Перестройка и императивы XXI века

Перестройка создала классическую ситуацию негативной свободы в либеральном понимании — свободы от тирании власти. В действиях людей было много наивного и романтичного, что позднее в ельцинский период обернулось против “низовой” демократии и позволило власти сравнительно легко ее обуздать. Но романтика перестройки была не маниловским мечтанием, а поиском способов и средств вовлечения демократической энергетики самого общества для решения лавины вполне конкретных, земных проблем (экономических, социальных, политических, культурных), с которыми это общество столкнулось. Именно в годы перестройки с наибольшей силой проявилась та самая энергия самодеятельности, которая лежит в основе демократии и гражданского общества. Позднее, в постперестроечный период, уже никогда не было таких благоприятных условий для развития гражданского общества. По этому важнейшему критерию — участию масс в политическом процессе — перестройка была высшей точкой демократии за все истекшие годы российской реформации.

В то же время возникла неотъемлемая институциональная структура демократии, ее символом был свободно избранный парламент. Вся страна с упоением наблюдала и слушала выступления депутатов, действительно выражавших интересы общества. Тогда же (июнь 1990), а отнюдь не в ельцинский период, впервые в истории страны был принят демократический по содержанию закон о средствах массовой информации. Цензура, как уже упоминалось, была упразднена еще раньше, и свобода печати фактически существовала в таком объеме, как ни в какой другой период новейшей российской истории.

Конечно, нарождавшейся демократии еще предстояло стряхнуть с себя тяжкий груз авторитарного наследия, которое пронизывало все поры общества, глубоко коренилось в сознании и психологии людей. Ни творцы перестройки, ни тем более, рядовые граждане не представляли себе всего объема и сложности задач, которые нужно было решить для утверждения демократии в России. Всех захватила завораживающая романтика свободы. Было немало иллюзий и несбыточных надежд, которые постепенно улетучивались по мере того, как перестройка натыкалась на все более серьезные преграды.

Срыв перестройки, завершившийся отставкой Горбачева, — основной аргумент для тех ее критиков, которые ведут исчисление российской реформации только с 1991 года, В их интерпретации, перестройка — бесплодная утопия, и ее цель - демократическое преобразование коммунистической системы - в принципе недостижима, потому что система эта по своей природе не поддается реформированию. Разбирая эти доводы, американский профессор С.Коэн справедливо замечает, что именно горбачевские реформы в основном демонтировали эту систему: «Для объяснения этого, - пишет он, - необходимо учесть такие немаловажные факторы, как длительное воздействие идей антисталинизма, уходящего корнями в 1930-е и даже в 1917 г.; политическое наследство Никиты Хрущева, в том числе зарождение в недрах КПСС протореформенной партии; растущая открытость советской элиты по отношению к Западу , расширявшая ее представления об альтернативных путях развития (как социалистического, так и капиталистического); глубокие изменения в обществе, совершившие десталинизацию системы снизу; рост социально-экономических проблем, стимулировавший прореформенные настроения на всех ступенях общества, и, наконец, незаурядное во всех отношениях руководство самого Горбачева, которое не стоит недооценивать».⁷ Реформируемость стала возможной, считает американский профессор, потому что «в системе с самого начала была заложена двойственность, делавшая ее потенциально реформируемой и даже готовой к реформам. С формальной точки зрения, в ней присутствовали все или почти все институты представительной демократии: конституция, предусматривавшая гражданские свободы, законодательные органы, выборы, органы правосудия».⁸

Все, что требовалось, чтобы начать демократические реформы, - это желание и умение устранить авторитарные противовесы этим институтам.

Касаясь рассматриваемой темы, Горбачев позднее справедливо заметил, что, по его мнению, “нереформируемых общественных систем не бывает”. А затем, перечислив изменения, вызванные перестройкой, он подтвердил свою мысль весьма убедительным аргументом: еще до августовского путча 1991 года и роспуска Советского Союза, которые остановили перестройку, она уже модифицировала систему, в частности, осуществила смену политического режима.⁹

Главное состояло не в романтических иллюзиях, которые, несомненно, были, а в том, что перестройка дала мощный импульс демократическим переменам, пробудившим массовый энтузиазм и общественную самодеятельность. Перестроечный заряд демократизма столь велик, что и поныне остается источником энергетики для защиты и развития демократического содержания российской реформации.

Второй, ельцинский период реформации (1991–1998) можно охарактеризовать как разрушительный, утилитарно–прагматический.

