Персонализм

 

1. В «другом» есть что-то  такое, что постоянно ускользает  от наших усилий по налаживанию  коммуникации. Даже в самых задушевных  беседах нет полного согласия; против непонимания нет никаких  гарантий, и лишь в редкие минуты  совершается чудо подлинного  общения, дающего нам силы на  всю жизнь. Таково великое таинство  любви, и чем она совершеннее,  тем реже ей дано осуществиться.

 

2. Но и в нас самих  есть нечто, отчаянно препятствующее  взаимности; это — своего рода  злая воля, описанная выше.

 

3. Наше существование  не безмятежно, в нем возникают  неустранимые препятствия, затрудняющие  общение.

 

4. Даже в основанных  на взаимности объединениях, таких,  как семья, родовая или религиозная  община и т. п., коммуникация  может столкнуться с эгоцентризмом,  и тогда между людьми встанут  новые преграды.

 

Таким образом, в мире, в  котором мы живем, личность чаще незащищена, чем окружена заботой, пребывает  в отчаянии, а не согрета взаимностью. Она жаждет общности с другими, но мир личностей закрыт для нее. Общность возникает реже, чем случается  счастье, она более хрупка, чем  сама красота. Если общность почти невозможна между двумя субъектами, то что говорить, когда субъектов множество. «Мир субъектов наводит на мысль о машине с приводными ремнями, колеса которой вращаются не в том направлении» (Недонсель); это — разбитый мир (Г. Марсель).

 

Нам могут возразить, что  все зависит от общественного  строя, увековечивающего классовую  борьбу и угнетение человека человеком. Но кто знает, причина ли тут общественный строй или следствие. С ним  надо бороться, и здесь, как нигде, нельзя взывать к одним лишь добрым чувствам. Структуры нашей социальной жизни по-прежнему искажают подлинный  образ личности. Освободить личность от пережитков индивидуализма нам помогут  другие структуры, но определить смысл  этого освобождения и осуществить  его должны мы сами. То, что одиночество  многими современными писателями преподносится  в качестве удела человеческого, возникло не на пустом месте: мы сами делаем себя одинокими.

 

Общность и коллективность. Если учесть все вышесказанное, то нельзя не удивиться тому, что персонализм  часто представляют как антиколлективизм. В самом его названии прочитывают противостояние общностного и коллективного, вздыхая по утраченным малым сообществам — деревенской общине, ремесленной мастерской, семье; к большим же сообществам относятся явно недоброжелательно.

 

Эта позиция вызывает серьезные  возражения. Здесь близкое ошибочно видится в малом. Если же поле деятельности человека расширяется, его охватывает паника, на него надвигается ощущение опасности, покинутости. Прежде (да и теперь тоже) он взывал к «подлинно человеческим» сообществам, «соразмерным человеку». Но по какой мерке скроен человек? Ограничивается ли его существование дачным участком или городским кварталом? А может быть, критерий здесь — Вселенная и история? Величие того, кто имеет дело с тысячекилометровыми пространствами, или того, кто мерит пространство тысячными долями миллиметра, как и того, кто призван читать книгу всемирной истории и творить ее, никак не зависит от размера его обуви. Разумеется, сложно иметь дело с огромными массами людей, и мы чувствуем себя уютнее в небольших сообществах. Критики социальной гигантомании выступают против безумия логики властей, исчисляющих людей массами, поскольку так удобнее видеть в них податливый материал или послушный инструмент, отрицать в человеке личность. И хотя эти же критики призывают нас изучать социальные отношения, опираясь на понятие масштаба или оптимальной величины человеческих объединений, они не в состоянии установить раз и навсегда единый образец для всех человеческих сообществ. Этот масштаб меняется в зависимости от лежащею в его основании отношения к человеку: совершенно очевидно, что он не один и тот же в сообществе, основанном на дружбе, и в современном экономическом обществе.

