Биография Н.И Костомарова

Если в личности Курбского можно  указать на что-нибудь черное, то никак  не на бегство его в Литву, а  скорее, на участие в войне против своего бывшего отечества; но это  происходило именно оттого, что, как  мы сказали, московские люди, даже лучшие, были слуги, а не граждане. Курбский был преступен только как гражданин; как слуга - он был совершенно прав, исполняя волю господина, которому добровольно  обязался служить и который его, изгнанника, принял и облагодетельствовал. Мы не думаем, чтобы вообще у бежавших в те времена в Литву московских людей были какие-нибудь идеалы в  Литве. Им просто становилось почему-нибудь дурно и опасно жить в Московском государстве, и они бежали из него; бежать в Литву им было и ближе, и подручнее, чем в другое государство: и язык, и обычаи там были для  них ближе, чем в иной земле, и  принимали их там радушно; как  люди служилые, они в Литве видели для себя службу, только служба там  казалась польготнее, особенно после  того, как почему-нибудь в Москве служба становилась им чересчур тяжела. Точно то же мы должны сказать и  о тех, которые, наоборот, из Литвы  бежали в Москву: и у этих людей  в Москве не было предуготованных  идеалов: им дурно становилось в  Литве, - вот поэтому только они  и бежали в Москву; стесненные обстоятельства их выгоняли из отечества. Прежние господа  считали их изменниками, но те, которые  их принимали, напротив, находили вполне справедливым, если эти перебежцы, служа  новому господину, пойдут войною и на землю прежнего, то есть на свое прежнее  отечество. Руководясь русским патриотизмом, конечно, можно клеймить порицанием и ругательствами Курбского, убежавшего из Москвы в Литву и потом, в  качестве литовского служилого человека, ходившего войною на московские пределы, но в то же время не находить дурных качеств за теми, которые из Литвы  переходили в Москву и по приказанию московских государей ходили войною на своих прежних соотечественников: эти последние нам служили, следовательно - хорошо делали! Рассуждая беспристрастно, окажется, что ни тех, ни других не следует обвинять, да и вообще, чтобы вменять человеку измену в тяжкое преступление, надобно прежде требовать, чтоб он был гражданин, чтобы, вследствие политических и общественных условий, в нем было развито и чувство и сознание долга гражданина: без этого он или слуга, или раб. Если он слуга, то что дурного, когда слуга оставляет господина, который не умеет его привязать к себе, и переходит на службу к другому? Если же он раб, то преступления раба против господина могут быть судимы только пред судом того общества, которое допускает рабство, но не пред судом истории, которая, исследуя причины явлений, должна осуждать те неестественные общественные условия, которые производят подобные явления.

Нам говорят: "Во всех вопросах русской  истории, с которыми она соприкасается, можно припомнить много такого, что  выставляет нам личность царя Ивана  совсем в ином свете. Завоевав, например, Ливонию, что делает царь Иван Васильевич? В Ливонии появляется дерптский  епископ, появляется юрьевское поместное  дворянство. Совсем иначе он действует  на Востоке; так, завоевавши Казань, он старается привлечь к себе местное  население".

Кроткие меры по отношению к обитателям покоренного Казанского царства, после  завоевания Казани, принадлежат к  тому периоду царствования Ивана  Васильевича, когда он находился  под влиянием Сильвестра и людей  его кружка, следовательно, по всем соображениям, они истекали от тогдашних  действительных правителей государства  и свидетельствуют о государственной  мудрости и гуманности последних. Что  же касается до варварских, жестоких и  вероломных мер обращения с покоренною Ливониею, то ученый профессор, которого строки мы привели, не излагает тех  своих основных взглядов, которые  побуждают его видеть в хорошем  свете такие поступки, как намерение  устроить юрьевское поместное дворянство, с которым, как известно, соединялось  насильственное переселение немцев в московские города и московских людей в ливонские. Поэтому и  нам следует воздержаться от спора  об этом вопросе, так как мы опасаемся  неточно понять то, что станем опровергать, и так как, притом, мы слишком уважаем  автора, чтобы по каким-либо недоумениям  признавать за ним такие взгляды, от которых он, быть может, отшатнется так же, как и мы. Скажем только, что, каковы бы ни были причины, побуждающие  ученых мужей оправдывать, восхвалять и вообще представлять в хорошем  свете разные насилия, совершенные  историческими деятелями и часто  оправдываемые "политическою необходимостью, государственными целями" и т.п., мы все же надеемся, что уже близко то время, когда встретить у историка похвалу насильственным мерам, хотя бы предпринимаемым или допускаемым  с целью объединения и укрепления государства, будет так же дико, как  было бы теперь дико услышать с кафедры  одобрение инквизиционных пыток  и сожжений, совершавшихся не только с высокою целью единства веры, но еще с самою высшею и благою - ради спасения многих душ от адского  огня в будущей жизни. В прежние  времена были же люди, очень ученые и почтенные, находившие хорошую  сторону в таких мерах. Укажем, однако, как смотрели люди XVII века на следствия тех мер государственной  политики царя Ивана, которые заслужили  одобрение ученых XIX века. Описавши, как погибали русские в Ливонии  от голода, мороза и, наконец, от неприятельского  меча, умный псковской летописец  восклицает: "Исполни грады чужие  русскими людьми, а свои пусты сотвори!" Так-то люди простые, неученые, руководствуясь здравым природным умом и добрым сердцем, приходят часто к более правильным и человеческим взглядам, чем ученые люди, ведущие многое и многое!

