Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии

чтобы ничтожнейший герой  чувствовал и действовал, как полубог.

На вопрос о том, может  ли актер представить так верно  крик и болезненные

конвульсии, чтобы у зрителя  создалась полная иллюзия действительности, я не позволю

себе ответить ни утвердительно, ни отрицательно. Если я вижу, что  наши актеры не могут

сделать этого, мне еще  надо убедиться, что этого не мог  сделать, например, и Гаррик; а

если бы это не удалось  даже и ему, то древняя мимика и  декламация кажутся мне,

пожалуй, достигшими такого совершенства, какое мы в настоящее  время не можем даже

представить.

408

V

Есть знатоки древности, которые хотя и признают группу Лаокоона произведением

греческих скульпторов, но относят  ее к временам императоров, полагая, что образцом

служил Виргилиев Лаокоон. Из древних ученых, придерживавшихся этого мнения, я

упомяну только о Бартоломее Марлиани, а из новейших — о Монфоконе. Они, без

сомнения, находили между  художественным произведением и  описанием поэта столь

поразительное сходство, что  им казалось невозможным, чтобы тот  и другой пошли

каждый сам по себе почти  по одинаковому пути. При этом они  предположили, что если

вопрос касается того, кому принадлежит честь первого изобретения  и замысла,

вероятность говорит гораздо  сильнее в пользу поэта, чем в  пользу художника.

Но они, кажется, забыли, что  возможен и третий случай. Весьма вероятно, что поэт

так же мало подражал скульптору, как скульптор поэту, а оба  они черпали из одного и

того же более древнего источника. По Макробию таким источником мог быть Писандр.

Ибо, пока произведения этого  греческого поэта еще существовали, даже школьникам

было известно, что римляне  все покорение и разрушение Трои не только заимствовали у

него, но почти буквально  перевели. Если в истории Лаокоона Писандр был таким же

предшественником Виргилия, то греческие художники не имели  никакой надобности

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 15

обращаться к римскому поэту. Таким образом, предположение  о времени создания статуи

Лаокоона не основывается ни на чем.

Впрочем, если бы уже необходимо было доказывать справедливость мнения

Марлиани и Монфокона, я бы сказал в его защиту следующее: стихотворения Писандра

утрачены, и нельзя с уверенностью сказать, как именно была рассказана им история

Лаокоона, однако вполне вероятно, что в ней были такие подробности, следы которых

встречаются и поныне у  греческих писателей. Но эти последние  ни в какой мере не

сходятся с Виргилием, и римский поэт переделал, по-видимому, греческое предание

совсем по-своему. Рассказ  о несчастье, постигшем Лаокоона, в том виде, как передает его

Виргилий, есть собственное  творчество поэта. Итак, если художники

409

сошлись с ним в изображении, значит, они жили после него и  работали по его образцу.

Квинт Калабр так же, как  и Виргилий, заставляет Лаокоона обнаружить подозрение

против деревянного коня; и только гнев Минервы, который он навлекает на себя за это,

описывается у Калабра  по-другому. Земля содрогается под  троянцем в то время, как он

выражает свои сомнения; страх и трепет овладевают им; жгучая боль поражает его глаза;

мозг его горит, и он теряет разум и зрение. Но когда, уже ослепнув, он все-таки

настойчиво советует сжечь  деревянного коня, Минерва посылает двух страшных

драконов, которые схватывают только детей Лаокоона. Напрасно простирают они к отцу

свои руки; несчастный слепец не в силах помочь им; змеи, удавив их, уползают. Самому

Лаокоону они не причиняют  никакого вреда. Относительно того, что  такое изложение не

принадлежит одному только Квинту, а, вероятно, было общепринятым, свидетельствует

одно место у Ликофрона, где эти змеи носят прозвище пожирателей  детей.

Но если подобное изложение  было общепринятым у греков, то трудно представить

себе, чтобы греческие  художники осмелились от него отступить, и еще менее вероятно,

чтобы они уклонились от него именно так, как это сделал римский  поэт. Для объяснения

этого придется разве допустить, что они были знакомы с этим последним или даже

получили заказ работать именно по его плану. На этом положении  нужно было бы, по-

моему, и настаивать, желая  защищать мнение Марлиани и Монфокона. Виргилий был

первым и единственным поэтом, у которого змеи умерщвляют отца вместе с детьми;

скульпторы сделали то же самое, хотя они, как греки, не должны были этого делать;

следовательно, весьма правдоподобно, что они сделали это по примеру  Виргилия.

