Персонализм

 

В этой перспективе мы постигаем  глубинный смысл технического развития. Человек — единственное живое  существо, способное производить  орудия труда и создавать на их основе целые системы машин, которые, в свою очередь, формируют коллективное тело человечества. В XX веке люди обезумели  от обладания этим новым всемогущим телом. На деле машина имеет ужасающую  отчуждающую силу: разрушая человеческие связи, она сильнее, чем что-либо другое, приводит к забвению, а порой  и к уничтожению человека, вызвавшего ее к жизни. Существующая объективно и доступная познанию, она лишает тайны все интимное, заповедное, невыразимое; она дает в руки безумцев оружие, последствия применения которого трудно предвидеть, завораживает своим могуществом, чтобы скрыть жестокость. Сама по себе машина способна превратиться в мощную обезличивающую силу. Но происходит это только при условии, если она лишается всего того, что превращает ее в орудие освобождения человека от темных сил природы, в средство покорения природы. Чисто негативная позиция по отношению к техническому прогрессу обнаруживает свою несостоятельность, свою близость к идеалистической концепции «судьбы», которой нам не понять ни за что на свете. Техническая эра несет с собой наибольшие опасности для процесса персонализации, наподобие того как бурное физическое развитие подростка рискует нарушить сбалансированность его организма. Но никакие заклинания здесь не помогут. Технический прогресс — это вовсе не роковая ошибка европейской цивилизации, он может стать средством, с помощью которого человек однажды покорит Вселенную, распространит на нее свое влияние и — хочется верить — перестанет быть парадоксальным существом, затерянным в пространстве[206].

 

Что мешает делу персонализации природы? Трагический оптимизм. Намечая широкие перспективы, открывающиеся перед персонализирующей деятельностью, нельзя забывать, что будущее не наступит автоматически. В каждое мгновение сталкиваясь со все новыми трудностями, будущее зависит от личного выбора каждого из нас, и любое отступничество компрометирует его. Материя оказывает нам сопротивление, она вовсе не пассивна, не инертна, она — агрессивна. Персонализм, согласно Морису Недонселю, не есть «философия, которой предаются на досуге». Всюду, где личность распространяет свое влияние, природа, тело, или материя, заявляют о своих правах, будь то формула ученого, очевидность разума, бескорыстие любви. Всюду, где верх берет свобода, она отягощается тысячью зависимостей. Сокровенное выносится вовне, выставляется напоказ, становится «общим местом»: в чувственном восприятии чувство застывает, разные виды живого предстают как попятный ход жизни, привычки — как утрата изобретательности, а благоразумие — как охлаждение любви[207]. Окруженная личностным универсумом, природа сама постоянно угрожает ему блокадой. В отношениях личности и мира ничто не говорит в пользу гармонии, о которой мечтал Лейбниц. Незащищенность, озабоченность — таков наш удел. И в обозримом будущем ничто не дает нам надеяться на окончание этой борьбы[208], как нет никаких оснований сомневаться в том, что в этой борьбе — наша судьба. Теперь понятно, что совершенствование воплощенного универсума и совершенствование порядка в мире совсем не одно и то же, как того хотели бы философы (и политики), полагающие, что придет день, когда человек сможет подчинить себе всю Вселенную. Это — совершенствование борющейся свободы, совершенствование самого борца, который умеет извлекать уроки из поражения. Собственно человеческий удел — это отмеченный величием и борьбой трагический оптимизм, это обретение человеком меры того, что он есть, и путь его пролегает между скороспелым оптимизмом либеральной или революционной иллюзии и ожесточенным пессимизмом фашизма.

 

2. Коммуникация

 

Итак, мы обрисовали личность во всем ее внешнем великолепии. Теперь нам предстоит обратиться к ее фундаментальнейшему свойству. Вопреки широко распространенному мнению, речь пойдет не о своеобразии личности, ее самодостаточности и самоутверждении, не об изоляции, но о коммуникации.

