Перестройка и императивы XXI века

Благодаря давнему критическому отношению  к СССР и «реальному социализму»  гораздо меньший урон понесло  социал-демократическое движение. Однако вследствие общего падения популярности и привлекательности социалистической идеи потускнела его идентичность. На длительный исторический период социал-демократия оказалась в тени либерализма и в кильватере либеральной политики.

В общем итоге изменилась вся  дислокация сил в мире в пользу капитализма, а, значит, и в пользу органически сросшейся с ним индустриально-потребительской цивилизации. Но главное – на горизонте всемирной истории померкла звезда великой утопии, которая несла в себе вдохновенную надежду на устранение «эксплуататорской цивилизации». Поиск альтернативы вновь переместился в недра самой капиталистической системы, которая к этому времени получила и стала активно осваивать дополнительные ресурсы в борьбе за свое выживание.

Во-вторых, начавшийся переход наиболее продвинутых капиталистических обществ к инновационному типу развития придал новое дыхание индустриально-потребительской системе и тем самым способствовал укреплению ее инерционной жизнеспособности.

В отличие от индустриализма ИТР базируется на творческой энергетике общества, «экономике знаний», высоких технологиях. Центр тяжести общественного производства с материальных факторов перемещается в интеллектуальную сферу – информация, знания, творчество. Это требует раскрытия и мобилизации новых ресурсов потенциала человека и всего социума. Человеческий капитал начинает играть доминирующую роль во всей системе общественного производства. На передний план выходит «развитие общественного индивида», что, в свою очередь, диктует необходимость создания  творческой среды и формирования инновационной культуры.

Возникая в пространстве высокотехнологичных  и наукоемких отраслей производства, ИТР распространяет свое влияние на все сферы общественной жизни. На основе описания этих тенденции в гуманитарной науке появились концепции нарождающегося «нового общества». По своему объективному смыслу концепции постиндустриализма, абсолютизирующие инновационный тренд современных высоких технологий, вроде как корреспондируют с протестным движением против индустриально-потребительской цивилизации. Это движение, громко возвестившее о себе в конце 1960-х годов, выросло из убеждения, что потребительство заводит общество в тупик духовной пустоты и конформизма.

 «Стремление к приобретательству  и жажда повышения, – говорит герой повести французского писателя Ж.Кюртиса, - вот самые надежные гарантии политической покорности и конформизма. … Всегда в погоне за всем самоновейшим, загипнотизированные проблемами-однодневками, в вечных метаниях за новыми товарами ширпотреба и за новыми развлечениями, какие только может им сервировать «культура», кондиционированная всеобщим снобизмом.²¹

Писателю вторит идеолог новых  левых того времени Г.Маркузе: «Нужда во владении, потреблении, обладании  и постоянном обновлении приспособлений, механизмов, инструментов, изобретений, предлагаемых людям и влияющих на них, нужда в использовании этих вещей … становятся «биологической» потребностью …». Потребительская система «бросила якорь в самой структуре инстинктов».²²

Естественно, духовная опустошенность потребительского общества вызывала протесты, особенно среди молодежи. Цель протестного движения – найти способ выхода из застойного состояния и духовной опустошенности индустриально-потребительской цивилизации. Но преодолеть ее, по мнению теоретика постиндустриализма Д.Белла, можно без разрушительных протестных действий, а опираясь на сами инновационные технологии и практику их внедрения. Как результат этих технологических инноваций в лоне самой «потребительской цивилизации» зарождаются очаги свободного творчества, формируются креативные монады, «заключающие в себе образ будущего общества». Альтернативные модели социального устройства становятся вообще ненужными; не нужны и «революционные прорывы» к ним. Надо просто участвовать в длительном инновационном марше сквозь институты существующей системы.

В-третьих, происходящая в мире глобализация также породила противоречия, способствующие реверсии.

Очевидно, что, глобализационные процессы, формирующие целостный мир, - аргумент в пользу нового мышления. Глобализация определяет принципиально новые подходы к мировой политике, к проблемам войны и мира, к национальной и международной безопасности. Ключевой принцип этих подходов – безусловный приоритет общечеловеческих интересов и ценностей по сравнению с национально-государственными, социально классовыми и другими особыми и односторонними интересами и целями. Вместе с тем в многообразном и неравномерно развивающемся мире самые могущественные державы получают возможность поставить глобализацию на службу собственным интересам в ущерб другим.