 

Дух антиколлективизма таит в себе неосуществимую мечту об обществе, состоящем из одних только личностей. На деле коммуникация всегда чем-то подменяется. Так, мистический союз свободных личностей уступает место социальной кооперации и социальным структурам. Но и социальные структуры, очевидно, обедняют личностные отношения, поскольку воспроизводятся только как повторение. Вероятно, лишь идеальная («ангельская») семья могла бы непрерывно поддерживать отношения любви и строить свою экономику как взаимный обмен дарами. Что касается реальной семьи, она полна психологических и правовых противоречий и создает собственную экономику, основанную на регламентациях и необходимости. Обезличенность, исходящая от структур, представляет собой реальную угрозу. Но она не только угроза. Для объединяющего порыва подобная обезличенность то же самое, что индивидуальное тело для процесса персонализации, — и необходимая опора, и столь же необходимое сопротивление. Игнорировать это — значит извращать человеческий удел. Вот почему анархистские мечтания, сколь привлекательными они ни были бы, граничат с катастрофизмом, с одной стороны, и наивным конформизмом — с другой.

 

Персонализм, таким образом, не отдает предпочтения ни социальному  существованию, ни коллективным структурам. Но он всегда будет отличать одну коллективную иерархию от другой в зависимости  от их потенциальной устремленности к общности, иными словами —  в зависимости от способности  к персонализации.

 

Низшей ступенью человеческого  сообщества является та, которую Хайдеггер  обозначил как мир «man» (фр. «on»), куда мы сползаем, если отказываемся быть трезвыми и ответственными субъектами. Это мир дремлющего сознания, обезличенных инстинктов, ни к чему не обязывающих отношений, повседневной болтовни, ложной стыдливости, социального и политического конформизма, моральной посредственности; это мир толпы, анонимных масс, безответственных исполнителей — мир опустошенный, лишенный жизненных сил, где всякая личность изначально себя отвергает, чтобы стать каким-нибудь «некто», которого всегда можно заменить. Мир «man» не образует ни «Мы», ни «целое». Являясь способом бытия, он не связан ни с какой формой социальности. Первейшим актом личностной жизни выступает осознание анонимного характера такой жизни и протест против деградации, какую она несет в себе.

 

Чуть выше располагаются  другого рода жизненные общества. Они более индивидуализированы, чем предшествующий им мир, но, как  и он, связаны исключительно с  функционированием. И хотя функции  выполняют здесь координирующую роль, они не объединяют людей существенным образом. Семья, в основе которой  лишь кровные связи, с легкостью  превращается в змеиный клубок; общность, основанная на элементарных потребностях или выгоде, является очагом раздора, поскольку, вопреки утверждениям либеральных  моралистов, в подобных союзах интерес  никогда не порывает связей с питающим его эгоцентризмом; более того, недостаточно персонализированные, эти сообщества могут объединяться в блоки, люди в них легко поддаются внушению, отличаются высокомерием и агрессивностью, внутренняя иерархия функций, если она безраздельно правит обществом, преобразуется в жесткое отношение господства и подчинения; классы, касты и т. п. ведут между собой борьбу и стремятся сформировать «целое», которое разъедало бы отношения «Мы». Такие общества обычно закрыты для личности, если только они не подвергаются воздействию высших сил.

 

В XVIII веке считалось, что  единственной антитезой иррационалистическому  обществу является разумное общество, основанное на согласии безличностно мыслящих умов и руководствующееся формальными юридическими установлениями. Именно таким путем намеревались идти ко всеобщему миру, полагаясь на обязательное просвещение, развитие производства и господство права. Хотели доказать на опыте, что разум не разрушает чувства, что формальное право в состоянии справиться с мятежами и беспорядком, что любая организация и любая идеологическая система, если они пренебрегают неотъемлемыми правами личности, ведут к жестокостям и войнам. Короче говоря, всеобщее нельзя создать, забывая о личности. Извращенное толкование этих несбывшихся иллюзий и опустошенность, какую испытывает современный человек, способствовали тому, что сегодня массы людей пребывают в пучине иррационализма: «мистика» фашизма, абсурдизм, психоанализ, эзотеризм и т. п.