 На смену демократическому романтизму пришел трезвый расчет в борьбе за власть и раздел государственной собственности. Обществу был навязан радикально-либеральный политический курс, который осуществлялся антидемократическими мерами. Это проявилось в авторитарной приватизации собственности, в демонстративном расстреле парламента в 1993 году, в президентских выборах 1996 года, ставших своего рода кульминацией попрания демократии. Рейтинг Ельцина в канун выборов не превышал 5% (показатель — отношение к нему населения), и, тем не менее, усилиями олигархов он был возведен в президенты. “Откат” от демократии в период ельцинских реформ был закреплен Конституцией 1993 года, в которой за демократическим фасадом утверждалась по существу неограниченная власть президента.

Анализируя политическую ситуацию 90-х годов, С.Коэн пишет, что за терминами “политическая реформа” и “демократизация” скрывалась “едва замаскированная форма российского авторитаризма”. Президент был “не столько гарантом демократии, сколько гарантом олигархии”.¹⁰

Череда грубейших нарушений правовых и нравственных норм сопровождалась разрушением рычагов и механизмов государственного регулирования, что неизбежно стимулировало рост анархических тенденций, беззакония и криминального произвола. Подобная практика подорвала легитимность либеральных реформ, обрекла их на неудачу и ввергла экономику и общество в глубочайший кризис. Российские радикал либералы выпустили из бутылки джинна эгоизма и разобщения, сломав одновременно государственно-правовые ограничители. В океане разбуженной стихии частного и группового эгоизма ослабленное государство утратило способность отстаивать общенациональные интересы и само стало объектом приватизации со стороны наиболее мощных олигархических групп и государственной бюрократии. Показательно, что позднее, оценивая на собственном опыте ельцинское правление, большинство российского населения высказалось о нем негативно. Согласно опросу 2005 года, избрание Ельцина президентом России 51% россиян характеризовал отрицательно, и только 22% — положительно.¹¹

Разрушительные последствия радикальных реформ для демократии, социальной сферы, экономики, для жизненного уровня населения были столь велики, что дали основание некоторым специалистам охарактеризовать ельцинский период как эру “контрреформ” и “упущенных возможностей”.¹²

Третий, путинский период реформации (1998–2008) можно рассматривать как период административно–государственной стабилизации.

 Став сначала премьер министром, а затем президентом, В.Путин сосредоточил усилия на укреплении административной вертикали власти. В обстановке произвола и хаоса, воцарившихся в России в 1990-е годы, институциональное упорядочение политических отношений, укрепление расшатанной государственности стали императивно востребованными. Кто бы ни оказался на месте Путина, он вынужден был бы в первую очередь заняться укреплением административных рычагов государственной власти. Так, обретя в ельцинский период фактическую независимость от центра, многие губернаторы зачастую саботировали распоряжения правительства. Что оставалось делать президенту? Приходилось строить иерархию административного подчинения, в том числе не выбирать, а назначать губернаторов. С формальной точки зрения, это — отступление от демократических принципов, а фактически, при слабости гражданского общества и отсутствии традиции демократической культуры управления, — административный ресурс укрепления государственности.

Курс президента на усиление управленческой вертикали и развитие “управляемой демократии” стал, по сути, альтернативой  наметившемуся полному распаду  государства. В нем нашли отражение реальные потребности российского общества. Потеря управляемости привела бы страну к полному хаосу. Даже американский политолог З.Бжезинский, откровенный противник нынешних российских порядков, признает: «Восстановление в определенных границах того, что можно было бы назвать “законом и порядком”, требует в России ограничений некоторых аспектов классической свободы, установившейся на волне крушения советской системы».¹³

Вместе с тем курс на административное упрочение государственности таит в себе определенные опасности для демократии. В российском обществе с его глубокими автократическими традициями “упрочение государственности”, как правило, сопровождается “усилением авторитарных тенденций”. В соответствии с давней российской традицией тонкая грань между сильной государственностью и авторитаризмом размывается, что чревато угрозой превращения властных функций в иерархическое администрирование. Как отмечал известный социолог Ю.Левада, одним из основных результатов укрепления вертикали власти стала “фактическая деполитизация политического пространства в стране. Административный стиль правления и соответствующий ему аппарат распределяет материальные и властные ресурсы, а не отстаивает какие–либо идеи” (деполитизация власти означает “переход от политических к административно–технологическим методам управления”).¹⁴

Оторванное от политики управление становится предметом забот не столько политиков, сколько технологов–профессионалов, которые руководствуются исключительно управленческой логикой. Логика же интересов, составляющая главное содержание политики, по сути, выводится за пределы процесса принятия решений. Между тем политическое управление, в отличие от административно-технократического, отдает первенство именно общественным интересам и, следовательно, ориентируется на широкий публичный дискурс, позволяющий выявлять, сопоставлять и аккумулировать весь спектр существующих в обществе позиций, искать компромиссные варианты достижения намеченных целей.

Поэтому выстроенная в путинский  период административная вертикаль власти, к тому же с применением ручного способа управления, вступила в противоречие с развитием демократия, которая, в противоположность авторитаризму, нуждается в политическом управлении и развитии публичной сферы.

