёте к матери, так без свидетелей разукрашу будку фонарями – в зеркале себя не узнаете!» [4, с. 78] Этот человек, упорный в ухаживании за Раисой Михайловной, злой и трусливый, вполне мог оказаться тем, кто в своё время написал тайный донос на отца Рамзина.

       Привычка Ильи прятать от посторонних свои чувства и эмоции  во многом определяет и его обращение со школьной подругой Машей Сергеевой, чьи  отношения с Ильёй и Володей всегда напоминали некий любовный треугольник, след которого проскальзывает в современности, после встречи Маши с Ильёй в Риме, и  корни которого – в 1941 году.

      Влюблённость Володи в Машу становится видна раньше, чем так или иначе проявляются чувства остальных героев – о нём говорят «мучительное головокружение при одном звуке её имени» [4, с. 81], произнесённом Ильёй, и сладко-мучительное воспоминание накануне возможной встречи после долгой разлуки: «Маша», – подумал он и закрыл глаза, съёживаясь, словно окутанный зябкой паутиной, испытывая томительную неясность радости, любви и стыда, что чувствовал всегда, даже увидев Машу издали, её гибкую поступь, волнистое колебание её узкого с пелериной пальто, какого никто в школе не носил…» [4, с. 86]. Во время же этой встречи, когда друзья заходят к Маше домой, становится понятно, что она отдаёт явное предпочтение Илье. Это видно и во взглядах («лучистая чистота её глаз на секунду соединилась со снисходительной усмешкой во взгляде Ильи» [4, с. 110]), и в шутливом кокетстве («Нет, подожди, Ильюша, дай-ка расчёску, у тебя есть? Как вы ужасно обросли на окопах! Как папуасы!» Смотреть страшно!» [4, с. 109]), а позднее мы убеждаемся в этом, когда на фронте Маша пишет только Илье, хотя ответы получает лишь от Васильева. Владимира же Маша мучает, сознательно или сама не понимая этого, своим спокойным дружеским равнодушием после вечера, проведённого вместе два года назад: «Он ничего не мог забыть из того счастливого вечера, что случилось два года назад, а она будто ничего не помнила, и во взгляде, в голосе, в улыбке её не было и малейшего отсвета той, наверно, ещё детской непостижимой близости между ними, после которой она ни разу не приглашала его к себе» [4, с. 108–109].

      Огромное значение в понимании чувств всех трёх героев играет сцена прощания, завершающая главы об осенней Москве 1941-го. Васильев, очарованный Машей («Владимир почувствовал зыбкость земли и от прикосновения её тёплых пальцев, и от этой лучистой бездны её непонятного ему взгляда, обещающего что-то блаженное, тайное, порочное, отчего начинался озноб и холодели зубы» [4, с. 118]), вдруг отстраняется, словно отходя на второй план и предоставляя арену действий Илье и Маше, присутствуя при этом одновременно и как влюблённый семнадцатилетний школьник, и как взрослый, умудрённый опытом художник, вспоминающий давние годы в своей мастерской, – об этом говорит  своеобразный комментарий после одной из реплик Ильи: «Зачем он сказал тогда эту роковую фразу?» [4, с. 119]

       Илья же словно мучает и испытывает Машу: «Машенька, ты чересчур красива для армии. Дуэли среди мужчин начнутся. Так что уж сиди с мамой и жди нас. А точнее – Володьку. У меня пять родинок на левом плече – значит, впереди судьба скитальца, как цыганка нагадала. Да если и убьют, беда небольшая: поплачут и перестанут» [4, с. 119]. Финальный же эпизод с поцелуем выглядит словно апогей той мужской силы и уверенности, которую так упорно культивирует в себе Илья: «… у тебя вкусные губы. Можно ещё?» [4, с. 121]

      В то же время чувства Ильи к Маше далеко не так просты, как кажутся. На наш взгляд, наиболее верное объяснение этой сцене даёт критик А. Михайлов, отмечающий что интересным в этом эпизоде является то, что и Маша, и Илья словно бы забывают о Владимире. Но если для влюблённой девушки это вполне объяснимо, то для Ильи, человека, привыкшего держать любую ситуацию под контролем, это по меньшей мере странно. «Никакая бравада, никакая демонстрация мужского пренебрежения к сантиментам сама по себе не может (имея в виду его характер, характер их взаимоотношений, дружбы) объяснить или оправдать эту забывчивость» [30, с. 144]. Но такое оправдание вполне возможно, если предположить, что на самом деле Маша значит для Ильи очень многое, ведь не случайно он первый спрашивает о ней у матери, в то же время сразу переводит тему разговора, чтобы не выдать своей заинтересованности: «Когда Раиса Михайловна сказала «нет, она здесь», Илья протяжно зевнул во весь рот и встал» [4, с. 81].  Он первый предлагает пойти к ней в гости, и ласковая усмешка появляется на его губах в сцене прощания. Просто тот культ силы и нарочитой мужественности, которому поклоняется Илья  даже  в  любви («Земля полна слухами, что  ты не без успеха ухаживал за тренершей в волейбольной секции спортивной школы» [4, с. 120]), отказ от «детства» и вместе с ним – от «глупых» сантиментов и нежностей во имя торжества силы, наступающей взрослой жизни не позволяют ему прямо сказать о своих романтических чувствах.