Я очень хорошо чувствую, как далеко это предположение  от исторической

достоверности. Но так как  в дальнейшем я и не делаю из него никаких исторических

выводов, то думаю по крайней  мере, что это мнение можно оставить как гипотезу, которая

послужит критику основой  для его соображений. Итак, доказано или не доказано, что

ваятели подражали Виргилиеву описанию, я просто принимаю это  за истину, чтобы

рассмотреть, как именно подражали они ему. О крике  я уже говорил подробно;

410

может быть, дальнейшее сравнение  приведет меня к не менее поучительным

соображениям.

Мысль связать в одну группу отца вместе с детьми при посредстве ужасных змей

есть, без сомнения, счастливая мысль, свидетельствующая о далеко необычной

художественной фантазии. Кому принадлежит она? Поэту или  художникам? Монфокон не

видит ее у поэта, но я  полагаю, что он читал его не совсем внимательно.

...А змеи уверенным бегом

К Лаокоону спешат, прежде всего малолетних

Двух его сыновей ухватили и, сжавши в змеиных

Тесных объятьях своих, пожирают злосчастных  подростков,

Вслед же за этим к отцу, на помощь спешившему с братом,

Бросились обе и вмиг, свои исполинские  кольца

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 16

Дважды вкруг стана обвив  и дважды чешуйчатым телом

Шею стянув, над жрецом вздымают высокие  выи.

Поэт изобразил змей необыкновенной величины; они уже обхватили кольцами детей

и, когда отец подоспел к  ним на помощь, схватывают и его. Будучи очень большими, они

не могли сразу высвободиться  от детей, и, следовательно, было мгновение, когда они

успели уже схватить отца своими головами и передними частями, а хвосты их еще

обвивались вокруг детей. Это мгновение необходимо в последовательности поэтического

изображения; поэт и дает его почувствовать в достаточной  мере и только не имеет

времени для его описания. О том, что древние толкователи  действительно заметили его,

свидетельствует, кажется, одно место у Доната. Тем труднее  было ему укрыться от

художников, утонченный глаз которых быстро и точно улавливает все, что может им быть

полезным.

Заставляя змей обвиваться вокруг Лаокоона, поэт тщательно выделяет его руки,

чтобы сохранить им свободу  действий.

И в этом отношении художники  должны были последовать за поэтом. Ничто не

придает больше выразительности  и жизни, чем движение рук, особенно в сильном

аффекте; самое выразительное  лицо кажется без движения рук  незначительным. Руки,

плотно прижатые обвивавшимися  змеями к телу, разлили бы холод  и

411

мертвенность по всей статуе, и потому руки как главной, так  и второстепенных фигур

полны движения и особенной  энергии там, где в данную минуту сильнее боль.

Но, кроме этой свободы  рук, художники не нашли у поэта  для подражания больше

ничего, если иметь в виду расположение змей, удушающих Лаокоона. Так, Виргилий

заставляет змей обвиться два раза вокруг тела и два раза вокруг шеи Лаокоона, в то же

время они высоко вздымают над ним свои головы.

Дважды вкруг стана обвив  и дважды чешуйчатым телом

Шею стянув, над жрецом вздымают высокие  выи.

Эта картина исключительно  полно захватывает наше воображение: благороднейшие

части тела Лаокоона сдавлены почти до удушья, и яд направлен  ему прямо в лицо. Тем не

менее здесь не было настоящего образа для художников, которые хотели показать

действие яда и боли на теле. Ибо для того, чтобы дать заметить это, нужно было оставить

как можно более свободными главные части тела, чтобы они  не испытывали никакого

внешнего давления, которое  изменило бы и ослабило игру страдающих нервов и мышц.

Дважды обвившиеся змеи закрыли  бы все тело и спрятали сведенный  живот,

отличающийся такой выразительностью. Видимые же из-под извивов части  тела

обнаруживали бы лишь следы  внешнего давления, а не внутренней боли. С другой

стороны, если бы шея была обвита змеями несколько раз, то это  испортило бы приятную

для глаза пирамидальную  заостренность статуи. Наконец выпирающие из общей массы

две острые змеиные головы столь резко нарушали бы меру, что  целое производило бы

впечатление самое отталкивающее. Несмотря на все это, некоторые неразумные

живописцы следовали и  в отмечаемом отношении описанию поэта. Но что из этого

получалось, можно с отвращением  увидеть на одном рисунке Франца Клейна. Древние

ваятели заметили сразу, что  их искусство требовало здесь  полного изменения

поэтического описания. Они  перенесли все обвивы змей с шеи  и тела на бедра и ноги.

