Перестройка и императивы XXI века

Исследования международного опыта  перехода от авторитаризма к демократии, в частности, в странах Восточной  Европы и Латинской Америки, показывают, что наибольшего успеха в демократической  модернизации достигают те страны, где в обществе удается сохранить согласие, где достигается компромисс между реформаторами и консерваторами, и радикалы с обеих сторон оказываются в изоляции.¹⁶

Выдвигая программу реформ, Горбачев заявлял в адрес партийных  консерваторов, что перестройка дает шанс всем принять активное участие в преобразованиях. То, в чем его противники усматривали нерешительность и колебания, объективно выражало стремление избежать враждебного противостояния реформаторов и консерваторов, не допустить их лобового столкновения, интегрировать и тех, и других в реформационный процесс. В стране, где доминировала конфронтационная политическая культура, такой курс политики встречал ожесточенное сопротивление со стороны правых и левых радикалов, пользовавшихся большим влиянием в политической жизни. Негативную роль сыграли и ошибки в перестройке политических институтов, осуществлявших в советском обществе контрольные функции.

Серьезным просчетом стала недооценка приоритетного значения реформирования КПСС, ее социал-демократической переориентации. Партия была отодвинута на обочину политической жизни, уступив место еще не устоявшимся парламентским структурам. Верхушка партийной бюрократии, которая и без того находилась в оппозиции к перестройке, в большинстве своем оказалась в лагере открытых противников демократических преобразований.

Вот что по этому поводу говорит сам Горбачев: «Я думаю (и это называю своей первой ошибкой), что промедление с реформой КПСС привело к тому, что она, по сути, стала тормозом этих жизненно важных процессов».¹⁷

Конечно, отстранение КПСС от руководства  политическим процессом убрало рогатки и препоны с пути демократического развития. Но партия в советском обществе была стержнем всей государственной и политической системы. Сохранить структуру государственности, выдернув стержень, можно было лишь при условии замены его какой-то другой осевой конструкцией, способной выполнять функции социального контроля и политического регулирования. Но институты демократической государственности только начинали формироваться. В них пришли люди, лишенные политического опыта, случайные попутчики больших перемен, а то и просто авантюристы. Между тем перестройка дала свободу многообразию частных интересов, инициатив и начинаний, которая ничем не дозировалась, не уравновешивалась ростом ответственности за публичный интерес и общее благо.

Лишившись стержня, государство как система потеряло способность противостоять натиску радикалов, адаптироваться к быстро меняющимся условиям. У сторонников перестройки не оказалось механизмов социального контроля, способных противостоять надвигавшемуся стихийному половодью анархии и вседозволенности. Провоцируемая алчущими власти радикалами эта стихия прокатилась по стране в последующее десятилетие, нанеся обществу болезненные социальные травмы.

Усилия по восстановлению и укреплению государственной вертикали в  период путинской стабилизации опять  не обошлись без создания партии власти. Не есть ли это «намек истории» на неизжитую  в России практику участия партии власти в государственной системе социального контроля? И не должны ли мы пройти весь этот путь до конца, прежде чем  Россия созреет для становления действительно демократической политической системы?

Во всяком случае, в свете последующего постперестроечного опыта ясно видно, что эволюционная трансформация советской системы — альтернатива ельцинскому “слому” государственности — не могла произойти без концентрации главных усилий на демократическом реформировании самой КПСС как партии власти.

Возможности для этого были ограничены. Как говорится, плод перезрел. Нужен был смелый прорыв сквозь институты и ритуалы закостеневшей политической системы. На этот путь толкал и замшелый консерватизм партийной элиты, и мысли не допускавшей о каких-либо существенных переменах. Но все же возможности для реформы КПСС были, и динамика этих возможностей была позитивной. Реформистское течение внутри партии росло, его позиции укреплялись, рано или поздно оно бы взяло верх. Конечно, для этого потребовалось бы много лет, может быть, даже десятилетий. Реформаторы же стремились двигаться к демократии быстрее, и не всегда должным образом соизмеряли свои намерения и действия с коридором реальных возможностей. Это способствовало тому, что в последней декаде XX века восторжествовала логика радикально-либеральной ломки, которая дала российской реформации иной поворот и породила кризис демократического развития.

Другая линия стыковки в реформационном процессе проходит между ельцинским периодом и путинской стабилизацией.