Именно так поступили державы  НАТО, в первую очередь Соединенные Штаты, приняв стратегию Вашингтонского консенсуса, ориентированную на унификацию мира по западным образцам при гегемонии США. Глобализация в такой форме не могла споспешествовать формированию демократического мирового порядка. Вызвала серьезное сопротивление и на государственно-национальном уровне (особенно, в мусульманском и вообще «третьем мире»), и массовое общественное антиглобалистское движение. Последовали рецидивы холодной войны, а затем и тенденции к усилению международной напряженности и гонки вооружений. Произошла явная реверсия мирового развития.

Одновременно у лидеров западных держав с конца 1980-х годов возник соблазн воспользоваться ослаблением  СССР, а потом и его распадом в сиюминутных эгоистических целях. «Внешняя политика США, - пишут американские политологи Джон Айкенберри и Даниэл Дьюдни, - столь успешная в эпоху окончания холодной войны, начала преследовать цели, противоречащие принципам достигнутых тогда договоренностей. Это стало особенно очевидно при администрациях Билла Клинтона и Джорджа Буша-младшего, когда Соединенные Штаты стремились достичь краткосрочных и вторичных целей, принеся в жертву более фундаментальные интересы».²³

Очевидно, такая недальновидная политика западных держав также стимулировала реверсию – от показавшей свою эффективность новой мировой политики к прежней национально-государственной и блоковой ее модели, к воспроизводству силовой политики.

В-четвертых, сильное влияние на постперестроечное развитие российского общества оказала своеобразная социально-психологическая реакция населения на потребительские аспекты рыночной экономики. Если индустриально развитые страны запада уже прошли пик «потребительского синдрома» и общество там накопило социальный опыт для критического отношения к негативным последствиям потребительства, то в России этого опыта не было. Большинством населения, уставшего от вечного дефицита необходимых для жизни товаров, приход «потребительской цивилизации» воспринимался с ожиданием улучшения положения на потребительском рынке. В самом деле, почему российский народ с таким энтузиазмом встретивший перестройку и, казалось, бесповоротно избравший для себя свободу и демократию, так легко примирился с авторитарным курсом радикально либеральных реформ, насаждавших в России «дикий» капитализм?

Общество столкнулось с «великим искушением» благосостояния и достатка. Пройдя сквозь тяжелейшие испытания XX века, российский народ в своем большинстве так и не обрел сколько-нибудь достойного уровня жизни. И это в богатейшей стране, не обделенной талантливыми и трудолюбивыми людьми. Можно сколько угодно говорить об ограниченности и бесперспективности «индустриально-потребительского общества» но эти аргументы не убедительны для населения страны, всегда страдавшей от недопотребления.

Великое искушение «сытой жизни» и «потребительского рая» создало в постперестроечной России благоприятную психологическую атмосферу для реверсных политических процессов. Радикально либеральная политика искусно использовала массовые ожидания, предложив народу имитационный, красочно расписанный, но беспочвенный, вариант общества благоденствия. И если при этом проводимый властью курс сопровождается хотя бы малой толикой даров от нефтегазовых сверхприбылей (хотя львиная доля их обеспечивает благоденствие государственно-олигархической элиты), то вряд ли можно сомневаться, куда метнется неискушенное большинство.

Итак - после пришедшейся на 1989 год  кульминации прорыва к новой  цивилизации - мощные факторы подталкивали не только Россию, но и все человеческое сообщество к более или менее длительному этапу консервативной реверсии. Предстояло пережить исторические изломы и зигзаги. И мы их переживаем. Однако потребность в продолжении и углублении перестроечного «прорыва» постоянно дает о себе знать. От нее исходят новые и новые импульсы. Они отчетливо проявились в зеркале недавнего мирового экономического кризиса, вновь высветившего российские и глобальные императивы XXI века.

Каков наш  выбор сегодня?

Каким все же будет выбор общества и политической элиты в переживаемый период российской реформации?