 

Самозащита индивида. Персонализм  против индивидуализма. Для того, кто  смотрит спектакль, разыгрываемый  людьми, и чутко реагирует на все  их действия, только что сказанное  не является очевидной истиной. В  самом деле, в истории человечества время войн намного превосходит  мирное время. Жизнь общества — это  постоянно возобновляющаяся герилья{132}. Когда же вражда затихает, наступает  всеобщая апатия и чувства боевого  братства, дружбы, любви, кажется, тонут  в пучине безразличия. Хайдеггер  и Сартр ввели эту проблематику в философию. Коммуникация, согласно указанным мыслителям, заблокирована потребностью человека подчинять себе подобных, владеть ими. Каждый из нас по необходимости либо тиран, либо раб. Стоит лишь человеку посмотреть на меня, и почва уходит у меня из-под ног, присутствие «другого» сковывает мою свободу, его выбор встает препятствием на моем пути; любовь отравляет человеческие отношения, превращая их в ад.

 

Напрасно возмущаться  по этому поводу, как напрасно отрицать и то, что здесь затронут наиважнейший аспект человеческих отношений. Мир  других людей несет не одни только наслаждения. Он постоянно угнетает, выбивает из колеи и тем самым  толкает на борьбу; причиняя страдание, он ни на минуту не оставляет тебя в покое. Все это оживляет в людях инстинкт самосохранения. Одни погружаются в забытье, стирая в памяти все, что связывало их с себе подобными. Другие активно вступают в контакты с людьми, превращая их в полезные и подручные средства, и в результате филантроп находит тех, кому можно посочувствовать, политик получает своих избирателей и т. п. Эгоцентрист ищет забвения в альтруистических иллюзиях, а кто-то еще видит в окружающих лишь свое собственное отражение. И в том и другом случае срабатывает некий инстинкт отрицания[209].

 

Даже при самых благоприятных  условиях индивид одним своим  присутствием омрачает коммуникацию. Всюду, где он заявляет о себе, он несет с собой смуту, расстраивает доверительные отношения, и каждый испытал это на собственной шкуре. Добродетель, если ею кичатся, перестает быть таковой; потворство соблазну разрушает любовь; смена одной веры на другую часто соседствует с неверием. Даже самое ненавязчивое вторжение одного индивида в мир другого порой отравляет уже сложившиеся отношения.

 

В ответ на эти глубинные  противоречия культура затевает игру масок, которые настолько тесно  срастаются с человеком, что уже  невозможно разглядеть его истинное лицо. Маска становится двойником  человека, она позволяет ему обманывать не только других, но и самого себя, укрываться во лжи, дабы избежать той  истины, что рождается, когда взгляд человека направлен на «другого»  или внутрь себя.

 

Индивидуализм — это система  нравственных идей и установок, чувств, мыслей, которые управляют человеком, пребывающим в состоянии изоляции и самозащиты. Таковы были идеология  и структуры, господствовавшие в  западном буржуазном обществе в XVIII–XIX веках. Это — абстрактный человек, лишенный привязанностей и естественного  окружения, сам себе бог; его свобода  и действия его бесцельны, у него нет чувства меры, он недоверчив и расчетлив в отношениях с  людьми. Общественные институты поддерживают этот дух эгоизма. Таков режим, установившийся в агонизирующей цивилизации, самой  ущербной из всех, какие знала история. Индивидуализм — это антипод  персонализма и его злейший враг.

 

Чтобы подчеркнуть различия между персонализмом и индивидуализмом, иногда противопоставляют личность индивиду. В таком случае рискуют  лишить личность ее конкретных связей. И все же необходимо учитывать  проблемы, связанные со становлением индивида. Ведь личности надлежит неустанно  освобождаться от укрывшегося в  ней индивида. Ей не достичь успеха, если она полностью уйдет в  себя. Напротив, она должна стать  свободной, «незанятой» (Г. Марсель) и  тем самым более доступной  и самой себе и другим. Только «не занятая», «не заполненная» собой  она окажется способной на благосклонное  отношение к другому человеку.