 

Этот распад, или коллективный невроз, разумеется, не преодолеть на пути возврата к рационалистическим иллюзиям. И тем более не преодолеть его, подрывая уважение к рациональному  мышлению. Мышление существует только в субъекте, и только благодаря  ему оно приходит в мир. Между тем если мышление не обладает коммуникативной способностью или если оно в той или иной мере безличностно, оно вовсе не мышление, а бред. Наука и объективное размышление являются необходимыми опорами интерсубъективности. И посредником здесь выступает право. Оно сдерживает биологический эгоизм, гарантирует каждому человеку его существование в джунглях инстинктов, обеспечивает минимальные порядок и безопасность и тем самым закладывает основы личностного универсума[214]. Надо осознать неустранимую необходимость этого посредничества и в то же время его недостаточность в обеспечении подлинно личностного сообщества.

 

В современных условиях такого рода сообщества могут состоять из двух или небольшого числа личностей: супружеская пара, близкие друзья, товарищи по партии, боевые соратники, группа верующих и т. п. Но здесь прорыв к общности, совершаемый на едином дыхании, грозит даже лучшим из сообществ превратиться в закрытые сообщества. Они могут стать ячейками личностного универсума, если только каждый из участников будет открыт навстречу универсальному личностному сообществу.

 

О единстве мира личностей. Личностный мир теперь предстает  перед нами во всей своей фундаментальности. Он образован двойным движением, на первый взгляд противоречивым, на деле же диалектическим, — движением  к утверждению личностного абсолюта, не подверженного никакой редукции, и к созданию универсального и  единого мира личностей.

 

В этом мире личностей нет  места тождественности: личность по определению не может быть повторена  дважды.

 

Между тем мир личностей  существует. Если бы личности были абсолютно различны, то ни одна из них — ни «Я», ни «Он» — не могла бы мыслить их вместе и употреблять по отношению к ним одно и то же понятие — «личность». Между ними должно быть что-то общее. Сегодня мы испытываем отвращение к мысли о неизменности человеческой природы, поскольку осознаем неисчерпаемость человека. Понятие человеческой природы заранее ограничивает возможности человека. На деле же его возможности столь непредсказуемы, что говорить о них нужно с большой осторожностью. Но, выступая против тирании формальных дефиниций, нельзя впадать и в другую крайность: отрицать за человеком, как это порой делает экзистенциализм, какую бы то ни было сущность или структуру. Если бы человек был таким, каким он сам себя сделал, то не было бы ни человека вообще, ни истории, ни человеческой общности (именно к такому выводу в итоге приходят некоторые экзистенциалисты).

 

Одна из ключевых идей персонализма — это мысль о единстве человечества, существующего в пространстве и  времени, мысль, которую в античности высказывали некоторые школы, принадлежащие  к иудео-христианской традиции. Для  христианина нет ни гражданина, ни варвара, ни господина, ни раба, ни иудея, ни язычника, ни белого, ни черного, ни желтого, а есть люди, созданные по образу и подобию Божию, и все  они призваны Христом ко спасению. Мысль о роде человеческом, имеющем свою историю и коллективную судьбу, которой ни один индивид не в состоянии избежать, — такова господствующая идея отцов церкви. Будучи секуляризованной, она в XVIII веке вдохновляла космополитизм, в наше время ею руководствуется марксизм. Она противостоит гипотезе об абсолютном разрыве между свободой отдельных личностей (Сартр) или отдельными цивилизациями (Мальро, Фробениус). Эта идея противостоит также всем формам расизма и кастовой замкнутости, направлена против общественной изоляции психически неполноценных индивидов, ненависти к представителям других народностей, притеснения инакомыслящих: любой человек, как бы он ни отличался от всех других, остается человеком, и мы обязаны предоставить ему возможность жить по-человечески.

