Когнитивная метафора и когнитивная метонимия

В речи, особенно художественной, нередко представлены случаи так называемой реализованной метонимии, построенной на игре прямого и метонимического значений [Королёва О. Е., 2002, 112] На реализации метонимии может строиться композиция произведений или его фрагментов (А. П. Чехов «Марья Ивановна», В. О. Пелевин «Принц Госплана», Б. Л. Пастернак, фрагмент из «Охранной грамоты» и др.). В реализованной метонимии проявляется попытка автора снять противоречие между статикой изображения и динамикой изображаемого действия.

Итак, метонимия играет важную роль при восприятии текста и в то же время является эффективным приемом воздействия на адресата в продуктивных видах речевой деятельности.

 2.5. Этнокультурные метафоры

Возможно, привычнее бы здесь звучал термин «национальные метафоры», так как обычно говорят «национальная культура». Но понятие «нация» относится к разряду полисемантических и спорных. Существуют два основных подхода к пониманию нации: как политической общности граждан определенного государства и как этнической общности с единым языком и самосознанием. Но наряду с этим некоторые авторы (например, Б. Андерсон) считают понятие «нация» искусственным, так как оно относится к «воображаемым сообществам». Понятие «нация» действительно вошло в обиход сравнительно поздно, и о формировании наций и национальных языков говорят, главным образом, применительно к Новому времени. Э. Гелнер отмечает, что это связано с возрастающей потребностью современного общества в культурной гомогенизации. Другие же авторы, например Э. Смит, подчеркивают, что современные нации органично связаны с доиндустриальными общностями.

Этническое объединение отличается своеобразным поведенческим стереотипом, который служит фундаментом этнической традиции и воспринимается членами этнического коллектива как единственно возможный, нормальный стандарт образа жизни и действий людей. Передача такого стереотипа осуществляется посредством механизма условно-рефлекторной сигнальной наследственности и особую роль в приобретении условных связей с действительностью играет речь – «сигнал сигналов». Таким образом, нас будет интересовать метафора как один из механизмов, участвующий в формировании и передачи системы условных связей и как один из факторов отражения этнокультурной специфики.

Данный тип представляет собой выражение пространственного измерения метафоры, так как полное единство языка поддерживается только тех территориальных пределах, в каких существует общность экономической жизни этноса. Чем слабее связи между отдельными группами внутри этноса, тем больше диалектов и языковых расхождений. Это явление наблюдается сейчас среди африканских племен: на сравнительно небольшой территории уживаются сотни языков, порой еще меньше похожих друг на друга, чем русский и китайский. Национальные языки развивались по мере все большего и большего объединения общностей. Совпадение же метафор в разных языках достигает тем большей степени, чем теснее культурные контакты между носителями языка, чем больше культурных событий они переживают вместе. Поэтому если поставить себе задачу выделить регионы, характеризуемые общностью метафор – это была бы географическая карта.

Язык – это не просто зеркальное отражение мира. Он не только отображает действительность, но и осуществляет акты ее интерпретации. С Вильгельма фон Гумбольта берет свое начало традиция рассматривать разные языки как выражения различных мировидений. «Разные языки – это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения ее; и если вещь эта не является предметом внешнего мира, каждый (говорящий) по-своему ее создает, находя в ней ровно столько своего, сколько нужно, чтобы охватить и принять в себе чужую мысль. Языки – это иероглифы, в которые человек заключает мир и воображение; при том, что мир и воображение, постоянно создающее картину за картиной по законам подобия, остаются в целом неизменными, языки сами собой развиваются, усложняются, расширяются. Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем; и человеческое бытие становится для нас шире, поскольку языки в отчетливых и действенных чертах дают нам различные способы мышления и восприятия» [В. фон Гумбольт, 1985, 349].

Согласно этой традиция, разрабатывавшейся так же в трудах Бенвениста, Хайдеггера и др., слово – это отпечаток не предмета самого по себе, а его чувственного образа, созданного предметом в нашей душе. Оно эквивалентно не самому предмету, даже чувственно воспринимаемому, а его пониманию в акте языкового созидания. Факт наименования вещей равнозначен акту созидания, потому что так в языке формируется картина мира. По образному выражению Гумбольта каждый язык образует вокруг говорящего на нем народа, к которому он принадлежит, круг, выйти за пределы которого, можно только вступив в другой круг. Язык, будучи системой мировидения, оказывает регулирующее воздействие на человеческое поведение: человек обращается с предметами так, как их преподносит ему язык, являющийся орудием мыслей и чувств народа.