Четвертый, медведевский период реформации (2008-?) можно назвать периодом нелегкого выбора между авторитарным застоем и демократической модернизацией политической системы как условии и составной части процесса перехода России к инновационному типу развития.

Непрекращающийся в годы путинской стабилизации рост избыточного социального неравенства и вызванное им «сословное» расслоение общества привели к усилению авторитарных тенденций. Это обстоятельство и сопутствующие ему распространение в обществе политической апатии и дегуманизация общественных отношений негативно сказались на социально-экономическом развитии страны, на положении с правами человека. К концу нулевых годов текущего столетия стала обнаруживаться неэффективность жестко централизованной и подверженной коррупции бюрократической вертикали управления. Растущий дефицит общественной энергетики дал стимул перерастанию «стабилизации» во второе издание «застоя». Все острее ощущалась потребность в мерах, ограждающих общество и граждан от произвола «власть и богатство имущих».

Складывалась парадоксальная ситуация. Модернизация стучится во все двери. От ее креативного содержания –  перехода к ИТР – зависят как  исход масштабной трансформации  страны, так и ее положение в  глобальном мире. И вместе с тем все попытки «прорыва» в этом направлении наталкиваются на инерционность и тормозные механизмы политической системы. В недрах российского общества возникло противоречие между потребностью в «инновационной модернизации» и преобладающими трендами социально-политического развития.

Такова исходная причина выдвижения Д.Медведевым программы модернизации России. Однако пока выбор не сделан, ибо программа не сняла противоречия, а только воспроизвела его в собственном содержании как противоречие между принимаемыми проектами и условиями их реализации. Проекты живут своей виртуальной жизнью, а политическая система по-прежнему мешает их претворению реальную модернизацию общества. Правда, программа предполагает, что политическая система тоже модернизируется, но пока слишком мало признаков осуществления этой цели даже на концептуальном уровне.

Поэтому неопределенность выбора, а  значит и программы реального  действия, пока остается отличительной  чертой периода медведевского правления. Будущее открыто, как в одну, так и в другую сторону: либо виртуальное станет реальным, сдвинув политические устои авторитарной системы, – и тогда модернизация пойдет по демократическому пути, намеченному еще перестройкой; либо «модернизация» останется «виртуальной игрой», облагораживающей имидж авторитарного режима, - и тогда маршрут российской реформации еще больше усложнится, а риски увеличатся.

Связь времен: баланс потерь и приобретений

Периодизация российской трансформации  после начала перестройки и до наших дней необходима, но недостаточна для описания общей траектории развития за четверть века. Не менее важно проследить историческую преемственность этапов, выявить «связь времен», оценить меру общественных потерь и приобретений в процессе преобразований. Решение этой задачи очень сложно, поскольку прямо затрагивает политические позиции и убеждения основных акторов этого процесса, и поэтому связано с острым идеологическим противоборством. Естественно, главные узлы противостояния находятся на стыках этапов; там лоб в лоб сталкиваются взгляды сторонников и противников изменения курса политики реформ.

На протяжении двух десятилетий не прекращаются горячие споры политиков и политологов о том, какова взаимосвязь горбачевского и ельцинского периодов реформации. Выше уже показана несостоятельность утверждений радикально-либеральных теоретиков, будто бы в горбачевский период серьезных реформ не было, и только в ельцинский период началась действительно демократическая реформация России. Но столь же несостоятельно и отождествление двух периодов. Приход к власти радикальных демократов означал «откат» от демократических завоеваний перестройки.

Конечно, трансформационные процессы, инициированные в горбачевский период, были настолько фундаментальны, что не могли быть повернуты вспять. Набранную инерцию социально-экономических перемен нельзя было остановить. Хотя и в деформированном виде, начавшаяся в годы перестройки трансформация в экономике и социальных отношениях продолжалась: происходило становление частной собственности и рыночных отношений, формировалась новая социальная структура общества. Однако парадигма реформации изменилась.

Перестройка при всех колебаниях и  ошибках в целом развертывалась в коридоре возможностей реформируемого советского общества, шла по эволюционному  пути трансформации государственности, открывая перспективу консолидации расколотого общества и достижения “исторического компромисса” между разными общественными силами. Напротив, острие радикально-либерального курса было направлено на “слом” государства (“большевизм наизнанку”). Была предпринята пагубная попытка разрубить нити исторической преемственности в развитии российского общества. Столь крутой поворот от постепенности к радикальным переменам и экстремистским методам позволил некоторым аналитикам утверждать, что ельцинские реформы выглядят не как прогресс, а, скорее, как регресс. По сути дела, дорога консолидации и эволюционного развития демократии оказалась закрытой.¹⁵