Здесь эти обвивы могли, не вредя выразительности, закрывать  тело и надавливать на него,

насколько это было нужно; притом они невольно возбуждали здесь  представление об

остановленном бегстве и  той

412

неподвижности, которая так  выгодна для художественного  изображения подобного

состояния.

ЛЕССИНГ. Г.Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. 17

Не понимаю, каким образом  критики совершенно обошли молчанием  это различие

между изображением обвивающихся вокруг Лаокоона змей в скульптуре и в поэтическом

описании; оно в такой  же мере доказывает мудрость художника, как и другое различие,

которое все они отмечают и которое, впрочем, они не столько  хвалят, сколько стараются

оправдать. Я имею в виду различие в одежде: Лаокоон Виргилия дан в полном жреческом

облачении, между тем как  в скульптурной группе он представлен  вместе с обоими

сыновьями совершенно обнаженным. Говорят, что некоторые видели большую

несообразность в том, что царский сын, жрец, изображен  нагим во время

жертвоприношения. И знатоки  искусства со всей серьезностью отвечали, что это

действительно было нарушением обычая, но что ваятели были принуждены к этому, ибо

не могли дать фигурам  приличного одеяния. Ваятель, говорили они, не может изображать

никакой материи; толстые  складки производили бы дурное впечатление; и потому из двух

зол ваятели выбирали якобы  меньшее и предпочитали скорее нарушить истину, чем

заслужить порицание в  неправильном изображении одежды. Если несомненно, что

древние художники посмеялись бы над таким предположением, то гораздо труднее

угадать, что бы они ответили на него. Нельзя уронить искусство  ниже, чем этим

замечанием. Ибо если даже и предположить, что скульптура имеет  возможность

изображать разные ткани  так же хорошо, как и живопись, неужели и в этом случае

Лаокоона необходимо представить  одетым? Неужели мы ничего не потеряли бы из-за

этой одежды? Неужели одежда, продукт рабского труда, так же прекрасна, как создание

вечной мудрости — человеческое тело? Требует ли одинаковых способностей, составляет

ли одинаковую заслугу, приносит ли равную честь изображение того и другого? Неужели

глаза наши хотят только быть обманутыми и им все равно, чем  они обмануты?

У поэта одежда не есть одежда: она не закрывает ничего; воображение  наше

повсюду проникает сквозь нее. Одет ли Лаокоон у Виргилия или  нет, воображение наше

видит ясно его страдание  во всем теле. Чело Лаокоона

413

представляется воображению  лишь обвитым жреческой повязкой, но не закрытым ею. Эта

повязка, напротив, еще более  усиливает наше представление о  муках несчастного.

Жреческое достоинство не спасает Лаокоона; даже знак этого  достоинства,

доставляющий ему всюду  почет и уважение, обрызган и осквернен  ядовитой слюной.

Но скульптор должен был  пожертвовать этим побочным представлением, чтобы не

повредить главной задаче: оставь он Лаокоону хоть одну эту повязку  — и

выразительность статуи значительно  ослабилась бы. Лоб был бы тогда  частью закрыт, а в

нем-то и сосредоточивается  по преимуществу выражение. И подобно  тому как, не

передавая крика, он пожертвовал  ради красоты выразительностью, так  здесь он принес

приличие в жертву выразительности. Вообще древние очень мало заботились о

приличиях. Они чувствовали, что назначение искусства освобождало  их совершенно от

соблюдения этого условия. Красота — есть высшее мерило; одежду изобрела нужда, а

какое дело искусству до нужды? Я допускаю, что есть также  известная красота и в

одежде; но что значит она  в сравнении с красотой человеческого  тела? И может ли

удовлетвориться меньшим  тот, кто может достигнуть высшего? Я очень боюсь, что тот,

кто совершенен в изображении  одежды, тем самым уже доказывает, что ему недостает

чего-нибудь более существенного.

VI

Предположение мое, что художники  подражали поэту, нисколько не умаляет  их

искусства. Подражание это  выставляет, напротив, в прекрасном свете их мудрость. Они

следовали за поэтом, не позволяя ему ни в чем отвлечь себя со своего собственного пути.