Этнокультурные метафоры – важный элемент языковой картины мира, они отображают способ членения и классификации реальности, принятый в рамках данного языкового сообщества, являются отражением системы ценностей. Это то, что Г. Гачев по аналогии с кантовским априоризмом форм чувственности и рассудка назвал образным априоризмом. Национальный образ мира выявляется как система взаимных соответствий. Параметры тут можно взять самые разнообразные: наличие, отсутствие или преобладание в метафорах языка какого-либо из четырех стихий (земля, огонь, воздух, вода и т. д.), контекст, в котором они употребляются, привязка чувств, эмоций, личностных качеств к органам человеческого тела, распределение по вертикали верх-низ или по горизонтали и т. д.

Однако мы вполне согласны с замечанием Д. О. Добровольского, что далеко не всякий уникальный языковой факт является культурно значимым. Поэтому для выявления именно культурно значимого языкового факта мы воспользуемся критерием, предложенным Добровольским: «если наличие данного факта имеет некоторые следствия для осмысления других знаковых систем, стандартно относимых к народной культуре, или же если он воспринимается как обусловленный функционированием подобных знаковых систем, этот факт языка признается культурно релевантным» [Добровольский Д. О. , 1997, 194]

В этнокультурных метафорах находят свое выражение мифологические представления данного народа. Метафорический строй мифа о начале мира надолго закреплял и делал более частым, продуктивным господствующий в древности способ осознания действительности человеком: на основе образного видения предметов и естественной свободы переносно-образного употребления языка. Образность, закрепленная в загадках и отгадках космогонической мифологии, обусловила почти универсальную по языкам мира серию метафор: названия частей человеческого тела развили способность обозначения части рельефа (горный хребет, устье и рукав реки, подошва горы, перешеек, губа (бухта или залив), обочина (от бок), нос (мыс) и т.д.). Мифологическая картина мира – цепь уподоблений.

Например, английское слово “bear” помимо буквального значения «медведь» имеет еще и сленговое – «полицейский», тут уместно будет вспомнить, что в мифологии германских племен медведь – символ порядка. Так что такой пример словоупотребления скорее всего не случаен. Его можно отнести к культурной специфике, так как он разительно отличается от привычного нам метафорического употребления в смысле «увалень», «невежа», и даже, ушедшего из русского языка, но встречающегося в летописях, «льстец». Этнокультурные метафоры это не только отражение национальных мифов, но и наивной картины мира, доминантных позиций в культуре. Так во фразеологизмах, связанных с отношениями детей и родителей в русском языке первое место занимает мать, в итальянском – отец, соответственно русскому «маменькин сыночек» в итальянском соответствует «папенькин сынок». Сопоставление латинского фразеологизма с буквальным значением «душа ушла в нос» и русского «душа ушла в пятки» с одинаковым значением «испугаться» указывает на разность представлений о возможном вместилище души и на разное оценочное восприятие вертикали верх-низ в этих культурах. Данные о фразеологии много говорят и о том, как человек представляет самого себя, т.е. этнокультурные метафоры и метонимии  являются базовыми характеристиками познания.

Основное назначение этих метафор, по мнению Степановой, скрыть подлинное имя, иными словами, метафорический язык плачей обслуживает табу. Подтверждением этому служит и тот факт, что метафора является основным механизмом порождения сленговых значений, а сленг – особый пласт эмоционально-экспрессивной лексики, значительная часть которого относится к табуированным областям: секс, наркотики, алкоголь и т.д.

Одним словом этнокультурные метафоры выступает одним из основных составляющих ментальности нации – освоенного и понятого ею круга понятий, символов и образов. Ведь чтобы обеспечить собственное выживание, каждая культура должна выработать свой способ взаимодействия с жизненной средой, а так же установить рамки социальной реальности, в рамках которой люди получают роли, имеющие для них смысл и позволяющие им функционировать социально. Новые предметы тут же неизбежно включаются в уже существующую систему связей и отношений. Бикман и Келлоу описывают случай, когда один из переводчиков подарил индейцам хуичол новое растение – зеленый салат. Через несколько лет, вновь путешествуя по тем же местам, он услышал любовную песню, в которой были слова «Ты – мой салат». Соответственно каждый язык при всех своих соприкосновениях с действительностью неизбежно осуществляет свой выбор из бесконечного множества способов видения, ведь в самом растении не было никакого указания, на то, что сравнение с ним можно использовать именно в любовной лирике, а не, например, в героическом эпосе.

У народов территориально, исторически и культурно близких друг другу значительный пласт устойчивых метафорических выражений оказывается общим. Например, в английском языке (как и в русском и немецком) носитель признака твердости – железо, отсюда идиомы – a man of iron, iron-bound (ср. в русском – железная воля, в немецком - ein Mann aus Eisen). И, наоборот, чем сильнее культурная дистанция, тем труднее восприятие метафор представителями другой культуры. В Индии слон и корова, а в Азии и Африке – верблюд (а так же попугай) являются символом красоты, и высший комплимент для арабской женщины – «верблюжьи глаза», прозвучал бы, возможно, как оскорбление для европейки. В ряде языков Ганы существует целая серия метафор, построенная по модели «поъедание – приобретение, получение в собственность, обладание». Например:

«он съел женщину» - «он женился»

«он съел себя» - «он наслаждался»

«он съел стыд» - «ему было стыдно»

«он съел власть» - «он стал вождем»

«он съел его другом» - «он выбрал его в друзья» и т.д.