 

Коммуникация как первичный  опыт. Итак, первая забота индивидуализма в том, чтобы сосредоточить индивида на самом себе; первая же забота персонализма — рассредоточить его, чтобы открыть  перед ним перспективы личностного  существования.

 

Такие перспективы намечаются довольно рано. Первое движение человеческого  существа в раннем детстве — это  движение к «другому»: ребенок в  возрасте от шести месяцев до года выходит из вегетативной фазы развития и начинает открывать себя в «другом», понимать себя, реагируя на поведение  «другого». И только позже, к трем годам, его захлестывает первая волна  эгоцентризма. Когда мы размышляем о конкретной личности, мы находимся  под впечатлением ее внешнего облика. Она пребывает перед нами в  качестве объекта. Однако человеческое тело еще способно и видеть, оно  — и глаз, направленный в мир, и я сам, о чем часто забывают. Благодаря внутреннему опыту[210] личность предстает устремленной к миру и к другим людям, сливающейся с ними в едином порыве к универсальному. Другие личности никак не ограничивают ее, они — залог ее бытия и развития. Личность существует только в своем устремлении к «другому», познает себя только через «другого» и обретает себя только в «другом». Первичный опыт личности — это опыт «другой» личности. Ты, а в нем и Мы предшествуют Я или, по меньшей мере, всегда сопровождают Я. В природе, которой мы в известной мере подчинены, два разных объекта не могут занимать одновременно одно и то же место в пространстве. Личность благодаря движению, полагающему ее как бытие, выставляет себя вовне, ex-pose. Таким образом, она по сути своей коммуникабельна, она одна предопределена как бытие. Именно из этого и надо исходить. Как философия, нацеленная исключительно на мышление, никогда не найдет пути к бытию, так и философия, исследующая одно лишь человеческое Я, не найдет дороги к «другому». Когда коммуникация ослабляет свою напряженность или принимает извращенные формы, я теряю свое глубинное Я. Ведь известно, что все душевные расстройства связаны с потерей контактов с «другими», здесь alter («другой») становится alienus («чуждым»), и я оказываюсь чуждым самому себе, отчужденным от себя. Можно даже сказать, что я существую в той мере, в какой я существую для «другого», и в конечном итоге существовать — значит любить.

 

Такова изначальная истина персонализма. Вот почему цивилизацию, к которой он стремится, можно  назвать персоналистской и общностной[211]. Вопреки твердолобым индивидуализму и идеализму персонализм утверждает, что субъект не занимается самоедством и что мы владеем лишь тем, что отдаем другим, или тем, чему посвящаем всю свою жизнь; и нам не достичь спасения в одиночку — ни в социальном плане, ни в плане духовном.

 

Итак, первейшее дело личности заключается в том, чтобы совместно  с другими строить общество личностей, где обычаи и образ жизни, общественные структуры и установления соответствовали бы требованиям личностного существования. Такое общество и лежащую в его основе нравственность мы только еще предвидим, причем в самых общих чертах.

 

Общество личностей основывается на ряде оригинальных деяний, подобных которым еще не было во всей Вселенной.

 

1. Выйти за собственные  пределы. Личность есть существование,  способное отсоединиться от самого  себя, отказаться от самого себя, рассекретить себя, чтобы открыться  «другому». Согласно персоналистской (особенно христианской) традиции, в личностной жизни главенствует аскеза, отказ от себя: освободить других и весь мир может лишь тот, кто сам освободился. Древние мыслители обличали самолюбие — то, что мы сегодня называем эгоцентризмом, нарциссизмом, индивидуализмом.

 

2. Понимать. Надо не ограничиваться  собственной точкой зрения и  уметь принять позицию «другого».  Это не значит искать себя  в «другом», тебе подобном, не  значит это и постигать «другого»  вообще (заметим, что наука психология  настойчиво игнорирует «другого»). Это значит соединять наши  отличные друг от друга позиции  в ни с чем не сравнимом согласии.