«Демократы ельцинского призыва», кто лицемерно, а кто по наивности, имитировавшие в 1990-е годы демократические реформы в России по западному образцу, пытаются представить этот период в розовом цвете. В их представлении, «лихие девяностые», разрушившие устои российской государственности, создавшие на ее руинах систему «свободы для сильных» (нуворишей олигархов и освобожденной от партийного и общественного контроля бюрократии), чуть ли ни положили начало для продвижения России к демократии. Ясно, что с этой точки зрения «путинская стабилизация», хотя бы частично ограничившая радикал либеральную вольницу, выглядит поворотом от демократии к авторитаризму. Выше было показано, что это не так, что «откат» от демократических рубежей реформации, завоеванных перестройкой, произошел гораздо раньше, в ельцинский период имитационной демократии, под покровом которой формировался фундамент современного российского авторитаризма.¹⁸

Так что авторитарные тенденции  путинской стабилизации – это не отход от политики власти в 1990-ые годы, а прямое ее продолжение. И тем либеральным демократам, которые сетуют на автократические шаги власти в нулевые годы нового века, можно только сказать словами мольеровского персонажа: «Ты сам этого хотел, Жорж Данден».

Различие двух периодов заключается  совсем в другом. Когда дефолт 1998 года наглядно вскрыл экстремальную остроту кризиса ельцинского режима, и разгул «свободы» от государственности достиг опасных пределов, за которыми возникла реальная угроза полной потери управляемости и развала страны, перемены стали неизбежными. Анархии вседозволенности была противопоставлена политика укрепления административной вертикали власти. Эта политика обеспечила относительный социально-политический порядок (стабилизацию), но не стала альтернативой авторитаризму и даже усилила авторитарные тенденции.

Существовала ли альтернатива, с  которой еще в ельцинский период многие связывали перспективу возрождения перестроечных традиций?¹⁹

Такая альтернатива существовала. Но для ее реализации в критической ситуации (подобная ситуация сложилась в России после дефолта), когда возможности тех, кто берет на себя миссию «исправления положения», резко возрастают, нужен политический лидер, обладающий способностью и политической волей для того, чтобы подняться выше управленческих задач упорядочения сложившейся политической системы и сделать смелый стратегический выбор.²⁰

Пока на стыках постперестроечных  этапов условий для такого выбора не оказалось. Приходится констатировать, что до настоящего момента траектория российской реформации по своей стратегической направленности не вышла на уровень начального этапа. Это значит, предстоят новые повороты, прежде чем политическое развитие России, если не возродит полномасштабно демократический дух и энергетику перестройки, то, по крайней мере, войдет в проторенное ею русло поиска ответов на императивные вызовы современности.

Перестройка была началом эпохи  реформации. Естественно, она не могла  поставить и решить весь объем  задач этой эпохи. С одной стороны, многие из этих задач встали позднее, выросли из опыта достижений и неудач перестройки. С другой стороны, в силу быстрых изменений обстановки и критериев оценки многое из того, что было или казалось значимым в середине 1980-х годов, сегодня забыто, потеряно или сознательно выброшено за борт мейнстрима современной российской истории.

Обозрение постперестроечной ретроспективы помогает нащупать логику происходящих изменений и наметить долговременную систему координат, позволяющую оценить нынешний баланс достижений и потерь на пути российской реформации. Несомненные приобретения, истоки которых восходят к советской перестройке, - это гласность, частная инициатива, право свободного выбора, идеологическое раскрепощение, возможности самореализации и – на международной арене – явное снижение угрозы всемирной ядерной катастрофы, открывающее для человечества перспективу демократического мирового порядка. Несомненные утраты общества постперестроечных лет связаны с запредельным ростом социального неравенства, с разительным контрастом богатства немногих и унизительной бедности большинства, с усилением авторитарных тенденций, с культивированием эгоизма и разрушением общественных солидарностей, с падением нравственности. А на мировой арене – со снижением уровня всеобщей безопасности вследствие возникновения новых очагов напряженности, новых глобальных угроз, терроризма, возобновления гонки вооружений и опасных игр с ядерным оружием.

Столь резкие колебания  баланса потерь и достижений в  ходе реформации заставляют задуматься не только об ответственности разных поколений российской политической элиты за мотивы и последствия своей деятельности. Предметом исследования должен стать вопрос о глубинных корнях той исторической реверсии, которая обнаружилась уже в самой перестройке, а затем в 1990-е годы привела к авторитарному откату от, казалось бы, уже достигнутых демократических рубежей.