      Как и в «Береге», в романе «Выбор» стиль «военных» глав существенно отличается от «мирных». «Там, где писатель рассказывает о прифронтовой Москве, о времени тяжёлом, порою и растерянном, но и мужественном, стиль романа перенасыщен деталями. Наверное, автор сознательно задерживает повествование, давая возможность рассмотреть события, убедить в том, что это так и было, и каждая деталь важна» [16, с. 182]. Мы как будто идём вместе с героями по улицам Москвы, ощущая свежесть октябрьского ветра, слыша звуки ночных патрулей, смотря на закрытые подъезды тёмных пугающих домов. Но в то же время эти страницы в книге очень динамичны, наполнены событиями – и эта особенность ещё сильнее появится в собственно фронтовых главах романа, описывающих события 1943 года.

            2.2. Выбор Ильи Рамзина в 1943 году

      Если главы с изображением прифронтовой Москвы и Замоскворечья важны нам как средство раскрытия истоков характеров нескольких героев романа, то в главах, изображающих события 1943 года, описывается прежде всего роковой выбор Ильи Рамзина, определивший его дальнейшую жизнь, и события, которые к нему привели. В 1943 году перед нами уже не неопытные мальчишки, а юные офицеры, закончившие артиллерийское училище. Васильев – командир взвода, Рамзин только что назначен на должность командира батареи.

       Илья в новой должности ведёт себя как решительный, рассудительный и в то же время строгий офицер. Он спокоен, собран, бойцы относятся к нему с явным уважением, но с первых страниц возникает стойкое напряжение между ним и командиром разведки старшиной Лазаревым, которое вскоре выливается в короткое, но яростное столкновение. Негласная ситуация на «нейтральной полосе», где расположился взвод Васильева («Вон там, за кустами малины, помидоры, огурцы и бахча кавунов малая есть. Там и пасёмся. Мы – до обеда, фрицы – после обеда» [4, с. 138]), безусловно, не устраивает Илью, и он, человек импульсивный и в достаточной мере жёсткий, убивает молоденького немца, собирающего на «нейтралке» малину. «Из-за помидорного дерьма устроили перемирие с немцами? – проговорил Илья тугим голосом. – Забыли, как позавчера половину вашего взвода хоронили? Забыли братскую могилу вот за этим лесом? Хороши у тебя ёжики, Васильев! За жратву маму родную продадут!» [4, с. 142]. Поступок Рамзина воспринимается по-разному: если Васильеву искренне жаль немецкого мальчишку, то Лазарев лишается «продуктовой базы» и, возможно, временного затишья, и первым вступает в конфликт с Ильёй.

       Бывший уголовник, Лазарев привык к запугиванию и решению вопросов путём физической расправы, о чём говорят обыденная скука на его лице и ровный голос: «Зачем стрелял, лейтенант? – скучно спросил Лазарев, и его щекастое лицо угрожающе закаменело» [4, с. 142]. Но спокойно-холодный вид Ильи, его щегольские брезентовые сапожки, «независимая и лёгкая сила» [4, с. 143] вызывают у Лазарева настоящее бешенство. Гордому и самолюбивому Илье важно не просто поставить на место «зарвавшегося» бойца, младшего по званию, но старше его на десять лет, но публично доказать своё физическое превосходство над противником, свой личный авторитет, и поединок, на который лейтенант Рамзин вызывает старшину Лазарева, оказывается в пользу комбата. «… таких, как ты, я встречал ещё в школе и училище и, уверяю тебя, клал на лопатки. … ты будешь мне подчиняться как шёлковый. Ясно? Я – командир первого взвода, и меня назначили исполнять обязанности командира батареи. Тоже ясно?» [4, с. 145], -  эта  схватка и последующее решение Ильи о перемещении Лазарева с должности командира отделения разведки на командира связи, утверждающее власть над ним комбата, окончательно сделало Рамзина и Лазарева непримиримыми врагами и во многом определило участь Ильи, размышление о чём Васильева спустя годы вновь вносится в ткань повествования: «  Разве можно согласиться с тем, что решение Ильи в тот июльский день 1943 года сыграло роль в его судьбе, изменило всю его жизнь? И я    ничего не мог сделать, предугадать? Но можно ли было остановить?» [4, с. 151].