Напрасно историки наши силятся  опровергнуть основное воззрение Карамзина  на личность царя Ивана Васильевича  и представить его великим  государственным мужем, светлым  умом, достойным уважения и сочувствия, предшественником Петра Великого и  оправдать его зверские деяния.

Принимаем смелость представить на обсуждение читателей наш взгляд на характер царя Ивана Васильевича, составленный на основании посильного уразумения явлений его государственной  и частной жизни.

Личность эта принадлежит к  разряду тех нервных натур, которых  можно встречать много везде  в разных положениях, зависящих от разных условий рождения, жизни, воспитания. Способности их от природы могут  быть различны, начиная очень талантливыми и оканчивая очень тупоумными, но при всем различии они все имеют  общие признаки. Главное их, общее  свойство - чрезвычайная чувствительность к внешним ощущениям и, вследствие этого, быстрая смена впечатлений. Поэтому воля у них обыкновенно  слабая; великими деятелями они быть неспособны. Устойчивости у них нет, терпения у них очень мало. Сердечные  движения их очень сильны, но лишены глубины, крепости и постоянства  чувства. Воображение у них сильнее  и рассудка и сердца. Они беспрестанно создают себе образы, увлекаются ими  и, при первой возможности, готовы их осуществлять, но легко покидают их, когда являются препятствия или  когда другие образы овладевают их душою. Если природа одарит такую  личность недюжинным умом, то ум этот не может свободно и спокойно действовать  под сильным гнетом ощущений, управляемых  воображением, и нередко жизнь  таких существ представляет беспрерывную и странную смену умных поступков  глупыми и наоборот; нередко, однако, последние берут верх над первыми; ум притупляется, привыкая уступать господству воображения и внезапных побуждений. Эти личности неспособны к самостоятельности  и нуждаются в опеке над  собою, хотя обыкновенно не замечают этого; они ненадолго привязываются  к тем, которые имеют на них  влияние, и вообще они не любят  последних; они покоряются, воображая, что никому не покоряются, что действуют  по своему усмотрению; когда же они  почуют унизительность своей зависимости, то ненавидят тех, которые управляли  ими, но, по слабости воли и по трусости, и тут не сразу освобождаются, а только тогда, когда помогает им иное влияние. Они чрезвычайно самолюбивы, потому что чрезмерная чувствительность побуждает их беспрестанно и постоянно  обращаться к себе, и в то же время  крайняя трусость - их неизбежное свойство, потому что та же чувствительность к впечатлениям опасности слишком  охватывает все их существо. С трусостью  всегда соединяется подозрительность и недоверчивость. Успех чрезмерно  поднимает их; неудача повергает  в прах. От этого они высокомерны, самонадеянны в счастии и малодушны, нетерпеливы в несчастиях. Эти  люди бывают сильно и горячо восприимчивы ко всему доброму, но еще чаще к  злу и порокам, потому что для  добра на практике всегда окажется необходимо терпение, которого у них  не хватает. Чаще всего выходит, что  они пленительно добры, возвышенны, благородны на словах и совсем не таковы на деле: слова легче дел, и при  известной доле способностей из них  вырабатываются превосходные риторы, способные увлекать и привлекать к себе, обольщать собою на некоторое  время, пока не откроется, что, кроме  красноречия, у них мало достоинств. Хорошее воспитание сдерживает их, способным из них дает возможность  сделаться полезными до известной степени, а малоспособных по крайней мере делает безвредными нулями; всего более может обуздать и даже отчасти переродить их нужда, но зато многих из них она убивает, и никто так легко и беспомощно не падает под гнетом нужды, как люди этого рода. Чем их воспитание небрежнее, чем существование их безбеднее, тем сильнее развиваются их природные свойства. Горе, если такие личности получают неограниченную власть: возможность осуществлять образы, творимые воображением, вследствие чрезвычайной