В России, как уже отмечалось, сложился за постперестроечное время политический режим «мягкого авторитаризма». Этот феномен был замечен политической наукой еще в середине 90-х годов прошлого века, когда обнаружилось, что западная модель либеральной демократии не укореняется в странах с неразвитым гражданским обществом и слабыми традициями общественной самодеятельности. Там возникает иная модель, отвечающая существующим национальным реалиям. Для нее, по описанию западных политологов, характерна концентрация властных полномочий в руках узкого круга правящей элиты в сочетании с относительной свободой деятельности для граждан, которые не посягают на монополию власти в принятии политических решений.²⁴

О том, что такая модель формируется  в России, специалисты из “Горбачев-Фонда” писали еще в 2000 году. Проанализировав сценарии политического развития страны, они пришли к заключению, что наиболее вероятным является вариант “мягкого авторитаризма”. Он в наибольшей степени отвечает не только отечественным традициям и историческому опыту, но и нынешней политической обстановке. Общество, уставшее от анархии и беспорядка, готово принять эту форму правления, которая способствует консолидации политической элиты и создает условия для возрождения государственности, так необходимой для выживания и развития России.²⁵

Режим «мягкого авторитаризма» – это не «конец демократии», как  оценивают ситуацию в России американские политологи Майкл Макфол и Кэтрин Стоунер-Вайсс, в интерпретации которых нынешний российский режим – это «политический термидор» после реформ 1990-х годов, изображаемых вопреки очевидным фактам чуть ли не образцом демократизма²⁶.

Модель «мягкого авторитаризма» очерчивает тот коридор возможностей, по которому движется и, скорее всего, еще долго  будет двигаться российское общество. Попытки выйти за пределы этого коридора и волевым усилием утвердить в России имитационную модель демократии по западному образцу – к чему призывает внесистемная оппозиция - могут обернуться еще большими потерями для демократического развития общества, чем «откат» ельцинского периода. Как справедливо отмечает сотрудник Фонда Карнеги А.Ливен, за дверьми кабинета Путина своей очереди ожидает отнюдь не Т.Джефферсон, а человек, представляющий движение «столь же авторитарное, но только более националистическое, более антизападное, более популистское и менее приверженное рыночным реформам»²⁷.

«Мягкий авторитаризм» способен эволюционировать как в направлении постепенной  демократизации общества, так и в  направлении «жесткого авторитаризма». Вероятность реализации последнего сценария представляется не очень высокой: уж слишком он расходится с потребностями российского общества и стремлениями людей, ощутивших вкус свободы и самостоятельности. Конечно, путь развития “мягкого авторитаризма” не предопределен. Нельзя исключать дальнейшего ужесточения авторитаризма. Однако «откатные» тенденции в политическом развитии российского общества наталкиваются сегодня на целый ряд серьезных препятствий.

- в современном глобализирующемся мире государство не в состоянии осуществлять тотальный контроль над информационными и культурными потоками, что лишает автократию ее главного козыря — “монополии на истину”;

- провозглашенная Россией перспектива перехода к инновационному типу развития порождает потребность в работнике с широким кругозором, а такой работник, как правило, тяготеет к демократическим порядкам и либеральным ценностям;

- несмотря на общую слабость российского гражданского общества, некоторые его очаги сохранились, и они могут стать базой для мобилизации демократических сил, их активного участия в политической жизни;

- со времен перестройки в России, вопреки всем авторитарным препонам, существует публичная сфера, а значит — и условия для того, чтобы общество размышляло о своем политическом развитии;

- авторитарному дрейфу России мешает противодействие демократического сообщества на международном уровне.

С учетом всех этих факторов более вероятной кажется постепенная эволюция “мягкого авторитаризма” к более демократичным формам политического управления. Для этого власть нуждается в расширении социальной базы и повышении доверия со стороны общества. Но это, в свою очередь, требует замены либерально корпоративистского курса политики, ориентированного, прежде всего, на интересы богатых и сильных (государственной бюрократии и крупного олигархического капитала), на либерально-демократический курс с сильной коммунитарной составляющей, акцентирующей внимание на общем благе, солидарности, социальной справедливости и равенстве.

Либерализация России — необходимая компонента демократической реформации общества. Приобщение страны к постиндустриальному миру предполагает раскрепощение личности, формирование работника нового, инновационного типа, обладающего свободой выбора и способного к такому выбору. Но можно ли решить эту задачу в России по модели либерального индивидуализма? Пока что “свобода личности” по этой модели вылилась в разрушение солидарных связей и разгул частного и корпоративного эгоизма, в рост социального неравенства, расколовшего общество на богатых и бедных. Ситуация — крайне неблагоприятная для становления демократии.