 

Мысль о едином и неделимом  человечестве тесно связана с  современной идеей равенства. Формулировки, в которых она порой выражается, вводят нас в заблуждение. Суть равенства  не в обособлении и разъединении, а в связности человечества. Эта  идея формировалась в борьбе против остановившихся в своем развитии обществ, но как раз в глубине  их искали принцип сообщества как  такового. Понятие справедливости, как мы понимаем ее сегодня, вначале  имело значение индивидуальной потребности, поскольку справедливость надо было отвоевывать у природы, постоянно  воспроизводящей неравенство. Справедливость — это и порядок, и связь (Прудон) одновременно. Эта мысль значительно  глубже того, что говорит по этому  поводу традиционная критика. «Равенство, — пишет Мадинье, — это то, чем становится внешняя жизнь индивидов, когда они намереваются образовать сообщество, основанное на морали»{133}. Это удачная формулировка, она указывает одновременно на богатство и на ограниченность заключенных в ней понятий. Речь идет о могуществе формального разума и права, недооценивающих, с одной стороны, силу инстинктов, а с другой — своеобразие любви, которую такие мыслители, как Ренувье и Прудон, стремились вывести за пределы разума и отдать в ведение природы. Это вело к укреплению идеи о плюрализме индивидов и к недоверию к разного рода мистификациям относительно чувственного и рассудочного в человеке. Сегодня нам предстоит все поставить на свои места и идти дальше. Нам говорят: справедливость нацелена на такие высоты, каких ей не достичь.

 

Что значит идти дальше? К  конечной цели человечества? Да, если только мы освободим идею о конечной цели от всяких биологических ассоциаций, подобно тому как нам пришлось освободить идею равенства от ассоциаций математических. В мире живой природы конечная цель выражает жесткое подчинение частей целому и частей друг другу. Подобной структуре нет места в сообществе духовных субъектов, где каждый имеет цель в себе самом и одновременно во всех других. Она делала бы это сообщество тоталитарным, каким были первоначальные «коммунистические» (в старом смысле слова) общества и какие сегодня устанавливает откровенная технократия. Организация жизнеспособна только благодаря личностям и только в мире личностей. В противном случае, вместо того чтобы освобождать человека, она на новом витке воспроизводит природное состояние, где господствуют «массы», «аппараты», «правители», а личность становится игрушкой в их руках. Тоталитаризм удачно подобрал себе имя: мир личностей не поддается всеобщей унификации.

 

После того как мы описали  движение к личностному универсуму, нам надлежит специально остановиться на моментах дифференциации, свойственных этому процессу, и на его внутренних пружинах.

 

3. Интимное обращение

 

Если человеку изначально свойственно движение к «другому», если личность есть «бытие к…», то еще  одной существенной чертой, отличающей ее от неодушевленных предметов, является наличие внутренней жизни, где личность, как представляется, беспрестанно пополняет  свои богатства. Мы будем теперь говорить, как это принято, о субъективности, о внутренней жизни, или интериорности. И пусть эти понятия не вызывают пространственных ассоциаций и не дают оснований считать, будто мы консервируем жизнь личности в предшествующей фазе с целью показать, что она противостоит не движению к коммуникации, а соответствующим изначальным импульсам.

 

Сосредоточенность. Вот на моем столе лежит камень. Он существует, но существует как пересечение сил: камень — это то, что делают его  скрещивающиеся в нем силы, и ничего более. Животный мир начинает уходить  от этого лишенного внутреннего  содержания существования.

 

Он выкраивает себе во внешнем  мире закономерностей собственное  пространство. Человек может жить так, как живет вещь. Но поскольку он не вещь, то такую жизнь он считает сдачей позиций: это «развлечение» Паскаля, «эстетическая стадия» Кьеркегора, «неподлинная жизнь» Хайдеггера, «отчуждение» Маркса, «недобросовестность» Сартра. Человек «развлечения» живет как бы вне себя, растворяясь во внешней суете. Такой человек — раб своего аппетита, телесных потребностей, привычек, связей. Жизнь во всей ее сиюминутности, без воспоминаний, мечтаний и борений — она вся вовне, и ее можно назвать заурядной. Личная жизнь начинается тогда, когда человек оказывается способным уйти от внешнего окружения, чтобы овладеть собой, взять себя в руки, иными словами, сосредоточиться, собраться.