 

Приспосабливаться ко всем, не теряя собственного Я, — это  вовсе не то же, что все понимать, никого не любя; раствориться в «другом» — вовсе не значит «понять другого»[212].

 

3. Взять на себя ответственность  за судьбу «другого», разделить  с ним его огорчения и радости,  его заботы — словом, «заболеть»  им.

 

4. Отдавать. Живительная  сила личностного порыва заключена  не в материальных притязаниях  (мелкобуржуазный индивидуализм), не  в устремленности к смерти (экзистенциализм), а в бескорыстном великодушии,  иными словами, в щедрой и  безвозмездной самоотдаче. Экономика  личности не строится на расчете  и компенсации, это — экономика  дарения. Великодушие, даже если  оно не получает отклика, топит  лед недоверия и разрывает  круг одиночества: оно расшатывает  инстинкты, ставит под сомнение  выгоду и расчет — словом, переворачивает  все вверх дном. Оно сглаживает  острые углы несогласия в казалось  бы безвыходном положении, предлагая «другому» достойные его внимания ценности. Отсюда понятна очистительная сила прощения и доверия. Великодушие терпит поражение только перед лицом ненависти, которая кажется более загадочной, чем расчетливость, и является прямой противоположностью бескорыстия.

 

5. Быть верным. Жизнь —  это нескончаемое приключение,  которое длится от рождения  до смерти. Преданность, любовь  и дружба совершенны, если только  они постоянны. Постоянство не  имеет ничего общего ни с  устойчивостью, ни с единообразием,  свойственным материальным объектам  или логическим обобщениям, оно  — непрекращающееся излучение.  Личностная верность имеет творческий  характер2.

 

Такова диалектика личностного  общения, которая приумножает и  укрепляет бытие каждого, вступающего  в него.

 

Я воспринимаю «другого»  в качестве объекта, когда веду себя так, словно его нет, или использую  его как источник информации (Г. Марсель), как подручное средство, или когда  безапелляционно заношу его в  каталог; тем самым я не признаю  за ним надежды на будущее. Говорить о «другом» как о субъекте, как  о конкретном бытии — значит признавать, что я не могу ни ограничить его  определенными рамками, ни классифицировать, что он неисчерпаем и полон  надежд; это значит предоставлять  ему кредит. Отчаиваться по поводу кого-либо — значит приводить и  его в отчаяние. Кредит великодушия, напротив, неистощим; великодушие —  это живительный призыв (Ясперс). Неправильно утверждать, будто любовь нивелирует людей. Это справедливо  лишь в отношении симпатии[213], сродства душ; последнее означает, что мы стремимся  отыскать в «другом» нечто созвучное  нам самим. Подлинная любовь властно  требует различения и признания  «другого» «иным». Чувство симпатии принадлежит природе, любовь же —  это новая форма бытия. Она  находит путь к субъекту в качестве личности, в качестве свободы, невзирая на его достоинства и недостатки: любовь слепа, но ее слепота полна  света.

 

Общность дарует свободу  и тому, к кому взывает, и тому, кто взывает к ней. Акт любви  — самый достоверный акт человеческого  существа, его неопровержимое Cogito: я люблю — значит и существую, и жизнь стоит того, чтобы ее прожить (бремя жизни). Любовь дается мне не только тем, что я сам ее обретаю, но и через бытие, которое мне дарует «другой». Сартр склонен считать, что один лишь взгляд «другого» сковывает меня и делает неподвижным, а его присутствие, как захватчик, берет меня в плен и порабощает. Взгляд «другого» может быть разрушительным, если «другой» покушается на мои привычки, на мое спокойствие и умиротворенность. Тогда он враждебен мне, он — жестокий узурпатор. Стало быть, межличностное общение, чтобы быть позитивным, требует постоянной взаимности, обоюдного обогащения.

 

Препятствия, возникающие  в процессе коммуникации. Быть —  не значит любить беспрепятственно. Коммуникация постоянно наталкивается на целый  ряд преград.