чувствительности к разным ощущениям, доводит их до всевозможного безумия. Многие тираны, прославленные историею за свою кровожадность и вычурные злодейства, принадлежали к таким натурам. Таким типическим лицом в истории императорского Рима был Нерон; таким был и наш Иван Васильевич. Он представляет поразительное сходство с Нероном, при всех отличиях, наложенных на судьбу того и другого несходными обстоятельствами и различною средою. Подобно Нерону, Иван был испорчен в детстве; как Нерон, попал под опеку Сенеки и Бурра и под их влиянием показались признаки мудрого и доброго правления, так Иван Васильевич попал под опеку Сильвестра и его кружка и его именем совершено было немало блестящих и полезных дел; как Нерон, освободившись от опеки своих менторов, так и Иван, удаливши и перемучивши людей, которых прежде во всем слушался, пустились во все тяжкие, не зная пределов своим развратным и кровожадным прихотям. Злодеяния Нерона и Ивана облекались характером вычурности, иногда театральности. Нерон в начале своих злодеяний убил мать; Иван не убивал матери, которой лишился в младенчестве, зато убил сына в конце своих злодеяний. Нерон сжег (как говорят) Рим, а потом мучил невинных христиан, обвиняя их напрасно в поджоге, а себя выставляя праведным судьею; Иван не жег Москвы: ее сжег Девлет-Гирей страхом своего появления, по безрассудству и трусости Ивана; зато Иван разорил Новгород и перемучил гораздо более русских христиан, чем Нерон римских, и, подобно последнему, обвинял свои жертвы в небывалых преступлениях, а себя показывал грозным, но праведным судьею. Нерон уехал в Грецию, дурачился там с художествами и науками, а Рим предоставил произволу своих вольноотпущенников; Иван уехал в Александровскую слободу, разыгрывал там комедию монашества, а Русь отдал на волю опричнине. Нерон и Иван были равно жадны и корыстолюбивы, грабили области и не спускали - первый языческим храмам, второй - христианским монастырям. Нерон хвастался, что он один из римских императоров мог довести произвол владыки до крайних пределов; Иван толковал о беспредельности своей царской власти, и неограниченный произвол самовластия был его идеалом, целью его действий и помыслов. Нерон был трус и при конце жизни показал такое малодушие, что не мог нанести себе смертельного удара; Ивану не приходилось спасать себя от опасности испытать то, чему он подвергал других, зато во все свое царствование он многообразно и многократно показывал крайнюю трусость и малодушие. Наш почтенный историограф при оценке характера царя Ивана воздержался от сравнения его с Нероном, заметив, что один был христианин, другой язычник. Правда, Иван каялся и посылал в монастыри поминовения по тем, которых сам убил, но это делалось не потому, чтоб чудовище возненавидело зло и обратилось на путь добра: то было проявление трусости; московский царь боялся Царя небесного и хотел Его умилостивить; но бессердечие было одинаково, как у русского, так и у римского тирана, только римский не боялся своих богов; и правду сказать: этим отличием русский тиран делается еще омерзительнее римского. Наконец, Нерон хвастался великими способностями поэта, певца, художника; Иван щеголял риторикою, богословствованием, знанием истории, вообще резонерством. По странному стечению московский царь в этом отношении оказался счастливее римского императора. Нерона, сколько известно, потомство не оценило за его литературные и художественные труды, а московского тирана превозносят теперь за "блеск, юмор, огромную начитанность, логичность исследования и признают одним из лучших писателей своего времени". Зато Сенека оказался счастливее Сильвестра. Воздавая хвалу Ивану и противополагая его литературным произведениям творения Сильвестра, как "образчик" узкости и мелочности, упускают из виду то обстоятельство, что если Иван, которого воспитание в детстве оставлено было в крайнем небрежении, от кого-либо набрался каких-нибудь сведений и науки писательства, то скорее всего от того же Сильвестра.