Именно культурно-исторические ассоциации делают интерпретацию трудной.

В современном языке древние представления живут в форме так называемых языковых мифов, то есть единиц, интерпретация которых требует знания из внеязыковой истории. Метафорические наименования различных языков обнаруживают значительные расхождения, которые можно свести к трем типам:

В пределах одной группы метафоризации подвергаются разные слова. Так названия некоторых животных в одном языке имеют употребительные переносные значения, но не имеют их в других. Например: бобер, лебедушка, сокол, кот и т.д. Напротив, дрозд в переносном смысле в русском языке не используется. В то время, как во французское слово merle образует метафорические сочетания fin merlе - пройдоха, beau merle – неприятный человек. В русской фразеологии не употребляется образ летучей мыши, но в английском есть фразеологизм “as blind as a bat”.

Слова с одним и тем же прямым значением могут иметь разные метафорические употребления. Французское aigle метафорически обозначает великого человека, так могут назвать поэта или полководца, русское же орел прилагается к храброму удалому человеку. Русское «коза» предполагает негативную характеристику женщины, но здесь имеются в виду такие качества как вертлявость, легкомыслие и т.д., в то время как немецкое Ziege обозначает некрасивую или чрезмерно худую женщину и относится прежде всего ко внешности.

Для выражения одного понятия метафорически могут приспособляться разные слова, и наоборот – сходные слова иметь разное метафорическое значение. Например «баран» в русском это только глупый упрямец и слепой подражатель, а во французском, mouton - еще и кроткий человек, в английском языке snake - символ предательства, коварства, а в русское «змея» может обозначать нелюбимую жену, свекровь, мачеху и т.д. В русском языке осел – символ глупости и упрямства, а в итальянском так же символ бесполезности, недолговечности

Метафоры тяготеют к сердцевине культуры. Например, наибольшее число фразеологизмов в языке (а основным источником формирования фразеологических единиц служит метафора) группируется вокруг таких понятий как смерть, любовь, страх, личностные характеристики человека (глупость, храбрость и т.д.). Во время проведения одного лингвистического эксперимента было выбрано некоторое количество метафор, разделенных по группам. В одну группу вошли метафоры, в которых образы основываются на предметах известных в данной культуре и, более того, необходимых для нужд ее носителей. В другую группу вошли метафоры, чьи образы имели в своей основе предметы суть известные, но периферийные по своему значению. В первой группе одна из пяти метафор была более или менее всем понятна, во второй - только одна из двадцати. Эта же тенденция прослеживается и в компаративных фразеологических оборотах. Значение «подходить друг другу» реализовано в русских фразеологизмах «два сапога пара», «одного поля ягода», которым соответствую итальянские «как сыр к макаронам», «как оливки прыгают в корзину». Отсюда напрашивается вывод о том, что предметы, имеющие первостепенное бытовое и культурное значение легче образуют метафоры, чем периферийные.

Итак, как видно из нашего исследования, метафора относится не к сфере слов, а к сфере мышления и действия. Наша понятийная система возникла на основе образов и метафорична по своей сути. Поскольку значительная часть социальной реальности осмысляется в метафорических терминах и поскольку наше представление о материальном мире отчасти так же метафорично, метафора играет очень существенную роль в установлении того, что является для нас реальным. Однако при этом вопрос об истинности и ложности лежит за пределами метафоры, так как она всего лишь высвечивает одни стороны и скрывает другие. Языковые метафоры строятся по определенным образцам: концептуальным метафорам или метафорическим моделям, действующим на бессознательном уровне. Лакофф и Джонсон утверждают, что мы мыслим по метафорическим схемам, которые не осознаем. Они ввели понятие концептуальной метафоры. Суть концептуальных метафор заключается не в словах, а в самом понимании объектов. Например, в основе метафорических выражений «высокие/низменные чувства» лежит концептуальная модель верх – это хорошо, низ – это плохо. Такие метафоры системны и предполагают целую сеть взаимосвязанных построений. В этнокультурных метафорах так же концептуализируются представления о человеке и мире его переживаний.

Проанализировав метафоры русского языка Т.В. Булыгина и А.Д. Шмелев пришли к выводу, что в нашей культуре эмоции подразделяются на впечатления (то, что «приносит» или «доставляет» внешний мир), состояния (возникающие как реакция на внешнюю ситуацию, причем нежелательные эмоции отмечены маркером «впадать») и стихийные чувства (аффекты, которые «овладевают» человеком). То есть метафорическая образность отражает способы концептуализации основных антропологических констант в языке.