Исторические  корни реверсии

Вдумываясь в логику четверть вековой  трансформации российской реальности, осмысливая изломы и противоречия на этом пути, естественно задаться вопросом о том была ли последовавшая за перестройкой реверсия, неизбежна или стала следствием незрелости субъективного фактора, ошибочных замыслов и деяний политических сил, партий, лидеров, возглавлявших власть в различные периоды реформации? Ответ на вопрос, почему за «прорывом» последовал «откат», важен не только для оценки глубинной сути перестройки, но и для понимания того, что происходит сейчас, а главное, каковы перспективы развития российского общества.

Дело, по-видимому, в том, что связанный с перестройкой социально-экономический и духовно-политический поворот был столь крутым, что его плавное и безболезненное продолжение вряд ли было возможно. Это почувствовалось в ходе самой перестройки. 1989-ый год – кульминация перестройки, как во внутренней, так и в международной ипостаси; но это и год нарастающей тревоги, - уже ощущались первые симптомы зарождавшейся реверсии.

Слишком тяжкими были гири авторитарного  наследия – и не только сталинского  деспотизма, но и многовековой истории российского самодержавия, взрастившего и авторитарную политическую культуру, и соответствующую «народную» психологию. На международной арене слишком глубокими оказались исторические корни национально-государственного эгоизма, питавшего традиционную «реалистическую политику». Это помешало наиболее влиятельным державам использовать открывшийся шанс для «смены вех» - от подозрительности и враждебности к доверию и кооперации между государствами. Сказались недальновидность и слабость политической воли правящих элит, не сумевших осознать и должным образом оценить теоретическую глубину и практическую значимость идей и принципов нового мышления, поднятых перестройкой на уровень мировой политики.

Реверсия в социально-экономическом и политическом развитии России, в международном развитии после перестройки, буквально на грани XX-XXI веков была обусловлена крупными общественными переменами, которые пришли в противоречие с исторической инерцией.

Во-первых, произошел драматический провал «социалистического эксперимента», который на протяжении семи десятилетий держал мир в напряжении. Великая Русская революция была не только источником страха, исходившего от конфронтации двух систем, но и позитивной энергетики альтернативного капитализму развития. И вот в тот самый момент, когда индустриально-потребительская цивилизация, вскормившая капитализм и обретшая в нем свой мощный двигатель, свернула к тупику, «великий эксперимент», обещавший человечеству иной путь к эффективному общественному устройству, провалился.

С Октября 1917 года альтернатива артикулировала себя в ошеломительном стремлении перестроить социум на других принципах, чем те, на которых зиждился капитализм. Вызов был брошен не только своей стране, а и всему миру. Многие лучшие умы своего времени пытались разобраться и оценить значение этого эксперимента. Несмотря на гигантские издержки, неудачи и жестокие репрессии, советский опыт содержал в себе огромную притягательную силу на всех континентах. Потому что ставка делалась на будущее, на альтернативную модель цивилизационного устройства. О том, насколько серьезным был вызов, свидетельствует тот факт, что капиталистическая система вынуждена была на него реагировать собственной модификацией. Она извлекла уроки из советского опыта и прибегала к стратегии «перехвата» советских социально-экономических новаций.

И вдруг «социалистический эксперимент» в одночасье завершился крахом, а  маячившая за ним альтернатива испарилась. Рухнула «социалистическая система», похоронив под обломками мифы о преимуществах «реального социализма». Стало очевидным, что в результате «эксперимента» не найдены новые цивилизационные ценности и стимулы развития. Это был явный и показательный проигрыш в пользу старой капиталистической системе. Выяснилось, что «реальный социализм» – это худший вариант той же самой индустриальной цивилизации, обремененный к тому же пороками авторитарно-бюрократического строя и низким жизненным уровнем населения. Обвал системы вынес на поверхность и продемонстрировал мировой общественности всю грязь и кровь, всю «свинцовую мерзость», сопутствовавшую достижениям «реального социализма». Мир содрогнулся и отринул советскую модель. Это была плата за чудовищные преступления сталинизма.

Вслед за социалистической системой рухнуло и международное коммунистическое движение. Оно, по сути, было вторичным образованием по отношению к системе, держалось главным образом на ее материальной поддержке, а также на идейной и морально-политической солидарности с «могущественной державой». Свое влияние сохранили лишь те коммунистические партии, которые успели пустить национальные корни и полностью не идентифицировались в общественном мнении с «реальным социализмом». Но и они практически утратили идеологическую функцию провозвестников альтернативного будущего и, скорее, прагматически приспособились к новым реальностям капиталистической системы.