Рассмотрим же литературные произведения московского Нерона; увидим из них, как и насколько выказал он нам свой талант, душу, сердце, понятие  и нрав.

Вот перед нами письмо царя Ивана  к Курбскому - широковещательное  и многошумящее послание, как назвал его Курбский.

Оно заключает в печати целых  восемьдесят шесть страниц in 8º, составляя  ответ на письмо Курбского, которое  могло уместиться на каких-нибудь семи с половиною страницах того же формата. Самый факт существования  такого ответа очень знаменателен и  поясняет многое в личности Ивана. Если бы царь был прав в своих поступках, как хотят изобразить его историки, никогда бы не решился он оправдываться  перед виновным; если бы он руководился  умом, а не мелочным самолюбием, ни за что бы он не отвечал Курбскому. С  какою целью писано это письмо и чего добивался царь от Курбского? Неужели он хотел, ему нужно было и он надеялся убедить Курбского  признать царя во всем правым, а себя и всех опальных и замученных виновными? Но если бы у Ивана была такая  цель, мы бы должны были признать за ним  умственный уровень еще ниже того, какой признаём теперь на основании  его поступков и слов. Или уж не хотел ли Иван склонить Курбского  воротиться? Но этого намерения и  в письме Ивана не видно. Побуждение Курбского, решившегося писать к  своему бывшему государю, понятно  и естественно. Изгнаннику хотелось излить тирану все, что накопилось у  него на сердце, чего он не смел прежде высказать. Тут было своего рода мщение за себя и за других: отрадно было заставить тирана поневоле выслушать  правду, которая иным путем до него не достигла бы никогда. Но со стороны  царя Ивана Васильевича не могло  быть иного побуждения к написанию  такого длинного письма, кроме безрассудного  нервного самолюбия, уязвленного голосом  правды, кроме мелкой, бессильной злобы, подстрекавшей его. Ивану нельзя было ничего уже сделать Курбскому: ему в воображении рисовались истязания, муки, страдания, которым  бы хотелось подвергнуть дерзкого раба, переставшего быть и называться его  рабом, - а исполнить этого не было возможности. Излить свою досаду потоком  слов, а иногда и слез, при невозможности  проявить ее делом - самый обыкновенный прием у таких натур, к которым  принадлежал царь Иван Васильевич. И вот, в порыве раздражения, забывая  свое достоинство, тиран посылает длинное  письмо Курбскому: здесь площадные  ругательства перемешаны с дикими, уродливыми софизмами; они подкрепляются  то некстати выхваченными примерами  из сокровищницы тогдашней учености, то явным искажением истины фактов из современной жизни. Курбский достойно оценил это письмо, заметив, что оно  совсем неприлично царю, походит на "басни неистовых баб, и не следовало  было посылать его в такую страну, где есть много людей, искусных в  грамматических, риторических, диалектических и философских учениях".

Главная мысль царского письма состоит  в изложении учения о безмерном  величии царской власти; это апофеоз  не только самодержавия, но безграничного  произвола.

Курбский ушел от царя, Курбский, изгнанник, упрекает царя в неправосудии, жестокостях, неистовствах. Что отвечает на это  царь? Он ставит Курбскому в вину, что Курбский не претерпел мучений  от царя для получения небесного  царства, не исполнил долга, предписывающего  рабам повиноваться господам. Царь ставит ему в пример доблесть раба самого Курбского, Васьки Шибанова, который, стоя у смертных врат перед царем  и перед всем народом, не отвергся от своего господина. Что может быть возмутительнее этого? Изверг, сам замучив  несчастного Ваську Шибанова, восхищается  его доблестью и ставит его  в пример*.

______________________

* Возмутительным казался поступок  самого Курбского, решившегося  послать верного слугу на явную  погибель, но в летописи, означенной  Карамзиным именем Александроневской,  о Ваське Шибанове говорится,  что он способствовал бегству  Курбского, а сам был схвачен;  следовательно, вовсе не послан  в Москву с письмом своего  господина, как обыкновенно полагали.

______________________

Царь может делать все, что захочет, и никто не должен судить его поступков; эту основную мысль письма Иван Васильевич подкрепляет множеством мест и примеров из Священного Писания, святых отцов, византийской истории. Способ этого подкрепления таков, что не только не оправдывает  взглядов тех ученых мужей, которые  признают Ивана одним из лучших писателей  своего времени, а, напротив, свидетельствует  о его ограниченности, тупоумии и  невежестве.

Считая сам себя правым, Иван, однако, сознается, что есть и за ним кое-какие  согрешения, но они произошли от измены тех бояр, к кругу которых  принадлежал Курбский. Курбский укоряет  царя Ивана в жестокостях; за это  Иван обвиняет Курбского в ереси; - нет человека без греха, а Курбский, обвиняя Ивана в грехах, стало  быть, требует, чтобы человек был  безгрешен, хочет поставить человека вравне с ангелами! Уж не это ли юмор, который находят в сочинениях царя Ивана? По нашему взгляду, трудно выдумать остроту, более тупую и  плоскую. В другом месте царского письма (с. 88), запрещая Курбскому порицать свои поступки, Иван приводит из книги "О старчестве" монашескую легенду  о том, как некий старец, "егда возстена о некоем брате, живущем  во всяком небрежении и в пиянстве и в блуде", видел видение, которое  вразумило его, что он грешит, присваивая себе суд, принадлежащий Богу. Но что, быть может, имело смысл в мире отшельников, то совсем не годилось в  мире общественном, потому что, если приложить  это правило вообще к нравственности, то значило бы оставить полную возможность  дурным людям делать какое угодно зло. Очевидно, пример приведен вовсе  некстати. Так же точно нельзя было заграждать Курбскому право указать  Ивану на его худые дела словами  св. Григория, упрекающего юношу, который  хочет поучать старика. Пример этот совсем не идет к делу, о котором  велась речь. Ни по летам, ни по умственному  авторитету Иван не имел подобного  права. Обвиняя Курбского за бегство, Иван хотел поразить его примерами из Ветхого Завета, но выбрал их неудачно. Допустим, что история Авенира (с. 26) имеет еще какое-то отдаленное подобие; но что общего между Курбским, ради спасения жизни убежавшим в чужую землю, и Иеровоамом, который отторгнулся от Иерусалима и основал особое царство Самаринское? Во-первых, покушение Иеровоама на отторжение провинций от власти Давидова дома не могло, по смыслу повествования в самой Библии, толковаться как дело, неугодное Богу и преступное, так как сам Господь, еще при Соломоне, изрек свою волю Иеровоаму чрез пророка Ахию, состоящую в том, что за грехи Соломона значительная часть его владений должна быть отнята от его потомства и передана Иеровоаму, которого, таким образом, по библейскому смыслу, сам Бог избрал своим орудием, и если впоследствии Иеровоам навлек на себя Божий гнев идолопоклонничеством, то все-таки в деле отпадения от иерусалимского престола он не может подвергаться обвинению и этот его поступок не может служить подобием такому поступку, который, опираясь на Св. Писание, желают представить в дурном свете. Во-вторых, бессмысленно и противно Св. Писанию приписывать падение царства Самарийского означенному поступку Иеровоама и связывать с этим поступком отступление самаринских царей от Бога и поклонение золотому тельцу, так как подобное идолопоклонство происходило и в Иудейском царстве, да и последнее так же точно погибло, как и Самаринское, только несколько позже. Иван говорил: "Смятеся царство в Самарии и отступи от Бога и поклонися тельцу, и како оубо смятеся царство Самарии тое неудержанием царей и вскоре погибе; Июдино же аще и мало бысть, но странно и пребысть до изволения Божия". Но царство Израильское погибло совсем не вскоре, а просуществовало 253 года, а царство Иудейское хотя продержалось до 604 г. до Р. X. и даже (если считать отведение в плен Седекии его концом) до 585-го, то все-таки погибло тем же способом, как Самарийское: и о царстве Израильском, как и о царстве Иудейском, одинаковым образом можно сказать, что оно погибло по изволению Божию. Наконец, выставляя Курбскому на вид как пример историю Иеровоама, тиран в той же истории мог с большим смыслом увидеть собственное свое подобие в Ровоаме, который не послушался ни Иеровоама, ни умных советников, не хотел облегчить повинностей, лежавших на народе, а еще поругался над народным горем (ныне отец мой наложи на вы ярем тяжек, аз же приложу к ярму вашему: отец мой наказа вы ранами, аз же накажу вы скорпионами. Царств II, гл. 12, ст. 11). Распадение государства было достойным последствием такой тиранской выходки. Мы позволили себе распространиться об этом именно с тою целью, чтоб показать, как нелогично, как некстати пользовался Иван теми источниками знания и размышления, какие были у него под рукою.